Per tot discrimina rerum (джен)

Ι

— Хочешь — перебирайся назад, поспи. Не бойся, я не засну.

Она усмехнулась, протянула руку, провела кончиками пальцев по его щеке.

— А я не боюсь. Мне просто тут очень хорошо.

На самом деле, он адски хотел спать и за руль напросился первым, только чтобы немного прийти в себя. Сейчас, спустя четыре часа пути, по обе стороны шоссе установился однообразный мрачный пейзаж: какие-то голые поля с пролысинами, и низкое серое небо над ними. И среди этой красоты им еще ехать и ехать. Ну ничего. Завтра вечером он будет дома. Нет. Не так. Завтра вечером они будут дома.

Констанс молчала, он скосил глаза на нее — задремала, смешно и компактно угнездившись на сиденье.

Накануне она собирала вещи до позднего вечера, он помогал, как мог, потом пришел Джон, обозрел разгромленную квартиру, театрально воздел руки к небу, покрутил пальцем у виска и ретировался в свою комнату.

Потом вдруг их накрыло, и они занимались любовью, как сорвавшиеся с цепи подростки, изо всех сил старались не шуметь, но совершенно не получалось, и пока Констанс давилась хохотом, уткнувшись лицом в подушку, Альберт вдруг как-то почти осязаемо — как осязал в ту секунду губами теплую кожу ее спины — представил себе, словно со стороны, как их миры распахнулись друг перед другом, слились и снова захлопнулись, уже единым целым, отгородившись от всего и от всех. Но теперь они были вместе. И на пороге шестидесятилетия он узнал, сколько вокруг красок, запахов и звуков.

Сразу после он заснул, отключился, будто кнопку нажали. Проснулся от ужаса — ее не было рядом, очень хотелось пить, он накинул халат и вышел из спальни.

Констанс и Джон сидели на кухне, уютно горела маленькая лампа на столе, и ему захотелось к ним, чтобы они пустили его в этот круг желтого света, как жаль, что они не встретились раньше, что он не растил Джона, что Констанс не родила их общих детей…

Она улыбнулась ему — какая же она маленькая и хрупкая, и кажется совсем молодой в мягком свете лампы, сидит на стуле с ногами, растрепанная и в халате, может, еще не поздно?.. идиот, вспомни, сколько лет тебе.

При его появлении они замолчали, но глаза Констанс светились, а парень смотрел открыто и дружелюбно, и Альберт понимал, что это максимум, на который он может рассчитывать на этом этапе. Стало неловко: вдруг Джон заметил, что от них пахнет совершенно непристойно…

— Что ты ищешь? — спросила Констанс.

— Стакан, — ответил он, получилось хрипло.

Констанс махнула рукой в сторону шкафа. Доставая стакан и наливая воду, он твердо решил гнать к черту малодушную мыслишку не переезжать — места в его квартире на двоих более чем достаточно, зачем лишняя морока, не раз всплывало у него в голове за последние дни. Нет, Констанс не будет жить у него, гостьей в его налаженном быту, они войдут вдвоем в пустую квартиру, и стаканы на их общей кухне будут стоять там, куда они их поставят вместе.

Она завозилась на своем сиденье — проснулась. Потянулась, протерла глаза, Альберт наблюдал за ней краем глаза, все-таки сонная она ужасно забавная, а пустая дорога идеально просматривается до горизонта, никого нет, только на встречной полосе впереди мелькают фигуры в оранжевых жилетах, надо же, и посреди этой пустыни что-то чинят…

— Пожалуй, пора сделать остановку, — она потянулась было к его бутылке воды, но рука замерла на полпути. Он перехватил руль левой рукой и правой поймал ее пальцы.

— Что-то часто вы в туалет бегаете, доктор Тальбот!

— Протестую, предыдущая остановка была по вашей инициативе, агент Розенфилд!

— А вы просто для моральной поддержки со мной по кустам шарились? И хочу обратить ваше внимание, что этим мы выгодно отличаемся от Уильяма Хастингса и Рут Девенпорт.

Констанс засмеялась и взяла телефон.

— Через десять миль заправка. И ловлю на слове — я в туалет, а ты заправляешь!

Пожалуй, аргумент «за компанию» не пройдет, подумал он, нелепая, конечно, была радость, что она первая предложила остановиться, глупо пытаться выглядеть моложе и здоровее.

— Глянь пока тот мотель, который мы утром присмотрели… — утром они не соображали ничего, овсянка на воде показалась Альберту пищей богов, он пытался одновременно пить кофе и искать на планшете мотель приблизительно на полпути, почему-то раньше они об этом вообще не подумали, хотя гуглкарта показывала двадцать два часа езды с многообещающей пометкой «без учета дорожной обстановки». Выбрал удобно расположенный небольшой мотель, хотя фотографии с фэйсбучной страницы пугали: кошмарные семейки на отдыхе, мангалы, пиво, рыбалка и прочие барбекю. Сосредоточенная хмурая Констанс бегло посмотрела, кивнула, пробормотала «да черт с ними, нам же только переночевать», и ушла будить Джона — попрощаться, — мальчик был серьезен, а рукопожатие оказалось неожиданно крепким.

— Что тут смотреть, рыбаки и литры пива, — вздохнула она. — Одна надежда, что не сезон.

Нервничает. Ну ничего, надо просто пережить дорогу. А завтра вечером они будут дома.

ΙΙ

Было понятно, что до следующей заправки она не дотянет. Ладно, остановилась — и хорошо, и нечего тут думать. Лучше, чем застрять в чистом поле без капли бензина. В конце концов, можно понаблюдать за окружающими, это, кажется, должно отвлекать. И ведь повезло: сначала наблюдать было решительно не за кем — не считать же трех мрачноватых дорожных рабочих, медлительно и задумчиво, словно под им одним слышную торжественную музыку, чинивших покрытие на выезде с заправки. Но через несколько секунд после нее подъехала еще машина. Хорошая черная «Тойота-Камри», относительно новая, но вся в царапинах и вмятинах разной степени свежести. Как будто на ней старательно обтирали все столбы и заборы в течение нескольких месяцев. Но вопреки ожиданиям из «Тойоты» показалась не компания гопников, а наоборот — приличная немолодая пара. Женщина, вышедшая с пассажирского места, направилась к туалету, махнув рукой и что-то весело сказав своему спутнику, который не спеша начал заправлять машину.

Странная пара. Зато можно порассматривать их, отвлечься от мрачного пейзажа крошечной, старого типа, заправки, она думала, сейчас таких уже и не бывает, — две колонки, магазинчик, сортир отдельным домиком. Странная пара — вроде видно, что лет тридцать вместе, небось уже внуки. Но у мужчины из-под распахнутого бежевого плаща виден безупречный костюм и белая рубашка, а женщина — в простецкой куртке и джинсах. Почему-то смотреть на мужчину, исключительно приличного, чисто выбритого, коротко стриженного лысеющего джентльмена в зеркально-сверкающих ботинках, было неприятно. Наверно, дело вообще в этом месте. И откуда у нее этот безотчетный дискомфорт? Пока ехала, пока смотрела в интернете, где бы заправиться, она честно пыталась заставить себя вдуматься, почему мысль остановиться на маленькой, затерянной посреди бескрайних просторов заправке вызывает у нее такую тревогу. Но мысль забуксовала, будто наткнулась на ватную стену.

Ладно, в Филадельфии будет время прийти в себя и спокойно обдумать. А может, и не придется ничего обдумывать, может, и так все пройдет. Хотя почему она уверена, что у нее будет время? И почему вообще ей нужно приходить в себя? И опять мысль мягко спружинила об глухую ватную стену.

Мужчина смотрел на нее в упор, но как будто не видел. Как будто вглядывался сквозь нее в закатный горизонт. Хорошее умное лицо. Усталые глаза. Почему ей так неприятен его взгляд…

Ладно, воды все равно надо купить. Поставить машину в сторону — вон там у мусорного бачка удобное место, оттуда потом хорошо выезжать, учитывая, что и без того узкий выезд наполовину перегородили рабочие. Села за руль, краем глаза заметила, что мужчина тоже закончил заправляться и тоже, кажется, собрался отъехать в сторону. К тому же мусорному бачку. Вот же хамло, не зря он сразу показался ей неприятным, все очень просто, это сработала интуиция, будь на тебе какой угодно костюм, если ты не имеешь понятия о приличиях… Можно подумать, он не видел, что она тронулась раньше и тоже в сторону единственного удобного места. Воспользовался тем, что ему ближе.

Он уже почти припарковался, она думала посигналить, но потом плюнула — смысл хамов учить… когда вдруг он резко сдал назад, задним ходом отъехал на приличное расстояние и приткнул машину — с ювелирной точностью — в щель между засохшими колючими кустами и столбом. Как будто в последний момент заметил ее. Бред.

Неожиданная капитуляция противника в борьбе за парковочное место у мусорного бачка совершенно не порадовала ее, внезапно заболела голова, и она просидела в машине несколько минут, бессмысленно наблюдая, как мужчина в костюме пошел в сторону туалета, оттуда вышла его жена, они что-то сказали друг другу, она засмеялась искренним открытым смехом, чуть запрокинув голову. Удивительная пара — невероятно разные и похожие как две капли воды. Он скрылся за дверью, она пошла в магазин.

Голове вроде чуть полегчало, быстро купить бутылку воды и к черту отсюда.

Надежда, что женщина закончила с покупками, не оправдалась — но, по крайней мере, она стояла у кассы, сейчас расплатится и уйдет. Взять бутылку воды, подойти ближе, скорее бы уже, очень хочется отсюда убраться. Совершенно необъяснимое чувство. И эта женщина — лет, наверно, около пятидесяти, милая, улыбчивая — ну что она там выбирает столько времени?!

— Нет-нет, с тунцом даже не обсуждается! — услышала она, подойдя ближе. Понятно, из полутора чахлых сэндвичей пытается выбрать что-то приемлемое. Ну давай уже…

— А вот еще с беконом и сыром… — продавщица, кажется, рада хоть какому-то развлечению, если она начнет сейчас перечислять весь убогий ассортимент… вот же тоска…

Демонстративно выставив сиротливую бутылку воды на прилавок и барабаня по ней пальцами — маникюр, кстати, пора переделать, — она принялась рассматривать витрину с сигаретами. Странно, как будто хочется закурить. Никогда же не курила, разве что в юности пару раз за компанию. Кажется. Почему-то вспоминается смутно. Перевела взгляд снова на женщину, мысленно посылая ей отчаянные сигналы поторопиться. Ну в самом деле, неужели она не видит, что не одна!

А женщина вдруг резко повернулась к ней — не иначе почувствовала взгляд! — вздрогнула, в огромных, чуть навыкате, карих глазах мелькнул испуг. Можно подумать, только сейчас заметила.

— Ох, мэм, простите, я заставила вас ждать… — чуть дрогнувшей рукой сделала легкий приглашающий жест, мол, расплачивайтесь.

Протягивая продавщице бутылку и карточку, она продолжала смотреть в испуганное лицо. Черт, как будто даже побледнела. Захотелось успокоить.

— Все в порядке, я никуда не спешу. Удачи вам на дороге! — Линда улыбнулась женщине, забрала воду и карту и направилась к выходу.

ΙΙΙ

— Я не засну, — Констанс лежала с закрытыми глазами на кровати поверх кошмарного покрывала, широко раскинув руки, — знаешь, как бывает: закрываю глаза и вижу дорогу, и слышу шум, и как будто продолжаю ехать…

Он подошел к ней, чуть наклонился, потянулся было провести пальцем по нежной коже между джинсами и задравшимся свитером, но вовремя сообразил, что у него, наверно, холодные руки — вода в этом богом забытом месте могла называться горячей весьма и весьма условно. Вообще видал он мотели и хуже, нечего придираться. Почувствовав его движение, она открыла глаза, поймала его руку, сжала — ужасно смешно, он никак не может привыкнуть к обманчивой хрупкости ее пальцев.

— Давай прогуляемся… Надо хоть немного размяться, невозможно же так… — сказала она, неотрывно глядя ему в глаза.

Конечно, она права, как всегда, она вообще умница, и глазищи у нее… Он почувствовал, что ее рука напряглась: она собирается подтянуться, держась за него, чтобы встать… твою мать, а спина болит дико, неудивительно после десяти часов в машине, он же не сможет ее удержать…

Что она прочитала в его глазах, осталось невыясненным, но ее пальцы разжались, рука безвольно упала обратно на кровать, она улыбнулась ему и сказала негромко:

— Спина болит, просто ужас. Пошли пройдемся.

Он присел рядом с ней на край кровати, после секундного колебания положил руку ей на живот поверх свитера. Теплая пушистая ткань, она права, надо выйти пройтись, но как не хочется. Какая она хрупкая и нежная.

Констанс резко села, накрыв ладонью и придержав его руку.

— Вставай. Мы иначе никуда не пойдем и завтра будем как два паралитика.

Он послушно поднялся, получилось одновременно с ней, она обняла его, скользнув руками под пиджак, обе ладони легли на поясницу. Боль отступила. Он прижал ее к себе, потерся подбородком об ее волосы.

— Надень что-нибудь потеплее, замерзнешь… — щекотно прошептала она ему в шею.

— Мама, я замерз? Нет, ты кушать хочешь! — не смог не процитировать он, и она тихо фыркнула.

— Не надейся, это не мой случай. Просто там действительно холодно.

Он послушно надел плащ.

На улице было в самом деле прохладно и до невозможности тихо. Полное впечатление, что в мотеле больше никого нет. Какая удача, что они не испугались безудержного пивного веселья с тех фотографий в «Фэйсбуке». Хотя и непонятно. Не сезон, да, но не до такой же степени.

— Похоже, мы тут вообще одни, — он не был уверен, но голос Констанс прозвучал скорее удовлетворенно.

Редкие фонари тускло освещали крошащиеся бетонные плиты дороги, сквозь трещины прорастала жухлая трава, и ощутимо тянуло холодом — близко вода. Констанс поежилась.

— Я никогда не была на Великих Озерах, представляешь?

— Зато ты наверняка видела гору Рашмор, — он сам не понял, почему вдруг сказал это, и его передернуло: завтра к вечеру они будут в Филадельфии, значит, послезавтра с утра в контору, Гордон, Тэмми. Круг замкнется, он снова вернется как будто в тот день, когда в кабинете Гордона раздался звонок ныне покойного Мерфи… надо же, почти совсем отвлекся, удивительные процессы все-таки происходят в мозгу, совсем выпал из реальности…

Констанс негромко засмеялась. Нет, он не вернется в тот день: в его реальности теперь есть — и будет всегда — Констанс. В конечном счете, спасибо покойнику Мерфи.

— Не поверишь — за двадцать лет в Южной Дакоте не видела. У Джона в школе была экскурсия, он впечатлился, как ни странно. Я думала, стоит съездить как-нибудь, да так и не собралась.

Альберт был рад, что она не спросила, чем вызван его внезапный интерес к горе Рашмор.

Бетонная дорога, хоженая-перехоженая, проложенная специально для толстозадых бездельников, любителей моционов на свежем воздухе, привела их на небольшой пляж.

Черные бесформенные глыбы — кусты? камни? — отделяют воду от прозрачно-чернильного неба и теряются — вместе с водой и небом — где-то в темноте.

Черная вода поблескивает в свете луны, и тишина стоит мертвая. Как это может быть — допустим, полное безветрие и поэтому листья на деревьях не шелестят, но он же видит совершенно отчетливо, как небольшие волны набегают на берег, почему не слышно ни звука? Даже… даже их шаги по песку абсолютно бесшумны. Констанс подошла к самому краю озера и стояла, скрестив руки на груди — как будто отгораживается от воды. Надо спросить, умеет ли она плавать — хотя он почему-то был уверен, что умеет, — как будет здорово ходить вдвоем в бассейн. Надо же — без малого сорок лет он ценил и трепетно оберегал этот час гарантированного одиночества и возможности спокойно подумать, о чем нужно или хочется, а теперь с воодушевлением, близким к восторгу представляет себе, как они будут плавать наперегонки, и какая она смешная в купальнике и шапочке. А вдруг она плавает лучше него? Нет, едва ли, он успел изучить ее мускулатуру.

Альберт подошел к ней вплотную, обнял. Все-таки почему так тихо? Она вздрогнула, повернулась лицом к нему, зарылась ему под плащ.

— Влюбленным парочкам положено гулять на лоне природы, — сказала Констанс без особого энтузиазма в голосе, он крепче прижал ее к себе и ответил:

— Влюбленные парочки пусть делают что хотят, — он почувствовал, как она слегка напряглась. — А мы с тобой все-таки несколько сложнее учебника биохимии.

— Последнее время я начинаю в этом сомневаться, — фыркнула она, зарываясь лицом куда-то совсем ему в подмышку.

Он поцеловал ее в волосы, она подняла и запрокинула назад голову, в ее глазах — удивительная пошлость, но ведь так и есть! — отражался свет луны. Влюбленные парочки пусть делают что хотят, но невозможно не признать, что целовать ее на берегу озера удивительно приятно. Впрочем, не менее приятно в машине. Или посреди городской улицы. Или на свежих простынях. Да и в кровати в их номере этого кошмарного мотеля будет совсем неплохо.

— Давай сядем, — прошептала она, когда у него кончилось дыхание, и он оторвался от ее губ. Ну ладно, почему бы и не пойти до конца, не испробовать все прелести романтичной прогулки под луной. Констанс села прямо на песок, потянув его за собой, он опустился на колени, все-таки бежевый плащ как-то жалко. Романтик из него никудышный.

Она почти легла, положив голову ему на колени, и смотрела то ли в темное небо, то ли на него. Альберт пощупал ткань ее куртки и мысленно начал считать: две минуты, не больше, потом он заставит ее подняться — земля уже совсем холодная. Ее лицо показалось ему напряженным, как будто она прислушивалась к чему-то. К тишине. Видимо, только сейчас осознала, какое абсолютное безмолвие окружает их.

Он протянул руку и осторожно убрал волосы со лба Констанс. Она хотела что-то сказать, когда вдруг какая-то дрянь — сотую долю секунды он позволил себе не понимать, что это, — смачно и убийственно беззвучно шмякнулась ему на запястье и тыльную сторону ладони, все еще над ее лбом. Отлично. Птичьего дерьма не хватало для полноты наслаждения природой. Ладно, хоть не ей в глаза. Он резко отдернул руку, она быстро села. «Сто девятнадцать», досчитал его внутренний секундомер.

Констанс повернулась к нему, схватила пострадавшую руку, осторожно, снизу за ладонь, чтобы не запачкаться. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, ее губы кривились от сдерживаемого смеха.

— Возьмите ружья и сотрите их с лица земли! — зверским шепотом процитировала Констанс, он продолжил:

— Это невозможно. В мире насчитывается восемь тысяч шестьсот видов птиц…

— Восемь тысяч шестьсот пятьдесят, — поправила она, отведя в сторону его загаженную руку и прижавшись лбом к его лбу.

Точно, шестьсот пятьдесят. Забыл классику. Ну ничего, зато плавает он наверняка лучше.

— Пошли отмываться. Не знаю, утешит ли это тебя, но я, кажется, полежала на муравейнике.

К черту. Это была их первая и последняя прогулка под луной.

ΙV

Гребаные муравьи. И ведь лежала не больше пары минут — пока не сообразила, что происходит. Когда они успели так ее искусать?! Заснуть решительно не получалось. И не из-за зуда, нервное напряжение не проходило. Ни малейшей досады, ни в коем случае ни малейшего разочарования — в конце концов, после такого денька и у двадцатилетнего бы не получилось. Ну и в ней, конечно, дело, чего уж там. В ней и в ее странном беспокойстве, которым она хотела поделиться с Альбертом там, на берегу, но тут мимо пролетала птичка, и она отвлеклась.

Констанс яростно поскребла ногтями крестец, стараясь не разбудить Альберта. Он, похоже, отнесся к неудаче философски, или просто многолетняя привычка засыпать при наличии минимальной возможности заснуть — в любых обстоятельствах и в любом настроении.

Никто из ее пусть немногочисленных, но все же, мужчин, даже те — хорошо, тот, — кто клялся ей в вечной любви, не целовал с такой нежностью ее искусанную муравьями далеко не идеальную почти пятидесятилетнюю задницу. Да и тридцатилетнюю тоже. Вспомнилась давняя обида на Тальбота, когда он — из эстетических, скотина, соображений, даже ума не хватило придумать другую отмазку! — заявил, что не хочет присутствовать при родах. Положим, на хрен он ей не был нужен, но тем не менее. С Альбертом все было бы иначе. С обеих сторон. Черт. Исключено, и даже думать в этом направлении нечего.

Заснуть не получалось. Непонятная тревога нарастала в ней с того момента, когда они свернули с шоссе к мотелю. Наверно, потому что никак не удавалось — при таком убогом освещении неудивительно! — определить источник раздражающего однообразного звука, как будто где-то в отдалении сверлят асфальт. Они же подъезжали к мотелю еще почти засветло, в сероватых сумерках было отлично видно, что никого вокруг нет. В какой-то момент она даже пожалела, что не оправдались их мрачные мизантропические ожидания. Лучше бы мотель был заполнен жизнерадостными красномордыми рыбаками, ржущими на фотографиях в «Фэйсбуке».

Тревога чуть унялась, когда они вернулись в домик, полезли, два идиота, мало им было прогулки под луной, вместе в душ. Это было смешно, это было весело и уютно, и вынужденно целомудренно: «Не вздумай только прислоняться к стенке, ты представляешь, что там может быть!», одновременно сказали они друг другу, а акробатические подвиги без опоры им уже явно не по годам. Альберт бесцеремонно развернул ее удобней к свету, осматривал муравьиные укусы на ее спине и ниже, приговаривая «Ну ты даешь…», она замерла в глупой и неудобной позе, хохотала и сквозь смех отвечала ему, что завидовать нехорошо, что муравьи — умные твари, с ним, ясное дело, связываться не стали. А вот птичке в небе все равно…

Они то намыливали друг друга, то целовались, отплевывались от мыльной пены и целовались опять. Она приставала к нему, требовала, чтобы он точно сказал, не попала ли чертова птичка заодно и ей на челку, пока он не вытащил из ее несессера шампунь и не намылил ей голову — Констанс не успела сказать, что там на донышке, забыла долить, там только на утро, но она и не собиралась вечером мыть… Он сильными и осторожными движениями массировал ей голову, и она, зажмурившись, держалась за его скользкие от мыла бока и думала, что никогда ничего подобного с ней не случалось. Да и сейчас — «случилось» неправильное слово, это уже не приключение, это уже ее жизнь, и так будет всегда. Пока смерть не разлучит и так далее. И она вслепую ползала руками по его телу, словно хотела на ощупь убедиться в его настоящести.

Это было здорово, забавно и замечательно, но Констанс старательно заставляла себя не думать, что потащила его с собой в душ, потому что не хотела оставаться одна, ни в ванной, ни, тем более — почему «тем более»?! — в комнате. Никакого разумного объяснения этому не находилось, вполне пристойный мотель, домик даже уютный, но с первого шага через порог ей было не по себе. Как будто кроме них в номере еще кто-то есть. Бред и детский сад. У Джона были такие страхи. Года в три, кажется. Тальбот страшно раздражался, «мой сын — трус! ». Тьфу. Альберт бы… Нет.

Потом она лежала лицом вниз на постели, он смазывал чем-то — даже не сказал, чем, а она и не спросила — следы укусов, целовал ее, как никто никогда прежде, она очень хотела расслабиться. Но не смогла, а ее тревога, видимо, передалась ему.

Констанс лежала на боку, спиной к Альберту, слушала его размеренное дыхание, всем телом ощущала его тепло. Странно — во время их нелепой прогулки она убедилась, что освещение здесь ужасное, несколько слабых фонарей, только чтобы подвыпившие романтики и воодушевленные добычей рыбаки не поломали ноги на разбитой дороге из старых бетонных плит, а окна домика и вовсе выходят не на дорогу, а практически в чистое поле. Но почему-то в комнату проникал слабый голубоватый свет. Луна? Не похоже, свет двигался, перемещался по стенам и потолку, скорее мощные прожектора где-то вдали. Но откуда?!

Констанс осторожно перевернулась на другой бок, привалилась к Альберту. Все будет хорошо. Скорее бы домой.

V

На улице было по-утреннему зябко, трава покрыта начавшим таять инеем. Предрассветное небо тяжело нависало над величественным озером и над крошечным дешевым мотелем. Линда поежилась от холода. Выспаться не удалось, всю ночь ей как будто что-то мешало, она проваливалась в сон, успевала увидеть обрывок очередного маловразумительного кошмара и снова просыпалась, вся мокрая от пота и с отчаянным сердцебиением. Кошмары не запоминались, и это ее почему-то особенно мучило. Почему-то казалось, что именно в них — в этих жутких снах — скрыт ключ к пониманию чего-то очень важного. Последний из них, впрочем, тот, после которого она уже решила встать, вроде помнился: она сидит напротив двоих, мужчины и женщины, она никак не может их рассмотреть, только смутный контур, она знает, что они сейчас убьют ее, и хочет этого, хотя ей и очень страшно. Где-то в стороне есть еще человек, но его она не видит вовсе, хотя почему-то точно знает, что он совсем седой. Она понимает, что он тут главный, что эти двое — женщина, очертаниями похожая на вырезанную из картона фигурку куклы Барби, и мужчина, она хоть и видит только абрис на фоне света из окна, но чувствует: от него исходит странная волна сосредоточенности и боли, — она понимает, что эти двое ждут знака от седого. Последняя мысль на грани сна и бодрствования — мужчина выстрелит первым. К счастью, она проснулась до того, как седой дал сигнал. Или наоборот — если бы они убили ее во сне, может, все бы прояснилось? После этого кошмара Линда решила больше не засыпать, хотя еще семи не было, за окном тьма, чуть разбавленная далекими лучами прожекторов — безумие какое-то, ночью чинить дорогу. Может, поэтому ей и снилось всякое… всю ночь ведь шумели.

В ванной настроение испортилось окончательно — мотель оказался совсем дрянь, как будто вообще не убирают: на полу в самом углу душевой кабины валялась маленькая пластиковая бутылочка с остатками то ли шампуня, то ли геля для душа. Вечером она ее не заметила. Видимо, от усталости.

Линда медленным шагом подошла к машине. Одна надежда, что кошмары прекратятся, когда она наконец доберется до Филадельфии.

Надо съездить куда-нибудь позавтракать. Линда выдохнула, прислушалась к успокаивающему ровному гудению двигателя. Горячий кофе и что-нибудь съесть. И все встанет на свои места. Сэндвич с тунцом, кусок вишневого пирога и чашка кофе. Если когда-нибудь будешь проезжать по этой дороге… Что за черт. По какой дороге?! Что за ерунда всплывает в голове с недосыпа?! Почему-то подумалось: хорошо, что она все-таки нашла в себе силы расстаться с Ричардом. Странно, последняя ночь почти совсем не помнилась. Только как писала утром записку. Как собиралась, как выходила из мотеля — тоже, кстати, мерзкое было заведение. Кто из них его выбрал, она или Ричард? Наверно, Ричард.

Линда бросила взгляд в зеркало заднего вида. Ну что ж, было бы странно, если бы бессонная ночь не оставила отпечатка на лице. Огненно-рыжие волосы подчеркивали бледность и синяки под глазами. Губы подкрасить, что ли… полезла в сумку за помадой. Сигареты кончились. Какие сигареты?! Наверно, в одном из незапомнившихся кошмаров она курила.

Линда решительно тронулась, развернулась — и, разворачиваясь, на мгновение увидела окна домика. Показалось, что в спальне зажегся свет. Да нет, чушь — это просто рассвет, и солнце отразилось в оконном стекле.

VI

Перед въездом в город они, естественно, поменялись, Альберт пересел за руль, она уступила с сожалением — почему-то во время вождения чертов зад почти не чесался. Время подползало к полуночи. Неужели он завтра потащится на работу? Он же устал как собака. А она что будет делать?

Она давно не жила и никогда не водила машину в крупных городах, но хорошо развитое «топографическое чутье», как завистливо выражался Тальбот, настойчиво подсказывало ей, что Альберт поехал далеко не кратчайшим путем. Настолько не кратчайшим, что это даже не получалось списать на какие-то известные ему дорожные преграды, заставляющие сделать небольшой крюк. Констанс поерзала на сиденье, потом не выдержала, запустила левую руку под джинсы и остервенело почесалась. Альберт, не отрывая глаз от дороги, вытащил ее руку за запястье, сгреб кисть, поднес к свету, бросил быстрый взгляд — как ногти трупа рассматривает! — она и сама увидела под ногтями кровь.

— Что ты делаешь, скоро приедем, потерпи! — его голос был очень теплым, но как будто совсем отстраненным, и она вдруг — впервые за последние безумные дни — испугалась: а что если он вернулся домой, приключение кончилось, наваждение рассеялось?! Он не отпускал ее пальцы.

На этом светофоре сто раз можно было успеть, но он словно специально заранее сбросил скорость, задолго до перекрестка начал подтормаживать. Пустая ночная улица, почему-то похожая на улицы Нью-Йорка, дом, похожий на дом этой, как, черт, ее звали… Тальбот любил смотреть, «Секс в большом городе». Констанс показалось, что Альберт внимательно вглядывается в этот дом, как будто выискивает взглядом какие-то определенные окна.

По его лицу, подсвеченному зеленоватым отсветом приборной панели и оттого, наверно, казавшемуся совсем потусторонне-бледным, она не смогла понять, увидел ли он то, что искал. Он перевел взгляд на нее, вздрогнул, сильнее сжал ее пальцы и негромко сказал:

— Прости.

В груди Констанс застрял мерзкий холодный ком.

— Поехали, зеленый, — ответила она.

Он тронулся, быстро набрал скорость и продолжил:

— Я не подумал, что тебе тяжело сидеть. Я действительно сделал крюк — это по работе, мне нужно было посмотреть, вернулся ли один человек в Филадельфию. Прости меня, пожалуйста.

— Ничего страшного, — ком в груди, кажется, чуть подтаял. — И что, вернулся?

Он пожал плечами.

— Окна темные, но это ничего не значит. Мы будем дома через десять минут, — он поднес ее руку к губам и поцеловал кончики пальцев.

Дома. Констанс вздрогнула. Все будет хорошо. Так же хорошо, как было утром, когда они проснулись до будильника, синхронно потянулись друг к другу… и она вдруг поняла, что ее ночная тревога исчезла, растаяла, словно и не было ничего, а он, снимая с нее пижаму — очень бережно, чтобы не задеть до крови расчесанную кожу, — прошептал: «Знаешь, я так и не понял, что это за ерунда ночью была, как будто кто-то пялился на нас…» — «А теперь не пялится?» — выдохнула она, хотя и сама чувствовала, что все прошло. «Теперь — нет», ответил он еле слышно, перевернулся на спину, легко подхватил ее и поднял над собой.

Потом они еще долго валялись обессиленно, он гладил ее спину, она лежала, уткнувшись носом ему в ухо, и думала, рассказать ли ему нелепый сон, который она видела, когда наконец ей удалось заснуть: будто она целует его, спящего, в темноте, а потом вдруг вспыхивает свет, и она видит, что у него морковно-рыжие волосы. Сон был не страшный, скорее смешной и глупый. Рассказывать было лень, хотелось так лежать и лежать…

Потом все-таки встали, в ванной она обнаружила пропажу бутылочки с остатками шампуня — наверно, Альберт выкинул вчера. Жаль, она надеялась, что там еще можно наскрести.

Потом он обработал ее несчастную задницу, она подумала, что как-нибудь, когда будут силы и время для долгого и уютного разговора, например, субботним вечером дома — дома! — надо будет спросить его, почему он не захотел стать, в терминологии Тальбота, «нормальным врачом». Интересно, одинаковые ли у них были мотивы, и правильны ли ее предположения.

Утром это казалось простым и естественным, теплые субботние вечера и разговоры в обнимку. Теперь он был дома. А она хотела верить, что они вместе, и больше ей ничего не оставалось. Потому что если нет… она впервые в жизни не была уверена, что сможет справиться.

Альберт пристроил ее руку себе на колено и слегка поглаживал ее пальцы. Почувствовал?

Выяснилось, что Констанс совсем неправильно представляла себе, где он живет. Она засмотрелась на нелепо припаркованный посреди полосы грузовик, в который дорожные рабочие бодро складывали полосатые оранжевые пирамидки, а Альберт вдруг сбросил газ, резко нырнул вправо перед грузовиком — и через мгновение они оказались на парковке возле невысокого, в три этажа, дома.

— Ну вот, — просто сказал он и повернулся к ней. Она постаралась улыбнуться.

Он вынимал из багажника вещи, Констанс стояла рядом, обхватив себя за плечи, и никак не могла собраться и помочь ему. Рабочие в оранжевых жилетах закончили грузить свое оборудование, грузовик медленно отъехал, она проводила его глазами, пока габаритные огни не исчезли в темноте. Почему-то в этот момент Констанс почувствовала себя беззащитной.

Альберт повесил ей на плечо самую легкую из сумок — у него не хватало рук, — легко поцеловал в щеку и подбородком показал дорогу. Молча вошли в просторный холл, Констанс машинально повернула к лифту — но Альберт покачал головой. Почему-то она не думала, что он живет на первом этаже.

С тихим щелчком повернулся ключ в замке. Альберт первым шагнул в темный прямоугольник двери.