С... нежный ангел (гет)

Лара шла под мокрым снегом… То есть снег шел сам по себе, а Лара — домой.

На плече телепалась сумка, в обеих руках — по тяжеленному пакету да еще авоська, где глухо постукивали, постоянно заваливаясь набок, пластиковые бутылки числом три: Марии Павловне из сорок восьмого — с простоквашей (Ох, как бы не просроченная! На дату-то посмотреть забыла, вот растяпа!), и две в дом напротив, Скориковым, — с обезжиренным молоком. Хотя Сергей Ильич, отдавая деньги за свою поллитрушку, всякий раз горько сетовал, что один бутылку не допивает и приходится «добро из-за этой стервы в сортир спускать». Эти ее подшефные супруги имели разные холодильники, и даже пол в их коридоре был разделен напополам меловой линией. А ведь прожили старики в браке больше шестидесяти восьми лет и имели троих взрослых детей, сколько-то там внуков и, кажется, правнуков (да и те уже были очень в возрасте!), но люто ненавидели друг друга, до драки не раз доходило — просто уму непостижимо! А соцработник Одинцова — разнимай, а после еще и вдрызг разбитую посуду убирай… отбирай — когда Алла Ивановна прямо из твоих изрезанных рук мелкие осколки пытается отнять. «Склею! — говорит. — Хорошая вещь — немецкая. Еще послужит!» Всё — жадность. Позор какой и ужас ужасный, если вдуматься…

Тут вихрь изловчился и сыпанул Ларе за воротник пригоршню снега, дескать поспешай и на всякие глупые мысли не отвлекайся!

«Можно подумать, у меня есть, о чем приятном думать!» — возмутилась она вслух, перехватывая пакеты с продуктами поудобней.

— Тавтология, однако, девушка, — хмыкнул, обгоняя ее, какой-то хмырь. — Будет.

— Что? — Сбилась с шага Лара и… одной ногой заскользила, нежданно оказавшись на припорошенной снегом, раскатанной детьми ледяной плешке. Потеряла опору, зажмурилась и… — О-ой! Па-а-адаю! — Она нелепо всплеснула своей поклажей и приготовилась к боли. — А-а-а!

— Ну вот вам и «а» и «бэ»! — раздалось прямо в ухо. — Кто валиться-то разрешал?

Лара… Лариса Петровна выдохнула (оказывается, не дышала!) и попробовала обернуться, но задравшийся капюшон ее куртки, в которой она обвисла, как взятый за шкирку щенок (нет, скорее котенок — это они так умеют), мешал что-либо рассмотреть.

— Та-а-ак, — тем временем издевательски продолжил ее невидимый спаситель. — На ногах не стоите! Вы пьяная, что ли, голубушка? И на мужчин падкая. Да, бесстыдница?

— Ка… как вы смеете! — хрипнула она. — Отпустите меня немедленно!

— Да пожалуйста! — фыркнули откуда-то из-за спины и сверху.

И тут же земное притяжение резко вернулось, а по мокрому тротуару поскакали из упавших рядом, разорвавшихся пакетов красные и зеленые яблоки, потекло белым по белому молоко.

И она заплакала. Всерьез. Потому, что дома никого — ее, Ларису Одинцову, вот совсем никто не ждет. И даже кота — и того нету! И потому, что стало вдруг остро обидно — так, что в горле засвербило нестерпимо! Накатило с новой силой… За всё! За то, что уже за тридцать, а погода плохая, и елку уже не купить — поздно, вечереет… Да и куда тащится с поклажей! И зарплата маленькая, а в этом месяце, вообще, как взбесилось всё. И счета, коммуналка. И стиралка сломалась. Едва на жизнь хватает — а тут ремонтировать. Еще за интернет не заплатила — замоталась ведь, забыла!

Она всхлипнула, простонала, словно от раны. И заплакала еще горше.

Даже никто из подруг с наступающим не поздравил. Да и не подруги это, а так — одноклассницы бывшие. Знакомые по прошлой работе — и те вон все замужние, и…

— Стопы! — прозвучало так близко, что дунуло горячим дыханием.

И… Полет! Ее будто пушинку подбросило. Секунда — и она уже стоит на выступающем из сугроба уголке лавочки. Как это?

— Алло, Земля?! — На Лару смотрел и белозубо, точно осчастливленный покупкой мясорубки потребитель с рекламного плаката, улыбался очень красивый зеленоглазый парень… «Без шапки совсем», — почему-то подумалось. И она мгновенно успокоилась, возвращаясь в реальность.

А он между тем говорил, почти мурлыкая:

— Вот мы сейчас шарики эти условно съедобные… — стой, паршивец! вот! — соберем. Все огурцы тоже отряхнем. Сумку твою — пф! — старую, как какашка мамонта, по-о-очиним. И купим тебе калач! Да, и молока не забудем. Согласна, ляля?

— Я — Лара, — проглатывая оставшиеся слезы, но не слезая со спасительной лавки, ответила она.

— Ладно, как хочешь, королева. Будь сегодня Ларой. Пойдем, я тебе все же лучше пряник подарю, а то калачи нынче пошли черствые. — И Ангел улыбнулся, подавая ей свободную руку.

* * *

А потом… Потом в одно мгновение вдруг зажглись все фонари. И яркие гирлянды превратили мокрый асфальт в цветные реки, по которым плыли к океану двуглазые рыбы-киты и четырехглазые нарвалы, а порой, извиваясь и позванивая (как в воде-то слышны?!), проскальзывали длинные голубые и оранжевые угри… Суетились, время от времени подмигивая фар… глазами и другие мелкие рыбешки… А автобусные остановки обернулись сказочными гротами; свисающие с их крыш сосульки — нет, сталактиты! — отражали вверх острые алмазные копья лучей. Деревья же стали ветками огромных фосфорицирующих кораллов, взлетели над сугробами и раскрылись на фоне розового московского неба электрическими веерами… Неба или все-таки океана? И качало, качало… «Новый го-о-од настае-е-ет! Помиритесь все, кто в ссо-о-оре», — оптимистично призывал чуть пошловатый женский голос.

— А я ни с кем не ругалась, — сонно вздохнула Лара. — Куда мы едем? — Она приподняла голову с такого удобного подголовника заднего сидения машины и испугалась: — Ой, куда это, куда?!

— Домой, конечно. — Ангел, сидящий рядом с памятником шофера, обернулся лишь слегка, блеснув платиной волос и демонстрируя медальный профиль. — Можешь подремать еще минуты четыре.

— А. — Лара машинально кивнула. — А-а-а? — вдруг взвилась на парня, бешено разволновавшись: — Как это? Кто это ещё?! Откуда ты знаешь мой адрес? Где моя сумка, покупки?!

— Ну, хватит, а то вон наш водитель подумает неизвестно что, — ответил он. — Не шути так, милая! — И шоферу: — Вот тут, шеф, в переулок поворачивайте, и там дальше по прямой, и где-нибудь у шлагбаума можно нас высадить.

— …И о погоде: в новогоднюю ночь на западе столицы продолжится снегопад… возможна гололе… к утру ожидается… температура воздуха в Одинцово, Волоколамске от минус одного до… густой туман… Вылеты из аэропортов Ше… — Голос диктора сжевало жужжание прокручивающихся на холостом ходу колес. Вжу-у-ух-х-х!..

Лара рывком проснулась. Хлопнула передняя дверца:

— Приехали.

Звякнула связка ключей, и ей подали руку — на ощупь в тонкой кожаной перчатке.

— Выходи, дорогая, и поднимайся пока в квартиру. Я только из багажника покупки заберу, Твое Величество, и…

И была ночь. Их ночь. Блаженная и полная неги.

Его руки, его шепот… Жар их тел, бешеный огонь касаний, мимолетная боль и снова желание… Плотное, как тьма, и голодное, как зимний зверь.

Всё сбылось: и слова, и обещания судьбы…

* * *

— Сань, а ты кто вообще? Я умерла, да? Или с ума сошла?

А в ответ — тишина…

И тут она открыла глаза. Собственная, с детства знакомая, комната вдруг показалась кирпичной трубой, уходящей в темное небо. Нет, скорее сама она оказалась внутри какой-то страшной трубы: волосы трепал и поднимал вверх ледяной сквозняк, ее слезы вмиг заледенели и летели рядом прозрачными шариками — такие же невесомые, как она. Подол платья распустился огромным белым цветком, а фата облепила лицо так, что было невозможно вздохнуть. Но полет в черное притягивал, манил…

— Лечу-у-у! — получилось хрипло. Она зашлась в кашле и проснулась, резко подскочив в постели.

Спине сразу же стало холодно — видно, рубашка промокла от пота.

— Рубашка? — Голова мигом закружилась, и Лара рухнула обратно в подушки.

Потом, став внезапно совершенно спокойной — лишь сердце, все еще не отойдя от страха, навеянного сном, разом ухало кровью в висках и припадочным кроликом колотилось в груди, — поднесла к глазам незастегнутый манжет какой-то огромной рубахи… в клеточку, явно мужской…

— Я же в ней утону! — Она почему-то улыбнулась и шмыгнула носом — пахло Саней.

— Саней?!

Нет никакого «Сани». И не было. А есть только грипп! Весь день этот проклятый всё из рук валилось и по-дурацки складывалось! Так у нее бывало, и не раз: вот, кажется, уже и заболела, а всё на бегу и особенно, когда на улице быть приходится, вроде не чувствуешь температуры…

Ларисе стало так жалко себя, горемыченьку, что снова подошли слезы — она повернулась на бок, подтянула ноги к груди, сжалась комочком.

— Ы-ы-ы-ы! — на одной ноте. И тут…

И тут носу стало почему-то тепло.

Лара открыла один глаз (второй, прижатый углом подушки, плакал самостоятельно особо сильно — и ресницы склеились).

В окно светило солнце. Солнце! Это его лучик уселся тихо голосящей Ларке на кончик распухшего носа. А значит, утро…

Ну, ладно — нос, а тут еще и правый глаз запоздало открылся — видимо, от удивления! И печальница вслух прочитала:

— За нами мир.

Это было написано на белой коробочке (которая волшебным образом оказалась на приставленной к кровати табуретке!) прямо перед ее взором… Хотя нет, буквы не те. «За наливай!»

— Кому это «наливай»? — спросила, почти рассердившись, Лара и приподнялась на локте. Но…

Вдруг как-то сразу отвлекшись из-за дурацкого сообщения, неизвестно откуда взявшейся картонки вся вспыхнула от просто-таки ударившей в голову другой мысли:

«Господи, если у нас с ним… Ну, всё было, то и простыня в крови должна оста… Ой, стыд! Надо срочно убрать, а иначе…» Она почти вскочила с кровати, однако…

Да не было ничего!

И никого… Не было!

Бедная Лара всхлипнула и снова завалилась в промокшую от пота постель… Явно чистую постель…

— Стоп. А кто тогда купил лекарство? — спросила она, строго глядя на явно полупустой блистер «Занамивира». — Противовирусное, — ее голос хоть и осип ещё сильнее, но крепчал и наполнялся надеж… Энтузиазмом сыщика. — И табуретка из кухни не сама же пришла. И откуда, — спросила она себя с пристрастием, — я знаю, что Сане тридцать один год и он в Москве проездом, летит на зимовку, а Усачов его подвел и не встретил? И даже ключа говнюк бородатый от их общей съемной квартиры не оставил… И что полярники все немного чокнутые, почти ангелы, как он сказал…

— Это-то ладно. — Она невольно улыбнулась — вдруг ясно вспомнив некую белобрысую личность и чуть хриплый, до мурашек приятный голос. Его, вроде бы, дурашливую, но… точно… Нежность!

Лара сильно-сильно зажмурилась. НЕ СОН!

— Так, ладно, — сказала она опять, шмыгнув, будто в укрытие, в свой прерванный монолог, укрепляя, убеждая себя в реальности произошедшего с ней чуда. — И уж совсем необъяснимо: кто же это такой непонятный смог залезть — без одолженной Толмачевым стремянки! — на высокие антресоли в кухне и достать оттуда бабушкин китайский термос с ирисами? Еще и отмыть его от столетней паутины! Вот же однако… — констатировала дознавательница Одинцова Л. П., с удовлетворением кивнув на скромно стоящий поодаль синий раритет. — С горячим, как теперь вспоминается, моло…

Она закашлялась — из-под термоса торчал уголок листочка в клеточку… В клеточку. А на нем — циферки…

Лара задохнулась, попробовала вскочить, чтобы схватить еще одну «улику», но тут же завалилась назад на подушки от резкого приступа головокружения. И засмеялась в голос, как говорила та же бабушка, зашлась.

Правда, тут же скорчилась от кашля. Бедняжка. И прежде чем прочитать отставленное таинственным спасителем сообщение… Мда, пришлось ей — даже не накинув халат, а так, по стеночке, по стеночке — бежать, то есть ползти в туалет.

А в коридоре у двери… Стояла гитара.

* * *

«Как он там пел? — закутываясь в плед, думала Лара. — Почему старый-то? И уж точно не невзрачный. Ах, это про улицу…»

А она и смотрела на улицу. Вернее, на двор, где в нежно наползающих на город сумерках махал крыльями снежный ангел. На условном... э… животе которого были все еще хорошо видны глубокие бороздки слов «вер-нусь в мае жди»…

------------------

Саня пел это:

Спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необьяснимой… (И. Бродский)