Oh ma douce souffrance (джен)

Рука сжимает карандаш. Глубокий вдох и жалкий, бессильный выдох. Сердце замирает на

мгновение, а через другое продолжает работать в том же меланхоличном ритме: кровь качается настолько, чтобы существовать. Внутренняя опустошенность сродни раку: их безысходность звучит одинаково и больно, что невозможно противостоять одному. Едко, но в тоже время и колюще безмятежно. Глаза снова огибают белый, пустой холст, а запах льняной ткани словно отравляет, заполняя комнату.

Рука поднимается и замирает, так и не коснувшись полотна. Он хмурится, тянется в другой конец картины, но так и не решается коснуться: боится, что своими движениями осквернит ее. Не краски красят идею, а чувства: когда они такие блеклые или такие грязные в своем рождении, ничто не выйдет, и мир вновь увидит лишь слой, а не то, что под ним.

Он так и не решается.

Секунды замирают, а затем едва уловимо перетекают в минуты, а те складываются в часы. Время — враг, оно дурманит не хуже женщины, а беспощадно вдвойне: женщина еще может тебя бросить, а Время будет изводить всю жизнь, контролируя и обтекая вокруг. Время тебе не друг, не враг, не мать и не отец. Время — то, что видит тебя, а ты — только чувствуешь. Поэтому каждая секунда отдает непередаваемой болью: душа истязается непонятными, глубокими, отвратительными чувствами.

Каждое мгновение. Мгновение, когда ты жив.

Он не знает, сколько еще смотрел перед собой, пока она легкой поступью не оказывается в комнате. Дверь была закрыта, но для нее это никогда не было проблемой. Будучи невесомой, будучи ловкой и вездесущей, пожалуй, она вполне могла составить конкуренцию Времени. Пока та завораживала, другая скользила внутрь, опасливо , но аккуратно переставляя ножками.

Сбивчивое дыхание.

Она заполняет собой все пространство постепенно, не спеша, потому что знает, что никто ее не избежит. У всего есть пределы и концы: у этой комнаты, у этого несчастного человека, у этого состояния. Коварная, злая и бесконечно тщеславная: она заполняет собой все пространство и упивается властью, которая ей уделена свыше.

Ее платье совсем не шуршит, под ступнями пропадает любой звук, а сама она не создает ничего, кроме трепетания штор. Но все его естество чувствует, чувствует и дрожит в ответ. Чувствует эту улыбку, которую она дарует ему каждый день: нежная улыбка с полузакрытыми глазами, что могут даровать лишь блаженные. Чувствует, как она оказывается за спиной, терпеливо ждет мгновение, пока мысли окончательно не выйдут из-под контроля, перемешиваясь одна с другой, а затем обнимает. Обнимает, а потом сдавливает шею, перекрывая воздух, улыбаясь при этом все так же обворожительно-нежно, с какой-то своей любовью. Но это продолжается недолго, через какой-то миг, который пускай и кажется вечностью, хватка слабеет, но лишь для того, что он начал жадно глотать воздух. Ее воздух. Наполненный только ее запахом, ее мыслями, ее желаниями, ее цветом. Солнце пытается прорваться комнату и зацепить мерзавку, но она не отбрасывает тень: ее черное существо перешло в Абсолют и смешалось с этим миром. Но это не печалит, отнюдь. Это делает ее каждый раз самой интригующей гостьей в ателье.

Мужчина стойко терпит. Сложно, невозможно не поддаваться этим чарам, но у него всегда есть минута-другая.

— Как мило, — изрекает она елейно и прямо в ухо, дурманя. — Что ты сегодня пытаешься нарисовать? Снова меня?

Не дождавшись ответа, она резко отпускает его плечи, перемещаясь по комнате. Хозяйка этого поместья. Пальчиком проводя по старым эскизам на стене, вдумчиво рассматривая их, а затем звонко смеется. Беззлобно. Она скользит по бумагам, а те шипят на нее в ответ, прогоняя прочь. Вот только бестолку: она может позволить себе игнорировать всё и всех в этом мире, пока взгляд не зацепится за что-то интересное, а этот дикий огонь, который нежно зовет душой, не перебросится на что-то иное. Эмансипация. Террор. Монархия. Ничто в мире не может соперничать с ней или заставить играть по чужим правилам: даже кошка не столь своевольна, как это создание. Пальчиками она все водит по карандашным рисункам, будто пытаясь дорисовать картинку. На всех листах прослеживается один и тот же женский образ, недорисованный, но не из-за нехватки возможности, а намеренно. Линии уверенные, четкие, заставляют мозг дорисовывать картину самому.

Женщина машет волосами. Женщина с фигурой виолончели. Женщина с грацией дикого животного лежит на кушетке. Женщина держит сосуд на голове. Женщина смотрит свысока. Женское тело наоборот. Женщина с чертами мужчины…

И везде одна.

Она.

Она счастлива. Она смотрит на стену и упивается своим величием под стрекотание цикад, зной жара и стук сердца Маэстро. Ему можно не смотреть в ту сторону, потому что он знает наверняка, какова эмоция на этом таком родном и одновременно чужом лице. И не будет смотреть, опрокинув голову вниз. Она влечет, как сирена: такая же сладострастная и чарующая нимфа. Хочется глянуть, но он не будет. Это совсем как в мифе об Орфее и Эвридике: Орфей обернулся и потерял жизнь. А он не будет. Пускай эти руки гладят себя, скользя по коже, словно изучая впервые. Эротизм плавно перетекает в вожделение и призыв, она всегда умела приковывать к себе внимание, заставляла желать и падать в ее личную пучину. Страшный кошмар. Райское наслаждение. Ее объятья успокаивают, они как зыбучий песок: пропадаешь в них навсегда без возможности выбраться прежним. Движения раскованные, элегантные, ни одна танцовщица не сможет сравниться с тем, что вытворяет это бесстыдное создание. Ласкает себя с полной самоотдачей, так трепетно, что все

потаенные страхи рвутся наружу, помутняя сознание.

Карандаш давно выпал из рук, белый холст упал вслед за ним. Маэстро сидит, зажав голову в тиски, все еще в глупой надежде сдержать себя и не заплакать снова. Он сильный, он — творец. Он может, он сможет ей противостоять!

Но как звенит душа! Как же жаждет вырваться наружу и соединиться с ней: слиться и растаять, проделать эти действия сотни раз до отупения, повторяя раз за разом. Как же ему хочется вновь, как и всякий раз до этого, обернуться к этому прекрасному лицу. Чтобы страсть в душе сменилась холодом, и не простым холодом, а тем, который согреет обратно. Ему невозможно отрицать — она делает его больным, больным до основания, заставляет желать смерти и ее одновременно. Взгляд бездонных глаз чарует, зазывает, обнажает все скрытое, тяжелое и запретное. Оттого и желанное.

Желать ее — акт мазохизма.

Но он не может от нее отказаться никак: ни навсегда, ни на мгновение. Отравляя собой жизнь, она каждой секундой оставляет на его сердце рубцы в виде своего имени, гадко хихикая, играясь, как ребенок. Душа рвется на куски. Как желанно. Как больно. Как мучительно. И как красиво…

Как трудно быть человеком, влюбленным в то, что ненавидишь. В то, что не можешь схватить и обуздать.

Она ловит его взгляд, в очередной раз смакуя свою победу.

— Я вернусь, — коротко говорит она, оставляя за собой шлейф самых горьких чувств. У них не принято целоваться на прощанье. — Я еще вернусь.

Он каждой клеточкой ощущает, как эта мерзавка растекается по его телу. Снова. Ей удается это всегда: сладким ядом проникнуть, отравить и заставить презирать себя и целый мир в придачу.

Она — его нежное страдание.

Она — его муза.

Она — его депрессия.