Кто бы думать посмел?.. (гет)

«Усаги» перетирает ладонями землю — жирную, тяжёлую, пропитанную гарью и болью.

Кто бы подумать посмел, что светлейшая из эпох начнётся — так?

...О, они всегда знали, что начало Хрустальному Тысячелетию положит катастрофа, и будет десять веков ледяного сна, подобного смерти, — знали, и как проклятые вкалывали, укрепляя дальние рубежи Системы. Надеялись что-то сделать, спасти хоть кого-нибудь!..

Кто бы думать посмел, что подлинную угрозу они взлелеяли самолично?

...Уничтоженные враги, спасённые жизни, великое прошлое и великолепное будущее на поверку оказались ничем, пшиком, прахом в отлаженном механизме мироздания. «Усаги» до сих пор не верит.

Помнит яркую вспышку — и жар лучистой энергии — и долгую-долгую ночь, полную обжигающего пепла и губительных для всего, что ещё осталось живого, дождей.

Помнит широко распахнутые глаза брата — и на высокой ноте оборванный крик матери — и тонкий кричащий звон, с которым оборвалась связавшая два сердца струна.

Чувствует боль — и ужас — и страшное, безумное, нечеловеческое нет, которому нет сил противиться.

Ведь «Усаги» не человек, хоть и цепляется за прежнее имя, — призрак нити, что ещё связывает планету и спутницу, её и Эндимиона, бесценный отзвук, за который она хватается как за последнюю соломинку.

«Усаги» зовёт снова и снова, отчётливо и громко, и кривится от того, как звучит любимое имя в мёртвом воздухе убитой Земли. Докричаться не получается в триста тысяч семьсот восемьдесят пятый раз — «Усаги» скрупулёзно считает каждый и делает последний шаг, наклоняясь над ложем своей единственной любви.

В нос ударяет удушливый аромат истлевающих роз, скрывший сладковатую вонь гнили. Хранитель всегда разделяет участь своего мира, и «Усаги» в триста тысяч семьсот восемьдесят пятый раз стыдливо радуется, что больше не человек. Так проще касаться тёплых от жара вокруг губ и придумывать, что поток отдающего сероводородом и метаном воздуха — лишь дыхание спящего. Она кладёт новые цветы — не считая, творит их из крови и памяти, из обожжённого сердца и веры, нерассуждающе безумной и безнадёжной, — прячет под алым покровом страшные раны и давно высохшие слёзы.

Красивый обман, радужные переливы стеклянной сказки.

Они вдевятером держат его едва живым, заживо гниющим и умирающим каждый миг — непредставимая жестокость, которую не оправдать ничем. Их общий шанс, последний из всех возможных.

Хранители всегда разделяют участь своего мира. Они и (девять планет высоко над головой) ещё живы, привязанные к не-совсем-ещё мёртвой из-за них Земле. Матушка знала, что делала, когда приговаривала всю эпоху, и «Сецуна» прятала глаза, объясняя зарёванным девчонкам жестокую красоту всеобщего спасения. Того, которое только для Хранителей.

«Усаги» сцеловывает ожоги с любимого тела, желая разделить нечеловеческую муку на двоих, прослеживает кончиком языка почерневшие кости — привкус угля давно не кажется отвратительным — и мечтает-мечтает-мечтает снова взглянуть в золотую бездну родных глаз.

Она ведь может.

Своей чистотой смыть все грехи, сердцем простить и отменить все смерти… «Усаги» — воин Возрождения — даже не пытается открыть спёкшуюся в единый ком брошку. Не желает снова воскрешать и с ужасом ждать ещё одного конца.

Хватит с неё.

Люди уже дважды сгубили жизнь в Системе, дважды уничтожили будущее.

Так пусть будет иначе.

«Усаги» до сорванного голоса шепчет об этом, кричит, сгребает в горсти изъеденные кислотой стебли и истлевшие лепестки. Можно же иначе.

Заново, совсем-совсем — ведь начиналась же когда-то жизнь? Тысячи случайностей, череда невероятных удач, к которым они приложат все усилия... «Хотару», обречённая стирать следы катастроф, обещала дать им ещё немножко времени.

И бушующее море сквозь ядовитый газ пробивают тысячи изумрудных разрядов, снова и снова пытаясь зачать жизнь, пока «Сецуна» с «Ами» просчитывают все вероятности, а «Минако», «Рей» и «Харука» стирают из ткани бытия последние остатки самоубитой цивилизации. И украдкой смотрят в их сторону.

Сёстры тоже ждут брата, одинаково седые от пепла и горя.

Неважно, всё неважно, едва слышно шепчет «Усаги», даже в мыслях не смея называть настоящих имён. Она дождётся, обязательно дождётся, им предначертана жалкая — бесконечная!.. — тысяча лет, которые некому счесть. «Усаги» не вспомнит других имён — ей-прошлой, ей-не-с-Земли тоже уготовано разделить судьбу давно мёртвого, выстуженного ветрами космоса мирка, и только «Усаги» привязывает её к этой планете, где хотя бы пепел тёплый. Их всех. И его тоже.

Сорванный крик отгоняет приблизившийся конец в триста тысяч семьсот восемьдесят шестой раз.

…Эндимион!