Голос сердца (джен)

Этот день Лань Сичэнь, глава ордена Гусу Лань, будет помнить до конца своей жизни. А может статься, что эти воспоминания будут приходить к нему и в посмертии.

Бумажные фонари заливают главный зал Облачных Глубин каким-то отвратительным, неживым светом, и лица собравшихся старейшин кажутся застывшими масками, на каждой из которых читается непреклонная решимость. Тишину нарушает лишь едва слышный шорох одежд Ханьгуан-цзюня. Внешний вид Лань Ванцзи безупречен — как и всегда, но точеное лицо кажется бледнее обычного, а под глазами залегли глубокие тени. У Лань Сичэня что-то обрывается внутри, когда он понимает, что брат отдал Старейшине Илина практически все духовные силы, и сейчас сам находится на грани истощения. Как он перенесет наказание в таком изможденном состоянии?!

Лань Чжань останавливается, ровными скупыми движениями развязывает пояс, снимает ханьфу и нижнюю рубашку — белоснежная ткань беззвучно стекает на пол — и опускается на колени. Дисциплинарный кнут в руках дяди он едва удостаивает отрешенным взглядом. В его лице нет ни страха, ни раскаяния, и Лань Сичэнь, взглянув на плотно сжатые губы Лань Цижэня, в глазах которого гнев мешается с разочарованием, понимает: пощады не будет.

Он стискивает пальцы так, что ногти впиваются в ладони, когда первый удар обрушивается на спину Лань Чжаня, благо широкие рукава позволяют скрыть этот недостойный главы ордена жест от окружающих. Брат вздрагивает всем телом, но не издает ни звука. На светлой коже кровь кажется неестественно яркой, тонкие струйки ползут вниз, похожие на трещины в белом нефрите. Лань Цижэнь снова взмахивает рукой, свист кнута режет воздух — и второй алый след ложится рядом с первым. За ним третий… четвертый… пятый…

В какой-то момент — Лань Сичэнь не может вспомнить, на каком именно ударе, все его силы уходят на то, чтобы стоять, не отводя взгляда, держать лицо перед старейшинами клана — Лань Чжань не выдерживает, и пошатнувшись, упирается рукой в пол. Из закушенной губы у него течет кровь, но взгляд по-прежнему устремлен перед собой. Удары продолжают сыпаться, расчерчивая совершенное тело страшной кровавой росписью, но до самого конца с губ Лань Ванцзи не срывается ни единого стона.

Только тогда, когда рукоять дисциплинарного кнута ударяется об пол, и Лань Цижэнь, словно разом постаревший на десяток лет, разворачивается к нему спиной, янтарный взгляд теряет фокусировку и Лань Чжань беззвучно падает вперед. Лань Сичэнь делает стремительный шаг и едва успевает подхватить брата. Кровь пятнает его одежды, оставляет яркие разводы на безупречной белизне — но ему сейчас все равно. Он сам укладывает Лань Чжаня на принесенные адептами носилки и молча уходит вслед за ними, так и не найдя в себе сил на приличествующие слова.

День за днем он сидит у его постели. Лань Чжань не приходит в себя. Жестокая лихорадка не оставляет его, он горит в невидимом огне, а в те редкие минуты, когда золотистые глаза открываются — не узнает никого. Выдержка и самообладание Ханьгуан-цзюня вошли в легенды, но сейчас его дух витает где-то далеко — а тело не умеет лгать. Всегдашняя отчужденность и холодность растворились в огне болезни, и тонкие черты прекрасного лица искажены страданием.

Лань Сичэнь никому не позволяет увидеть брата таким. Сам обрабатывает раны, сам по капле вливает в искусанные губы травяные отвары, сам вскидывается по ночам на легчайший шорох, страстно желая, и одновременно страшась того мига, когда брат, наконец, придет в себя. Но время идет, а состояние Лань Чжаня не улучшается.

Лань Сичэнь добр, ласков и приветлив, он не знает злобы и ненависти. Но сейчас он с ужасом ощущает, как мысли о Вэй Усяне поднимают в душе чувства, противные самой его природе, черную удушливую волну, от которой темнеет перед глазами, а пальцы сами тянутся к рукояти меча. И все же годы духовных практик, сотни часов, проведенных в медитации, не проходят даром, и недостойные чувства удается взять под контроль раньше, чем они успевают оформиться во что-то конкретное. Нельзя винить в случившемся Старейшину Илина. Лань Сичэнь снова скользит взглядом по свежим ранам на спине брата и невольно отводит глаза. Лань Чжань сам выбрал свой путь, и яснее ясного дал понять, что пойдет по нему до конца.

Лань Сичэнь колеблется, потом все-таки достает Лебин, и медленно подносит ее к губам. Мелодии Ордена Гусу Лань совсем не похожи на то, что играет Вэй Ин, и оттого первые звуки выходят робкими и нерешительными. Но мастерство Лань Сичэня велико, и вскоре мелодия набирает силу, взлетает, зовет за собой из черного пустого небытия, в котором пребывает измученная душа, не желающая возвращаться в истерзанное тело. Он играет долго, вкладывает в музыку всю любовь и нежность, на которую только способен. И когда наконец отнимает флейту от губ, на лице Лань Чжаня, впервые с того проклятого дня в Безночном городе, он видит умиротворение. Запекшиеся губы размыкаются, и имя Вэй Ина слетает с них едва слышным вздохом.

Чувствуя, как начинают гореть глаза, Лань Сичэнь поднимает флейту и снова принимается играть.