Утраченное и сохранившееся (джен)

Время от времени он будто просыпался от долгого, гнетущего сна без сновидений, взглядом полуслепых глаз упирался в пустошь, или буйство разросшихся лесов, или бесконечность океана. Осознание приходило долго, скупыми и редкими обрывками мыслей. Если бы годы не лишили его возможности по-настоящему думать, он клял бы себя за былые мечты о вечной жизни и беспрестанно молился бы об избавлении от неё. Но разум был тусклым, разбитым отражением того, что минуло в затерянном ныне прошлом.

Бывало, в нём забрезжат размытые пятна воспоминаний о прежнем мире. Рядом с ним существовало что-то светлое, нежное, окружающее заботой. Было спокойно и безмятежно в объятиях этого-то чего-то, но уловить фантомный облик он не мог. «Мама», — едва слышно вырвалось из его горла, как-то рефлекторно, как, наверно, с ним бывало много и много лет назад. Он не понял сам смысла произнесённого слова, поднёс остатки руки к сухим, с глубокими трещинами, губам в удивлении, и, даже не улавливая причины, чувствовал, как в груди нарастает тугая и беспощадная горесть.

Были слова раньше, много слов, которыми можно было описывать свои ощущения и мысли, а теперь в нём осталось всего несколько, как и этих ощущений. Голод, страх и желание смерти были во главе. И не глубокое, поэтичное, пусть и крайне печальное желание это было, оно не рождалось многими часами дум о бытии и том, что придёт после него, нет. Это было животное какое-то чувство, маячившее на границе сознания, и уже не было оформлено чёткими рамками. Но к ней, только к смерти он стремился, когда рассудок хоть в какой-то мере возвращался к нему. Он обнаруживал, что идёт по пустыне, расколотая земля выглядела так, словно была горяча на ощупь, но он уже давно не мог бы испытать её тепла. И он брёл дальше, но теперь имея цель: найти, как можно себя убить. Но спустя какое-то время немногочисленные мысли путались, терялись, и он снова утопал в забытьи, чтобы проснуться опять неизвестно через сколько дней или столетий где-то на другом краю земли.

Редко ему встречались другие такие как он, раньше называемые людьми, и это пробуждало голод и страх. И то были немногочисленные моменты, когда он чувствовал что-то на грани своих возможностей: так сильно над ним властвовали эти порывы, что он не мог противиться. Приходилось догонять и жадно впиваться в тухлую, изнурённую плоть, каковой, впрочем, была и его собственная. Или скрываться, чтобы не дождаться подобной же участи. Остатки древнего знания подсказывали ему, что такая судьба не приведёт его к долгожданной кончине: причина его продолжающегося существования крылась в голове, и добраться до этой причины у других не было бы сил.

Иногда резким рывком он приходил в себя, даже останавливался, чтобы понять, где он и что с ним. Опять осколок далёкого прошлого прорезал завесу беспамятства, и он падал на землю, поражённый внезапным видением былого, которое тогда, при истинной жизни, показалось бы ему ничего не значащей мелочью. Но теперь он лежал часами, изо всех сил стараясь удержать этот момент в мыслях, которые рушились, как карточные домики, только успевал он составить хоть малейшую цепочку размышлений. На него находил бередящий растресканный разум ужас, когда голову заполняло понимание того, сколько раз он уже вспоминал и забывал миллионы вещей, произошедших с ним тогда, когда он был по-настоящему жив. У него не было ничего, чем он дорожил, но если бы появилось, он бы отдал всё на свете лишь за право уйти навсегда, и как человек, а не кусок мяса. А затем все эмоции проваливались в пустоту, мысли изреживались и тонули во всепоглощающем забвении, он долго и с большим усердием поднимался на ноги и продолжал вечное путешествие, без цели и смысла.

А мир, который некому было больше созерцать, продолжал жить и цвести вокруг него, потерянной точкой кружащего; и времени больше не было, не было ненависти и любви. Только неизбежная жизнь и стремление к погибели.