Долина Царей (гет)

Когда человек умирает, его сердце ставят на одну чашу весов. Потом приходит Маат, под суворым взглядом Осириса она опускает на вторую чашу перо истины. Если сердце вровень с пером или легче, то покойный идет блаженствовать на поля Иалу. А душу человека, имеющего сердце тяжелое, полное грехов и лжи, пожирает Амат, у которой голова крокодила и когти льва. Хатшепсут всегда думала, как умирают души. Долгое ли мучение? Острые ли зубы? Сколько гордецов, богачей и царей Амат своей пастью перемолола в пыль, обрекая на вечное забытье? Они кричали: «Я чист! Я чист! Я чист!», но беспощаден был Осирис. Источали сияние справедливости очи богини правды Маат, и жестоко было чудовище.

Поверят ли боги в чистоту Хатшепсут? Она называет себя их дочерью, семенем Амона-Ра зачатая, руками Хнума слепленная из глины, добытой со дна Нила. Но память хранит черты отца, Тутмоса, и матери, луноликой Яхмес. Их лица теперь из камня, и они подобны богам, они в одежде богов и в храмах богов, но боги ли они?

Ее брат, второй Тутмос, был красив. Силу излучали чресла его, умом пылали речи его. Хатшепсут была жрицей, жизнь ее проходила в ритуалах. Священным таинством была их брачная ночь, и женщина тогда верила, что они боги из мифов. Добрый муж, мудрый фараон, справедливый судья. Жрецы бились в молитвенном экстазе и величали его воплощением Осириса, а жена смотрела в серебряное зеркало, которое делали три года для нее, и видела, как слезы текут по щекам и капают в разноцветные стеклянные чаши: была у него своя Исида; и был рыжий Сет врагом его — принес из пустыни чуму. Овдовели царицы, разорвали на себе одежды, сбрили брови, и ночь наполнилась рыданием.

Сына Исиды, третьего Тутмоса, в пеленках положили на престол отца. Хатшепсут должна была стоять рядом, склонив голову. Склонив голову, должна была она встретить смерть в одном из дворцов печали, где вянут и умирают жены фараонов, из лона которых вышли только дочери. Но, как говорят жрецы, наполнилась мудростью душа ее, любящая страну, не хотевшая бросать Египет на растерзание советчиков с шакальими глазами, а подлецы говорят, что покраснели от ярости глаза ее, почернело от зависти сердце ее, умерла от тщеславия душа ее, и села она на троне отца, заставив сына стоять у подножия.

«Я чиста!» — будет кричать Хатшепсут на суде Осириса, в надежде, что поднимет он ладонь свою и отправит Амат в недра загробного мира. Не напрасна ли эта надежда? На голову царицы уже пало проклятье Исиды: и той, что богиня, и той, что мать. Не находит она себе покоя и отдыха, дрожат плечи от тяжести государства. Когда она умрет, каменщики Тутмоса сотрут все надписи о ней, вырезанные на стенах из песчаника и гранита, писари сожгут или перепишут папирусы с историями ее деяний, а жрецы проклянут всех, кто будет хранить память о ней. Наказание забытьем хуже ста казней и тысячи пыток, она видела его: оно отражалось в ярости взгляда пасынка, который рос и становился мужчиной.

— Сделай меня наместником...где-то, — однажды попросил Тутмос, — мне надо научиться править.

Она тогда улыбнулась.

— Стой здесь, смотри на меня, учись у меня, читай папирусы, что оставили нам древние, да ниспошлют тебе боги мудрость, если станешь фараоном.

Он стоял в тени престола, своего по праву, не ропща на судьбу. Воин, писарь, ремесленник и жрец были бы рады настолько внимательному ученику, но царице становилось дурно от его взгляда, будущее проклятие забвением мучило ее.

Женщина отчаянно искала пути спасения.

И нашла.

Двум делам посвятила она себя: строительству величественного храма Амону-Ра в Долине Царей и воспитанию дочери. Меритра воровала ее красоту, наполняясь силой женственности, а огромное здание, в котором царицу когда-то похоронят, увеличиваясь в ширину и высоту, воровало время ее жизни. Удивились советники, когда двери храма впервые открылись, чтобы соединить навек судьбы детей второго Тутмоса. Победно сияли глаза женщины, когда она вложила руку дочери в ладонь пасынка. Тутмос может стереть имя Хатшепсут, бросить мумию на съедение крокодилам, но кровь ее будет течь в жилах его потомков, а Долина Царей навеки украсилась величием ее.

* * *

Вечером после свадьбы царица стояла на балконе и смотрела в небо. Звезды спрятались за тучами, обещая скорое приближение праздника, который принесет цветение засохшим растениям и жизнь слабым младенцам. Хатшепсут сияла тихой радостью человека, что может отдохнуть после долгих и не напрасных трудов. Дуновение ветра унесло тяжелый дух благовоний из Пунта, стоящих на вес золота. Она улыбнулась.

Царица услышала тихие, но твердые шаги человека, вошедшего в ее покои.

— Пришел за благословением?

Вместо ответа Тутмос упал на колени. Хатшепсут, вспоминая слова, древние, как мир, жестом приказала ему подняться и подойти.

— Победи в тринадцати походах, — целуя пасынка в правую щеку, она увидела лицо мужа.

— Уведи в рабство сто народов, — целуя в левую, она почувствовала запах мужа.

— Стань отцом семерых сыновей! — целуя его в мягкие, влажные то ли от слез, то ли от дождя губы, она не смогла оторваться.

Ударил гром и грянул ливень. Жрецы начинали жечь особые травы и петь самые красивые гимны для Хапи, самого щедрого из богов, люди всех возрастов и сословий в лучших одеждах выбегали из домов, подставляя лица под тяжелые капли дождя. Когда Хатшепсут прошептала «Я чиста!», обращаясь не к богам и не к давно ушедшему Тутмосу, но к себе, Египет ликовал, Нил разливался, одаряя выжженную землю плодородием, злой Сет опять бежал в глубины пустыни, и только рабы не подняли головы — им было все равно.