Спасение не-рядового М. (джен)

Великая Лян, Архив Ланъя, 9й год эры Чэнпин

Барраяр, Форбарр-Султана, осень 2904 г. по Галактическому летоисчислению

*1*

Небо над Архивом Ланья — почти всегда безоблачное и словно выцветшее от нестерпимого сияния горного солнца. А стремительные почтовые голуби, один за другим выпархивающие из небесной бездны, чтобы с мягким хлопаньем крыльев опуститься на родной насест, — всегда белые. И Линь Чэнь тоже неизменно появлялся на людях в голубых и белых халатах, тонко вышитых, просторных до щегольства и не омрачённых ни единым пятнышком. Не самый практичный выбор для того, кто постоянно имеет дело если не с чернилами, то с кровью, — или, напротив, еще одно свидетельство для простецов, какие волшебные вещи умеет делать Молодой Хозяин Архива.

Линь Чэнь соглашался: воистину, он могуч, прекрасен и способен на истинные чудеса. Только к умениям не заляпать халат это не относилось. Тут все элементарно: если человек точно знает, где его разум — ему несложно помнить, где находятся его собственные руки, а там и до рукавов одеяния недалеко.

Но все равно удобно, когда тебя считают волшебником.

В павильоне, отведенном Молодому Хозяину, царила почтительная тишина. Не считать же шумом журчание воды по камням в декоративном пруду за окном, хлопанье голубиных крыльев, скрип механизмов, поднимающих и опускающих свитки в хранилище, или, скажем, постукивание пестика.

Растирание субстанций в ступке не занимало мысли Линь Чэня ни в малейшей степени — как не трудят разум шаги во время неторопливой прогулки. Конечно, для простых трудов есть подмастерья. Но снадобье, приготовленное собственными руками лекаря с соблюдением определенных приемов, создает сродство между ним и пациентом, и не стоит пренебрегать этим подспорьем. Да и отец строго наставлял Линь Чэня с самого детства, что руки никогда не должны быть праздными.

Возможно, как раз в пику этим, несомненно справедливым, поучениям тот, едва подрос, обзавелся веером и вечно таскал с его собой. Заняты руки? Заняты. Веер в зимнюю пору делал его похожим на ветротекучего бездельника из столичной молодежи, для которых чем причудливее, тем лучше? Прекрасно. А с чем именно целителю исполнять ежедневные сто упражнений для пальцев, необходимые всякому, кто дерзает перенаправлять в живом теле потоки ци — это в конце концов, дело самого целителя.

Только сейчас ни игр с веером, ни танцев с мечом ему не хватало, чтобы унять беспокойство. Два предмета его интересов — сбор сведений и искусство исцеления, — смешиваясь друг с другом, порождали новые мысли и вопросы, ответов на которые у него пока не было.

— Ин Цинь, — вздохнул Молодой Хозяин, переводя взгляд на подмастерье, исправно замершего с подносом возле ширмы, — хватит украшать мои покои, подобно воротному столбу. Принес выписки?

— Да, мастер! — отрапортовал ученик, выпрямив спину, как образцовый солдат перед десятником.

Хотя постоять с легоньким бамбуковым подносом в руках, да в помещении — это вам не с чайником горячего чая на голове, на коленях, посреди двора. А именно так учил самого Линь Чэня искусству сосредоточения его почтенный отец. То, что чай не остывал, непосвященные считали свидетельством даосского волшебства, но Линь Чэнь-то знал о стекле и серебре в недрах чугунного чайника — и о том, что шея от такого веса болит вдвое сильней.

— Так рассказывай. Сколько случаев полного исцеления от яда Огня-Стужи отмечено в Архиве?

— Четыре! — гордо доложил Ин Цинь, словно в том была его личная заслуга, и выложил записки с подносика на стол. — Одного из страждущих спасла потом чудесная пилюля из травы Бинсюй, прочим же суждена была жизнь недолгая и хворая, в течение которой они были то и дело одолеваемы слабостью, расслабленностью членов и обмороками.

— Насколько недолгая?

— Н-не знаю… Там не было написано!

Все заметки сходились в том, что исцелившийся под ножом лекаря от внешних проявлений яда Огня-Стужи долго не протянет: как бедняк окончательно впадает в нищету, так лишенный запасов ци обречен на раннюю кончину. Красивая метафора. Но что конкретно означает «ранняя»?

— И отчего они умерли?

— От угасания сил? — родил «блистательную» догадку Ин Цинь.

— Ты еще добавь, — фыркнул Линь Чэнь язвительно, — что таковы всем известные признаки истощения ци.

— Для мудрого учителя нет неведомого в человеческом теле, — скромно ответствовал подмастерье, отчего мастер заподозрил, что тот одарен еще одним ценным качеством — умением дерзить, не меняясь в лице. И не швырнешь ничего в негодника, подносом прикроется, если не совсем безнадежен.

«Нет, этот в целители не пойдет, — твердо подумал он, взмахом руки выставляя ученика вон. — А вот в глашатаях пригодится — посетителей принимать и в красивых фразах прославлять перед ними мудрость Архива. Болван, хоть и старательный».

Память Линь Чэня не обманула: сколько жизни кому из излечившихся было отмерено и по какой именно причине каждый из них в конце концов отошел к Желтому источнику, записи умалчивали. Зато чудесный рассказ о том, как один исцелившийся с помощью зелья Бинсюй эгоист дожил до правнуков, дело запутывал окончательно.

Нельзя сказать, что Линь Чэнь не искал ответов сам. Он лично перерыл небольшую гору медицинских трактатов, включая ветхие и заплесневелые; посылал голубей с запросами к известным лекарям — разумеется, не от собственного имени; а также выкурил пару фэней первоклассных грибов рейши, за что был вознагражден дивным сном от Архива, в котором трижды обогнул пик Ланъя верхом на лазоревом драконе в компании девы Ма-гу и выслушал от нее лекцию по основам родовспоможения. Увы, все не то.

Он пока не знал, каким словом можно было бы назвать науку о повторяющихся случаях, позволяющую без всяких гадальных костей оценить шансы того или иного исхода. Он эту науку пока не придумал, но времени у него впереди было много, так что название оставалось вопросом умозрительным. Все равно сейчас у него был один-единственный и неповторимый пациент, составлявший его постоянное беспокойство.

Единственное точное упоминание было: «менее десяти лет». Мэй Чансу жил на этом свете с новым лицом и телом уже двенадцать. Он мучился от простуд, от худобы, от общей слабости, от болей в суставах, с ворчанием запивал пилюли целебными настоями — но жил же! Как надколотая драгоценная чашка из тонкого фарфора, соединенная со всем тщанием посредством золотого клея, держался себе и дальше. Да еще взваливал на себя столько трудов, сколько иному здоровому не под силу.

Иногда Линь Чэнь всерьез думал, что Чансу подпитывается силой от духов с изнанки бытия. Он бы ничего не имел и против такого положения вещей, но точно знал, что души мертвых живым не помощники, будь их хоть семьдесят тысяч. А единственный подтвержденный случай, когда в те дни еще Линь Шу умудрился призвать себе на помощь создание из иного мира, остался в прошлом. Да и не похоже, чтобы у маленького Май Лзы с небес достало бы сил все это время вытягивать вторую жизнь на своих плечах…

Линь Чэнь вообще-то считал, что это — его собственное дело. Давний спор с отцом о продлении жизни пациента как-то незаметно перерос для него в занятие настолько же обыденное и важное, как дыхание. А одну, две, или три дюжины лет — это неважно.

*2*

Вот даже странно иногда. Ты — взрослый, уже женатый человек, уважаемый, на солидной — нет, на уникально высокой — должности, и ворох твоих наград в ящике не помещается, и в Совете ты привычно заседаешь от имени вашего графства... А родители все равно не стесняются при своих редких визитах домой зажать тебя в угол, чтобы подсказать, как тебе правильней обустроить собственную жизнь.

Это мама, в основном. Отец относился к достижениям Майлза с благодушной гордостью и не видел необходимости в наставлениях, если его о том специально не попросить. Майлз и просил — иногда, испытывая затруднения при особо сложных хитровывертах дел в Совете Графов. Но чаще он вспоминал, что отец, супердредноут барраярской политики в последние три десятка лет, конечно, способен вытащить любую и самую безнадежную ситуацию, но Грегор недаром отправил его отдыхать на спокойный провинциальный Сергияр. Ни годы у Эйрела Форкосигана уже не те, ни сердце, нечего его дергать делами попусту. А вот графиню Корделию барраярская политика нынче не слишком интересовала, да и годы обходили стороной, поэтому она не упускала случая сама одарить Майлза житейским советом.

В сущности, логично. К Грегору с разговорами по душам не пойдешь, он постоянно либо занят высокими государственными делами, либо искусно имитирует этот процесс, выкрадывая время для собственной семейной жизни. Марк, столь восприимчивый к материнской заботе, сейчас далеко (то ли на Бете, то ли вовсе на Тау Кита). Айвен хоть и испытывает в последнее время дефицит рекомендаций со стороны старшего поколения, но на него как сядешь, так и слезешь. Что касается женщин, которых мама считала находящимися под ее опекой... Майлз категорически не хотел знать, какие задушевные беседы она ведет что с Катериной, что с Куделками-младшими, но и их без внимания она явно не оставляла. Однако сам Майлз — о, это была персональная вишенка на ее торте.

А самое худшее было, что она почти всегда оказывалась права. Вот и на этот раз — посоветовала:

— Через пару недель — посмотри точную дату — загляни к Саймону в гости. Ему это будет кстати, да и тебе совсем не вредно.

Майлз не стал удивленно чесать в затылке — так, волосы небрежным жестом взлохматил. До дня рождения Саймона Иллиана оставалось больше полугода, это он помнил еще по своей прошлой жизни: подчиненные просто обязаны знать день рождения шефа, чтобы понимать, отчего на него внезапно напало скверное настроение. А сейчас что же... конечно, в начале осени и случилась та история, стоившая Иллиану чипа и чуть было не стоившая рассудка.

— М-м, это определенно не та годовщина, которую стоит отмечать, — сказал он осторожно.

— С букетом идти не стоит, но бутылка хорошего вина и визит вежливости не повредят, — припечатала графиня Корделия.

Мягкий тон ее прозвучал для опытного уха Майлза почти как приказ. И он — взрослый человек, наследник, Голос графа, Аудитор и вообще — к своему удивлению, по-подростковому буркнул в ответ:

— Это обязательно?

— Ничуть. Но я заметила, что на людях ты довольно редко с ним общаешься. Может, наедине вам будет проще? И повод есть.

— Мам, — терпеливо уточнил Майлз, — почему тебя так это заботит?

— Уж точно не потому, что Иллиан скучает дома один, — фыркнула она. — Я скорее о тебе забочусь. По-моему, ты никак не можешь толком решить, кто из вас кому жизнь поломал… Вот и поговорите.

По сути верно: Иллиан Майлза с треском уволил, но и покушение на него самого случилось сразу после того, как он открыто высказал намерение готовить Майлза Форкосигана на должность своего преемника. Не то чтобы это Майлзу не давало спать по ночам, но некоторую неловкость создавало. Так что он изобразил внимание, исполнил свой коронный трюк с приподнятой бровью и нарисовал на лице выражение «почтительный сын слушает маму».

Графиня не обманулась его физиономией ни на минуту. Но одобрительно покивала и милостиво сменила тему разговора.

* * *

Майлз сам толком не понял, как вообще завел разговор об этом с женой. Не жаловался ведь и точно не спрашивал разрешения — так, отдаленно поинтересовался, сильно ли загружена леди Элис (с которой Катерина в последнее время вела дела насчет будущего зимнего сада, так что да, все к слову пришлось). И как это все перешло в полувопрос, не стоит ли ему на днях заглянуть к Иллиану в гости — посидят, выпьют?..

Катерина идею одобрила:

— Я только за. Хочу, наконец, узнать, что это такое — будни семейной жизни, когда муж идет выпивать с приятелями, а жена получает повод его за это пилить.

— За выпивку с Айвеном ты меня не пилила, — пунктуально напомнил он.

— А это было бы просто бессмысленной жестокостью. Против него у тебя шансов ноль, — нежно пояснила Катерина. — Годы опыта и килограммы массы.

Майлз хмыкнул, обнимая жену:

— Уж у Саймона опыта хватает. Тот-то он по большей части приятельствует с немолодыми отставниками. Хотя, чем я не отставник? Пойдет.

— Пойдет, пойдет. Ты это себя убеждаешь, Майлз? Судя по масштабам подготовки, ты в бой собрался, а не в гости.

— Ну это же Саймон Иллиан, — протянул он чуть не жалобно.

Катерина послушно выдержала паузу. А Майлз подумал: что, в самом деле, с кем мне еще об этом поговорить, как не с ней? Затем люди и женятся, чтобы в конечном итоге понимать друг друга с полуслова и не стесняться любых своих тайн. Как его мать с отцом, которым он всегда втайне завидовал.

— Понимаешь… Когда-то я считал его чуть ли не небожителем и своим идеалом командующего — и натурально трепетал, когда он держал в своих руках мою судьбу. Сны всякие снились забавные, ты не представляешь, — Майлз неожиданно припомнил почти забытую историю и усмехнулся. — Теперь... скоро будет два года, а я медленно привыкаю к самой идее, что мы оба обычные люди, каждый со своими проблемами. Что мне из-за припадков теперь предпочтительней не пить, зато ему, без чипа — только теперь и можно. Или что мы можем обмениваться едкими шуточками насчет Главного Тараканника, не рискуя друг друга обидеть. Это сразу не переварить, знаешь ли.

— За два года?

— Да хоть бы и два. И чем дальше, тем более мне неловко ему в этом признаваться, если честно.

— Гм. Неловкость — это да… Когда я была подростком, для меня не было ничего тягомотнее, чем визиты к пожилой бабушке, — прокомментировала Катерина безжалостно. — Спрашивать о здоровье, тщательно отмерять новости, хвалить чай. Ты что же, решил, что Иллиан — тоже старый дед со склонностью забывать простые вещи, тапочками и пледом?

— Я стану считать Саймона Иллиана старым дедом не раньше, чем у меня самого вырастет длинная белая борода, — буркнул Майлз.

— Тебе не пойдет. — Его жена склонила голову, очевидно, живо представляя Майлза эдаким престарелым гномом в колпаке.

— И я не подросток, — возмущенно спохватился Майлз, сообразивший, что сейчас ему, кажется, бросили вызов. И нет, не в том, что любимая и прекрасная женщина считает его застенчивым юнцом даже в шутку. Не считает она, а поддразнивает. Просто…

Просто…

Просто он додумает эту мысль наутро.

*3*

Линь Чэнь снял плюющийся чайник улуна с углей и разлил по чашечкам соломенно-желтый, сладко пахнущий напиток.

Глава Мэй Чансу расправил рукава красивыми складками и обеими руками принял чашку. Его пальцы заключили в себя тонкий фарфор крепко и бережно, как драгоценную бабочку.

"Опять греется, — наметанным взглядом определил Линь Чэнь. — Подушечки пальцев к стенкам не прижал, да и на улице поздняя весна, значит, дело скорее в ноющих суставах, а не в том, что кровь не доносит до кончиков рук тепло. Ну, это мелочь. Простейшее решение — настоять цветки сирени на очищенной ханьши, и пусть протирает кисти... если что, соврем, что это эликсир для белизны и гладкости кожи". Для человека, чья жизнь буквально зависела от соблюдения лекарских предписаний, Чансу до смешного терпеть не мог всякие целебные снадобья и добавление к списку каждого нового встречал с несоразмерным недовольством.

— Мы огласим новые списки в канун Праздника Урожая, — напомнил Линь Чэнь. — Тебе пора начинать действовать.

— На принцев Северной Янь, — протянул Чансу задумчиво, — мне с запасом должно хватить четырех месяцев.

— Если так, никто не задаст вопроса, почему в списке ученых талантов Ланъя ты поднимаешься на первое место. Воистину ослепительный своими дарованиями муж, — он усмехнулся: — гений, подобный цилиню...

— Я до сих пор считаю, что это звучит чересчур высокопарно, — вздохнул Мэй Чансу.

— Уж позволь мне самому заняться тем, в чем я разбираюсь, — созданием репутации. К тому же, если ты целое семейство драконов намерен заставить сплясать под твою флейту, быть тебе божественным зверем, не меньше.

Чансу молча кивнул. Губы у него порозовели от горячего чая, и вид сейчас он имел обманчиво юный, кроткий и послушный.

Послушный, как же! Более упрямого человека Линь Чэнь не встречал за всю свою жизнь. И то, что к его упрямству прилагалось тихое спокойствие, нечеловеческая предусмотрительность и обольстительная речь, могло обманывать кого угодно, но не Хозяина Архива. Когда этот цилинь вступит на свою небесную тропу, он пройдет по ней до конца, ясно видя путь перед собою и спланировав заранее каждый свой шаг.

Вот только была одна загвоздка.

Линь Чэнь, конечно же, не был человеком суеверным, не верил в приметы, не читал судьбу по звездам и не толковал пророческие сны у гадальщиков. Человеку, который работает со знанием, не следует даже на ноготь доверять людским предрассудкам. Но сны Архива — это было дело другое. Люди или прочие существа, приходящие в них, всегда имели собственную волю; события — предназначенный хозяину сна смысл; а результат должен был послужить спящему на благо, если у того хватало ума понять и принять урок. Опытный же Хозяин Архива плавал в этом море сновидений, как морской змей Шэнь в пучине, всякий раз выныривая с новой жемчужиной. Вот только за последний месяц Архив тревожил Линь Чэня своими снами уже трижды, и всякий раз в этих снах Мэй Чансу падал в пропасть с закрытыми глазами.

Поломав голову над этой загадкой, Линь Чэнь в конце концов сдался и пригласил Мэй Чансу заехать в Павильон Ланъя. Объяснил он это соображениями чистого гостеприимства, но втайне надеялся, что его ночевка под кровом воплощенной мудрости пойдет разрешению загадки на пользу.

А пока — чай, неспешная беседа, разговор о ближайших планах и круги вокруг неразрешенного дела, которые Линь Чэнь описывал, словно коршун в небе над добычей.

— Легкой ли была твоя дорога до горы Ланъя?

— На удивление. Разве что в повозке меня растрясло.

— Верховая езда не для тебя, сам знаешь. А сейчас отдохни. Ты как, предпочтешь массаж нефритовым скребком, укрепляющий настой или просто выспаться?

На узком точеном лице Мэй Чансу отразился преувеличенный ужас — так же тщательно изображенный, как улыбка до того.

— Линь Чэнь, помилуй! Я с открытой душой откликнулся на твое приглашение, а гость, сам знаешь, неприкосновенен.

— Пристала ли достойному мужу такая трусость, — вздохнул тот. Шутки шутками, а с мышечными спазмами, которые то и дело скручивали это худое тело, он поделать ничего не мог, и его золотые руки были тут бесполезны. — Ладно, уже поздно, сейчас тебя проводят в покои. Но учти, взамен с тебя рассказ о том, что тебе приснится под полной луной.

— Сны мне снятся нечасто, и хвала Небесам, — ответил Мэй Чансу неспешно, покачав чашку в ладонях. — Про Мэйлин, ну да ты сам знаешь.

— Это не сон, это кошмар, — поправил Линь Чэнь машинально и только затем удивился: — Одно-единственное дурное сновидение, и только?

Мэй Чансу посмотрел на него прекрасно отработанным взглядом мудреца, который вынужден терпеть идиотизм окружающих. Мол, кому "и только", а кому — неизбывный смертный ужас. Но Линь Чэня занимало совсем другое.

— Нет, погоди. А как насчет обычных кошмаров обычных смертных? — Ему не пришлось слишком долго вспоминать примеры. — Никакого тебе явления в одном исподнем на совместное заседание Трех Приказов? Или взбесившихся палочек для еды, которые гоняются за тобой по всему дому, стремясь проделать в твоем бренном теле лишние дыры? Или предчувствия сокрушительного провала при сдаче экзамена на чин, когда ты понимаешь, что весь год до того пропьянствовал в доме радости, а теперь не можешь вспомнить ни одного изречения учителя Кун-цзы? Или хотя бы возникшей прямо во сне настоятельной необходимости немедля переехать вместе со всей ланьчжоуской резиденцией Союза в подпол хижины нищего рыбака, где тот обитает вместе с престарелой матерью, женой, девятерыми младенцами и козой?

Он внимательно следил за лицом Мэй Чансу. Результат был ожидаем. Там, где иной рассмеялся бы, губы главы Мэй в ответ раздвинула изящная вежливая улыбка, которая всегда напоминала Линь Чэню ледяной шербет с Восточных гор: холодно, изысканно, сладко и тает без следа, стоит отвернуться.

— Увы, нет. А твоей поэтической изобретательности я могу только позавидовать, — добавил Чансу к призраку своей улыбки еще и сомнительный комплимент.

— Архив, — Линь Чэнь пожал плечами. — Зачем быть изобретательным, если достаточно прочесть? Ты никогда не интересовался толкованием сновидений, а я как-то полистал на досуге несколько трудов...

Он помолчал, примеряясь к главному, и все же спросил напрямую:

— Когда ты выздоравливал здесь, к тебе приходили необычные сны...

— Мало ли, что рождает бред недужного тела, — ответил Мэй Чансу решительно. — И уязвленного безнадежностью рассудка. А почему ты вспомнил?

«Еж-еж, опусти колючки!» Разговор о снах Чансу не по вкусу, надо это запомнить и обдумать на досуге.

— Когда я смотрю твой пульс, ты же не переспрашиваешь, почему, — усмехнулся Линь Чэнь. — Ладно, держи твои тайны при себе, если желаешь. Может, мне стало просто любопытно, как ты станешь странствовать по горнему миру.

— Вряд ли. Я слишком занят делами днем, чтобы ночами мне снилось что-нибудь еще. — Показалось, или в этом признании прозвучала скорее тихая гордость, чем зависть?

— О да, вы деловой человек, глава Мэй, — Линь Чэнь с преувеличенной серьезностью свел руки и поклонился. — А поглядишь — и не скажешь. Смиренный книжник, дом обставлен скудно, из женщин в его стенах одна повариха, певичек хозяин не приглашает, вина не пьет, голоса не повышает, оружия при себе не имеет, одежды носит только неяркие — белые и сизые, без единой нитки вышивки: прямо бесприютное облачко — дунь, и улетит...

— Не всем же щеголять серьгой в ухе, — ответил Мэй Чансу беззлобно — Мое второе «я» — действительно скромный книжник, и желания его скудны, как подобает простолюдину. Для Су Чжэ — и такого владения много...

Чудесный актер, господин Мэй Чансу. И идеальный лжец.

— Неужели ты желаешь через свое пренебрежение суетным достичь чести быть взятым живым на Девять Небес? Тогда уж сними с плеч накидку с соболями и вынь из волос нефритовую заколку.

— ...а для Мэй Чансу — мало, — твердо договорил тот.

Линь Чэнь вздохнул. Еще бы ему не знать Мэй Чансу с его грандиозными планами. Честолюбие того равнялось его же хитроумию, и во владении ему хватило бы разве что всей Лян, с ее горами и реками. Не навсегда, так, ненадолго позаимствовать: исключительно чтобы искоренить свершившуюся в ней дюжину лет назад несправедливость.

— Одно непонятно. Ты все-таки глава гильдии, а не уличный босяк. Уважаемый человек. А за десять с лишним лет не взял в дом ни жены, ни наложницы, — высказался он неожиданно. Вопрос, который его занимал не один день, он и не намеревался поднимать сейчас. Даже странно, как третья заварка улуна и приличная усталость могут развязать языки.

— Линь Чэнь, ты, никак, меня сватаешь?

Хозяин Архива смерил Мэй Чансу медленным взглядом сверху вниз. Хрупкое сложение, несмотря на рост, узкие пальцы с полированными ногтями, неподвижная фарфоровая красота лица, на котором даже сейчас не зажегся румянец. Его посетила странная мысль, будто тот, кто сидит сейчас перед ним, — лишь кукла в руках кукловода, одушевленная с талантом и тщанием.

— Нет, просто расспрашиваю. Что с тобой не так, Чансу? Я даже питал надежду, что ты втайне утешаешься теплом южного ветра, но и это неправда. Если что и согревает твою постель, то одни нагретые камни. Ни прелестника, ни девы. Ни... нет, пожалуй, про грубые развлечения диких пастухов мы и упоминать не будем. — Глядя на изумленно округлившийся рот Чансу, он пояснил: — Слыхал я про одного государственного мужа, который предпочел бы в постели овцу, потому что у тех нет привычки болтать и шпионить...

Ответа Чансу придумать еще не сумел.

— Ты ведь нарочно взял в телохранители ребенка, в управляющие — солдата в летах, в поварихи — почтенную матушку, а в лекари — старца? Чтобы никто точно не усомнился, что на ложе ты исключительно спишь и болеешь.

— Линь Чэнь, с каких это пор тебя заботит мое ложе?!

«С тех пор, как ты сидишь передо мной, спокойный, словно дух твой не здесь, и не замечаешь даже тот невинный флирт, который я подпускаю. С тех пор, как ты улыбаешься скупо и деланно. С тех пор, как мне начало сниться, что ты падаешь в пропасть. И не надо тут изящно поднимать бровь, меня этим не проймешь».

— С тех самых, с каких оно не заботит тебя.

Мэй Чансу недовольно поджал узкие губы:

— Тебя это вряд ли должно удивлять при моем состоянии здоровья. Не ты ли постоянно пугаешь меня, что мне и до Нового Года не дожить, при таком истощении сил?

«Эх, если бы ты пугался как положено, может, и вышел бы толк...».

— О своей мужской несостоятельности рассказывай кому-нибудь другому, а не своему лечащему врачу, — ответил Линь Чэнь честно. — Даже расслабленные старцы не пренебрегают по ночам юным теплом под боком. А ты — молод и в меру уже окреп, со всем, что из этого следует: летать и танцевать с мечом ты, конечно, не сможешь, но уж янский столб — не засов на городских воротах, его двумя руками поднимать не нужно.

— Тебе не идет простонародная грубость, брат Линь, — вздохнул Чансу. Он снова улыбался, точно приказал себе больше не чувствовать неловкости — и свой приказ исполнил. Легкая нотка иронии скользнула в его голосе, как тень от облачка — по земле, и пропала. — И ты неверно судишь о моих нуждах. Когда я заканчиваю дела, время уже за полночь, и я обычно вымотан настолько, что подушка влечет меня куда больше, чем девушка.

— Ты оправдываешься?

— Всего лишь хочу на правах твоего давнего друга раз и навсегда рассеять это заблуждение, — сказал Мэй Чансу мягким тоном учителя, разъясняющего мудреную науку высокородному, но непонятливому ученику. — Тот ограниченный запас сил, что у меня есть, и то немногое время, что мне осталось, глупо тратить на сплетение тел. Тебе не стоит беспокоиться о том, чтобы мое ложе не пустовало.

Линь Чэнь вздохнул. Странный у них получился разговор, и более всего странным оказался ответ Чансу на его бесцеремонное вторжение в те телесные области, которые мужчины обычно починают частью своего «я». Другой бы разозлился — этот улыбался.

— Тогда вот тебе совет от лекаря, и покончим на этом. Хотя я опасаюсь, что ты к нему отнесешься так же, как к прочим моим советам, то есть начнешь придумывать тысячу и один способ ему не последовать. Помни, завершилась ли победой постельная битва, или нет, ласка все равно полезна здоровью. Твоему — особенно. Руки-ноги согреваются, возникает уравновешенность жизненных токов в теле, и образуется тот секрет радости, что заморские варвары будут называть мудреным словом на «э».

— Когда? — только и спросил Мэй Чансу.

— Что «когда»?

— Когда будут называть?

Линь Чэнь перебрал в воспоминаниях сны Архива, пожал плечами и ответил честно:

— А об этом тебе, брат Мэй, при всем твоем уме, рано знать. Тысячелетия так на полтора рано...

*4*

Для новоявленного родственника Майлз поразительно редко захаживал к Иллиану в гости.

Конечно, степень этого самого родства была чисто номинальной. Сердечный друг вдовы двоюродного брата его отца, подсчитал как-то Саймон свое положение в этой системе (для чего ему теперь понадобился лист пластбумаги и стилус). Но даже чувствительный разгильдяй Айвен, которого искренне корежило при мысли о почти-отчиме, бывал в общей квартире Элис с Иллианом чаще, чем его кузен Майлз.

Тем ценнее были эти визиты.

Или — тем больше неловкости испытывал Майлз, видя своего бывшего шефа в тапочках и домашнем халате. Как счастливчик, которому не пришлось тридцать лет не вылезать из одних и тех же сапог, прелесть тапочек парень пока не оценил.

Но все же Иллиан был для Майлза «дядей Саймоном» многие годы, пока тот не дорос до взрослого «сэр», и подозревал, что и потом остался, несмотря на вежливую смену обращения. Поэтому он почувствовал необходимость позаботиться о мальчике: так что бренди на стол выставил, а домашнюю обувь — задвинул под диван поглубже.

Иллиан точно знал, что сегодня за число — не помнил, разумеется, но заранее отметил в календаре. Майлз, может, тоже помнил, но нашел в себе такт не уточнять: «Это ведь ровно два года назад Гарош отравил тебя прокариотом?». Оба по молчаливому согласию не обсуждали сейчас события той осени и вообще не заговаривали о серьезных вещах.

Майлз свой первый бокал бренди хлопнул решительно. Саймон свой потягивал неспешно, тихонько любуясь.

«Вот так, пролетают какие-то тридцать лет адской работы, и вдруг ты — старый хрыч в отставке и немного в маразме, а те, кого ты помнишь еще в пеленках — уже вполне самостоятельно двигают миры. Император трех планет, милорд Аудитор… и даже этот болван Айвен дослужился до ответственной должности в Генштабе».

Говорили они о разном. Сперва — про женщин («мисс Комарра этого года, разумеется, совершенно случайно, такая же пепельная блондинка, как наша Лаиса…»), про кораблики («и траектория спуска у новой серии суборбитальных катеров курьерской службы такая, что я снова почувствовал себя в десанте!»), обсуждали трафик в столице, мемуары… А что? Тут, понимаете ли, бывший дендарийский начштаба Ки Танг опубликовал на Земле свои мемуары, там все имена и события изменены, но, судя по ним, тому, кто в теме, ясно, что флот мало что брал за свои операции не отраженную в бухгалтерии двойную плату, но и вообще предпринимал активные действия в точках, не отраженных в рапортах. Может, Иллиан многого и не помнит, но не до такой же степени, да-с! Майлз, ухмыляясь так, словно он не почтенный Аудитор, а какой-то мелкий хулиган, разливался в ответ, что, дескать, Ки Танг тяготеет к беллетристике и вообще к научной фантастике…

На этой минуте Иллиан уже решил, что милорду Аудитору не стоило так усердствовать с пятилетним форкосигановским бренди: оно, конечно, мягкое, зато весьма коварное. А высокая должность хоть и прибавила Майлзу веса, но сугубо политического; даже на чудесных яствах матушки Кости отъесться у него так и не получилось. А впрочем, тот — уже большой мальчик… кажется, он об этом уже говорил? Он на всякий случай повторил эту истину вслух. А потом они еще поспорили, смог бы капитан Форталон победить Форталию Лысого в греко-римской борьбе, или нет, а затем Майлз сполз по спинке дивана, пробормотал: «Я на минуточку…» — и явственно захрапел.

— Разучилась пить молодежь, а ведь этот один из лучших… — процитировал Иллиан какую-то присказку, совершенно не помня, откуда она, но сейчас его это совершенно не волновало. В голове приятно шумело от бренди, от прежней жизнь ни капельки обиды не осталось даже на самом дне души, и он внезапно подумал, что рано честить себя старым хрычом в шестьдесят с небольшим и в самый разгар романа с ослепительно красивой женщиной…

— …Да не виноват я ни в чем! — внезапно заорал Майлз, подскочив на диване. Глаза у него в эту секунду были ошалелые, как у любого, кто просыпается не в своей постели, под не слишком знакомым потолком и не твердо уверенным в своем месте в мироздании — вплоть до вопроса «на какой я планете?».

— Не сбивал я вашего гения с пути, и Великую Лян тоже не трогал! — продолжал возмущаться в пространство нетрезвый Майлз.

— Сон приснился? — уточнил Иллиан. Вопрос не из умных, но, собственно, почему бы джентльмену в отставке, с удовольствием принявшему на грудь хорошую порцию спиртного, хотя бы на этот вечер не дать отдых мозгам?

— А то! — воздел палец Майлз и с пьяной откровенностью поделился: — Мне иногда такие сны снятся... ух. Я вам не рассказывал, шеф. А теперь расскажу.

Он вальяжно устроился на диване, а Иллиан посмотрел на него совершенно умильно. "А то, расскажи, конечно, развлеки дядю Саймона. Тот тебе больше не начальник и не станет допытываться, о чем это ты умолчал прежде, почему и какие у тебя для этого есть оправдания".

— Я давно этого сна не видел, еще со времен СБ, — Майлз со вкусом зевнул. — Саймон, это ты на меня влияешь, да. Там, во сне, понимаешь, такая штука есть — всеведущий информцентр в сказочном китайском антураже. Архивом называется. Отвечает на любой вопрос, возвращает к жизни смертельно раненых, разбирается в подоплеке политических убийств и все такое. А сидят они в таком красивом здании с бамбуковыми стенами в прозрачную клеточку прямо на вершине горы; там вообще так все стильно сделано — даже у цетагандийцев в Райском саду не так красиво было. О, вспомнил! Управляет всем этим делом, не поверишь, мужик с физиономией молодого Флетчира Джияджи, но точно не цет. Вреднющий такой тип, и умный, что особенно обидно...

В мозгу у Саймона Иллиана щелкнуло, и недостающий кусочек информации встал на место.

— Точно! — радостно произнес он. — Император Джияджа. А я-то мучился, на кого эта физиономия похожа, знакомых всех перебрал. Спасибо, Майлз!

— Чего? — Майлз выпучил глаза. — Наши умники в СБ изобрели способ читать чужие мысли и смотреть чужие сны, а мне не доложили?

Они уставились друг на друга с явным и обоюдным подозрением "кто из нас кому снится сейчас?", но потом Иллиан помахал рукой у Майлза перед носом, и оцепенение с обоих спало.

— Я тоже смотрел этот голофильм, — объяснил он непонимающему Майлзу.

— Какой голофильм?

— Это ты мне скажи, какой, — Иллиан развел руками: — Сам понимаешь, я не могу вспомнить...

На физиономии Майлза немедля утвердилось стандартное выражение вины и неловкости, искусством вызывать которое у любого собеседника Иллиан овладел в совершенстве. Он немного потянул паузу и великодушно прибавил:

— Но отдельные кадры оттуда я все-таки помню. Там горы за окном и главная вершина со снеговой шапкой на бок — как берет у десантников на одно ухо. И у самого главного архивиста, этого, который на цета похож — веер. В такой-то холод. Звали его как-то... на Л, или на М... Точно голофильм. После книги у меня не было бы таких одинаковых картинок каждый раз, верно? Так что тебе не сложно будет найти.

Саймон еще раз полюбовался сменой гримас на живом выразительном лице своего бывшего подчиненного. В сообразительности Майлзу не откажешь, но рефлексы есть рефлексы, и пока тот пытался сообразить, должен ли выполнять этот приказ, или, наоборот, это милорд Аудитор сам вправе приказывать всем, Иллиан добил его уверенным:

— С твоими нынешними возможностями это труда не составит, Майлз. Считай это упражнением по добыванию информации при ограниченных вводных.

— Умеешь ты ставить задачу, Саймон, — ответил Майлз искренне. Он порой еще сбивался с «вы» на «ты» и обратно, никак не в силах примирить в голове старые и новые рефлексы субординации. Но, взявшись за дело, явно отбросил условности. — Голофильм, гм, я и не подумал, что это было просто кино и что ты тоже мог его видеть... Ладно. Холодной минералки не найдется? Пластырь с синергином, не поверишь, у меня все время с собой — с тех пор, как я заполучил регулярные припадки.

Он шумно выхлебал бутылочку и сел немного прямее.

— Попытаемся сравнить показания. Саймон, включай свой регистратор и приготовься издавать «гм» и «угу». Гора со снеговой шапкой наискось — было. На склонах горы домики…

— Павильоны, — ввернул нужное слово Саймон. — Павильоны с изогнутыми крышами.

— И, кстати, какого они цвета?

— Красные, — безошибочно назвал он, тут же вспоминая, как нечаянный луч света отражается от полированной красной древесины и она проблескивает ярким пятном среди зелени. Нынешняя его память была странной штукой, в отличие от чипа — пугливой и самостоятельной, как какое-то дикое животное: станешь подзывать — точно не подойдет, а перестанешь думать и отвернешься — вдруг высунет морду из ветвей и выдаст картинку непрошеной.

— А одежда у главы Архива?

— Белая. Майлз, ты что, меня экзаменуешь? — притворно возмутился Иллиан.

— Просто не хочу подсказывать ответ, — буркнул Майлз с некоторой неловкостью. — Саймон, человеческая память она такая… человеческая. Достраивает. Может, мы вовсе разные фильмы видели, их же много, вроде как популярный жанр. В Главном Тараканнике был один такой сержант Федя… не помню фамилию, так он смотрел их просто запоем. Не мой кусок счастья, но, видно, и я где-то насмотрелся, раз опять во сне увидел.

— Не отвлекайся, — строго сказал Иллиан. — Лучше расскажи мне, что ты сейчас видел.

Он заметил, что Майлз вдруг то ли замялся, то ли смутился — будто в коротком пьяном сне, от которого тот так резко проснулся, показывали что-то неприличное. Но в охотничьем азарте расследования Иллиан и не вздумал проявить деликатность.

— Хозяин Архива, — неохотно сказал Майлз, — меня ругал.

— За самонадеянность? — прищурился Иллиан, сделав пробный выстрел наугад, но попав в точку, словно воспользовался наилучшим лазерным прицелом.

— Типа того. За то, что надолго пропал, что не давал о себе знать, что вмешался в дело, которое меня не касалось, и теперь там… Гм. А тебе какая разница, Саймон? Хочешь сказать, я скучаю по разносам, которые ты мне порой устраивал? — Майлз фыркнул. — И поскольку больше некому сделать мне выговор, я делаю его себе сам и прямо во сне?

— Майлз, — проникновенно сказал бывший шеф СБ, — скажу тебе как человек, который всегда пекся только о твоем благе: ты, должно быть, перечитал книжек по бетанскому психоанализу по совету твоей глубокоуважаемой матушки. Все проще. Почтенный господин Лань…

— Линь. А Ланъя — это название места.

— Возможно; я путаю эти восточные термины. Указанный господин, если мы говорим об одном и том же, обладает достаточно язвительным характером, но сказанное им следует делить на десять и не принимать близко к сердцу. Я, например, так и делаю.

— Э-э… Саймон? Мы же говорим про сон?

— Про голофильм! — воздел палец Саймон. — Ты не забыл?

*5*

Почти всякий раз сны Архива приводили Линь Чэня в один из его любимых павильонов — тот самый, с видом на обрыв, где стоял его рабочий столик с «четырьмя сокровищами» и раскатанные бамбуковые циновки тихонько покачивались на ветру, перегораживая большой зал. Прямое, в лоб, указание: садись и работай. Иногда еще он видел себя на любимой горной площадке, где в дневной реальности тренировался с мечом — и в этом случае ожидал в сновидении либо странствий, либо опасностей — неважно, угрожавших лично ему или тем, кто был на его попечении. (Частное мнение Хозяев Архива, что на их попечении находилась, в некотором смысле, вся Поднебесная, было проявлением недостойной Небес гордыни, однако и его следовало учитывать при оценке предъявленных проблем).

Иногда на одной из стен павильона раскатывался огромный переливающийся свиток, на котором сменяли друг друга полезные движущиеся картины, или прямо перед рабочим столом выплясывали покрытые татуировками с ног до головы нагие девы; иногда на тренировочной площадке приземлялся лазоревый в полоску дракон или падал дождь из жаб — все это были частности. Но общим правилом оставалось то, что в провидческих снах Линь Чэня было светло, ясно и отчетливо видно происходящее.

Но не на этот раз.

В павильоне оказалось темно. Нет, не так, как в подвале на нижнем уровне Архива, специально отведенном под хранение особо ценных ингредиентов, распадающихся даже от малейшего лучика света. Скорее, как в разуме наитупейшего из учеников, не только не выучившего дневной урок, но и в безалаберности своей забывшего, как пишутся самые простые слова. Ощущение для Линь Чэня предельно непривычное: словно кто-то взял самую толстую кисть, обманул в киноварь и отчётливыми иероглифами вывел на внутренней стороне его лба «Ничего не понимаю».

Конечно, сны с Мэй Чансу, медленно падающим в пропасть с горной площадки — причем самому Линь Чэню умение полета в тот момент отказывало начисто, — не способствовали хладнокровию при принятии решений. Но все равно, не следовало ему суетиться и добавлять в порошок грибов рейши еще и пять размолотых цветков горчичника. Надо будет записать это на полях свитка, когда он вернется в сознание.

— В сознание, в сознание, — бормотал Линь Чэнь, тихонько пробираясь по знакомому помещению во мраке. Под ноги норовил попасться то закатанный край ковра из Восточной Ин с экзотическим рисунком, который он использовал, чтобы сосредотачиваться для медитаций, то драная соломенная сандалия, которой тут вообще было некуда взяться. — И куда именно тут выходят в сознание? — Простейшим способом было бы вылететь в окно, но, вот незадача, они оказались плотно закрыты ставнями.

Отец недаром всегда бранил Чэня за попытки пробиться к истине напролом через рискованные духовные практики. Знание, учил cтарший господин Архива, несовместимо ни с поспешностью, ни с пристрастностью. Одно дело — всеми силами решать интересную, неординарную задачу, но совсем другое — прикипеть к ней сердцем и уже не соразмерять результат и цену его достижения. «Знание о слабостях своего сердца — тоже знание», — отшучивался Линь Чэнь в разговорах с батюшкой. После того, как Чэнь выиграл тот давний спор и вытянул недужного Линь Шу к пристойному существованию, Старый Хозяин изрядно смягчился и не грозил его больше наказать при неповиновении. «Ты сам себя накажешь, если что», — ворчал он. Вот, кажется, сбылось.

Темнота впереди казалась особенно густой и еще вдобавок ворочалась с тихим гудением. Любому нормальному человеку на ум пришло бы нечто вроде осиного роя — то есть вещи, в которую неразумно тыкать пальцем. Линь Чэнь не был нормальным человеком ни в едином толковании этого слова, поэтому вытянул вперед веер — да-да, с чего бы ему даже во сне расставаться с любимой игрушкой? — и коснулся загадочного сгустка.

…Пробравшись насквозь через это нечто, гудящее и нещадно треплющее его распущенные волосы — хорошо, хоть не мокрое; Линь Чэнь ненавидел ощущение свисающих на лоб влажных прядей, а заодно с ним — и укоризненные взоры друзей, чьи туго увязанные в приличную прическу и щедро намасленные волосы выдерживали даже дождь, — так вот, продравшись из одной темноты в другую, Линь Чэнь замер. В новом «здесь» было тоже темно, но уже как в глазах у воина, ослепшего от удара боевым топором по голове. И пахло по-иному. И кроме того — где-то снизу начал разгораться тихий зеленоватый свет. Слабо светилось, подобно болотной гнилушке, одно из украшений с его веера — овальная нефритовая пластинка. Вроде бы, с резным изображением собаки, но Линь Чэнь любил вещицу отнюдь не за искусность рисунка (животное на нем больше походило на слабоумную ящерицу), а за гладкую, почти масляную тяжесть, позволяющую отлично тренировать чувствительность пальцев. И, словно спереди была водная гладь, этот едва видимый глазами свет отразился в ней, не делая яснее ничего вокруг, но приманивая взгляд.

Линь Чэнь решительно шагнул — и немедля у него под ногой что-то неведомое и мягкое возопило неживым голосом. «Соломенная сандалия была лучше», — мрачно подумал он, застывая на полушаге. Глаза ли потихоньку привыкали к темноте, или темнота понемногу рассеивалась — но впереди он разглядел очертания чего-то массивного, мягко блестевшего сверху, как полированная яшма.

Сны Архива всегда имеют смысл. Сны Архива — не бессмысленные ночные видения обычных людей, то кошмарные, то смешные, то путаные; это способ познать изначальное Дао, приспособленный к ограниченным чувствам человеческого тела. Если тот, кому Архив посылает сон, не в силах его понять и сделать полезный вывод — он может винить только собственную ограниченность. Ну, возможно, и цветки горчичника, чтобы эта трава на корню засохла!

Шаг, еще шаг, да полегче ступать, чтобы не спотыкаться о посторонние предметы. Перед Линь Чэнем стояла огромная то ли тумба, то ли алтарь, покрытая наилучшим черным лаком, на гладкой поверхности которой в беспорядке были разбросаны мелкие вещицы и сложена стопка тончайших листов бумаги, прижатая светящейся тем же неярким гнилушечным светом нефритовой фигуркой. Если это не прямое указание для самого несообразительного странника по снам — то уж вовсе непонятно, что такое.

Разумеется, Линь Чэнь немедля наложил на фигурку руку. Человек — хозяин своего разума и своего сна, а просвещенному даосу бояться перипетий духовного путешествия и вовсе никуда не годится. Мир вспыхнул со всех сторон, преображаясь из тьмы незнания в совершенно чудные покои: уставленные высокими — до потолка — полками с книгами и странными вещами, с несообразно массивной мебелью, со спящей на подушке кошкой, а одну из стен в этих покоях и вовсе заменяла диковина в виде стены твердого воздуха. Но самым главным было то, что на высокой кушетке беспечно валялся тот, кого Линь Чэнь и не чаял уже увидеть — коротышка Май Лзы из мира небесных кораблей, давний сновидческий собеседник Чансу, пропавший внезапно как раз в канун его выздоровления.

— Ты! — выпалил Линь Чэнь возмущенно. — Это все ты! Тут мироздание шатается, я думаю, кто в этом виноват, а это все твои штучки…

Май Лзы захлопал глазами с ошалелым видом человека, которого оторвали от десятой за этот вечер чарки вина.

— И тебе привет, приятель. Э-э… Чэнь? Давно не виделись.

Его глуповатое недоумение показалось Линь Чэню сплошь наигранным и разозлило до крайности. Настолько, что он не вспомнил, что с духами надо бы говорить осторожно, мало на какие каверзы те способны.

— А я-то все гадал, что стряслось с Чансу. А о тебе даже не подумал!

— Э-э, с кем?

— С Линь Шу, — поправился Линь Чэнь. — Нет, что ты ему сказал, уходя? Почему он так изменился?

Все несомненно сложилось. Странные перемены в характере Чансу, случившиеся сразу, но не вызвавшие у Линь Чэня настороженности, а лишь одно восхищение актерскими талантами его друга. Закрытость Мэй Чансу, возрастающая с каждым днем. Его необъяснимое пренебрежение отдельным сторонами жизни, как если бы часть души у него отняли и заперли под крепкий замок в сокровищнице, куда ему не было ходу. И главное — то, что он вообще не видел снов…

— Что ты унес в виде вот этой статуэтки? Что отнял у нашего гения цилиня и за какую плату? — напирал он. — Май Лзы, это не шутки, поверь мне. Я знаю, что он находится на краю гибели, несмотря на все мои усилия, а с ним — и Великая Лян, и если дело в тебе… Ты наставлял его, ты проявлял в нем участие, ты не имеешь права бросить его вот так!

Май Лзы замахал руками с видом глуповатой птичницы, отгоняющей цыплят:

— Да я в чем виноват? Не сбивал я вашего гения с пути… — и с этими словами он натуральным образом лопнул, рассыпавшись брызгами искр.

*6*

Несомненная прелесть бывшей работы — в том, что она бывшая. Нет необходимости быть в курсе дел трех миров 26,7 часов в сутки, не звонит будильник в 4:54 утра, начальники Департаментов СБ не врываются к тебе во время обеда с истерическими воплями «Шеф, всё пропало!..» …нет, конечно, они приходят с оперативными докладами, зачитываемыми самым скучным голосом, но мелькает у них в глубине глаз что-то эдакое.

Хотя, ради справедливости придется отметить, часто доклады гласили: «Нейсмит опять пропал!».

Ныне эти волнения, тревоги и адмирал Нейсмит как ипостась лейтенанта Форкосигана остались там, в прошлом. Саймон Иллиан наслаждался заслуженной пенсией, неторопливыми завтраками в компании леди Элис Форпатрил и достаточно занимательными, иногда — заставляющими сработать рефлексы матерого эсбэшника, но, в принципе, предсказуемыми, а значит, скучными беседами с уже лордом Аудитором Форкосиганом.

Какое это счастье — предсказуемость! Все беды, способные случиться, уже случились, кое-что так и осталось в несгораемом сейфе под грифом «Совершенно секретно» («Перед прочтением сжечь», как шутит этот болван Айвен), а кое-что идёт себе и идёт. Но это теперь забота генерала Аллегре.

Сегодня отставной капитан Иллиан все же направлялся в СБ, но не в Главный Тараканник, сиречь штаб-контору, а в один из филиалов в полутора часах езды от столицы. Бывший графский особняк в свое время захватило себе Управление Надзора за Коммуникациями и Цензуры и каждые два месяца устраивало там небольшие профильные мероприятия, ради которых, собственно, некоторые офицеры и выбирали карьеру цензоров.

Чтобы сформировать общую картину, придется уточнить, что от сотрудников Управления требовалась научная степень по какому-нибудь разделу лингвистики, культурологии, психологии, социологии или чему-то близкому, плюс ежеквартальное наблюдение у психиатра. Ибо у многих психика не выдерживала.

Саймона Иллиана приглашали на эти закрытые мероприятия по старой — гм! — памяти, как, впрочем, и полдюжины других высокопоставленных отставников от армии, Генштаба и Космофлота. Почтенные офицеры и джентльмены с охотой приезжали, отпускали личных водителей пастись на окрестной лужайке, вспоминали былые деньки, показывали голографии внуков, призовых собачек или другой живности, а потом устраивались в мягких креслах, выстроенных в два ряда в небольшом зале с самой продвинутой медиа-системой. Здесь к тому же подавали отличный натуральный кофе и вполне сносные канапе, а еще держали наготове аптечку с успокоительным. Ее большинством голосов решили иметь под рукой еще несколько лет назад, на просмотре ремейка «Пленительной дикости», упоительного результата взрыва мозга медийных магнатов Колонии Бета. (Вообще-то, сначала предложили прилагать упаковку таблеток к любому билету на этот шедевр, потом плавно перешли к обсуждению идеи орбитальной бомбардировки Колонии Бета, просто чтобы потренировать разогретые социально-культурной фантастикой мозги, а потом проснулся лорд Аудитор Форпарадис и потребовал, чтобы для него включили повтор с девятнадцатой минуты первой серии, и не унимался, требуя объяснить, отчего у медведя такие грустные лапти и почему перестала действовать его персональная накопительная скидка на посещение Сферы Неземного наслаждения).

Сегодня планировался закрытый просмотр бетанского мини-сериала исторической направленности. Собравшиеся в «кинозале» специалисты по оперативному планированию, П-В-логистике и космодесанту предвкушали добрую потеху и запасались попкорном.

Оживленный и бодрый Иллиан поприветствовал собравшихся, запасся бутылочкой воды и выслушал доклад начальника Отдела Цензуры. Тот тоже через раз забывал, что шеф уже в отставке, поэтому был многоречив и подробен. Соскучившийся Иллиан обвел аудиторию взглядом и заметил еще одного знакомца, скромно присевшего у самой двери. Его медведеобразная туша была запакована в тщательно отглаженный мундир, волосы аккуратно зачесаны на правую бровь, а общий вид изрядно напоминал Айвена Форпатрила. Причем не сегодняшнего, а где-то двадцатилетней давности, когда парень жил соображениями исключительно гормональной сферы.

— Здравия желаю! — подскочил сержант… теперь уже старшина Лукин. — Капитан Иллиан, какая честь!

— Слышал, вы тоже поучаствовали в создании нынешнего шедевра? — протянул руку для рукопожатия Саймон. Лукин потряс его ладонь с осторожностью, которой леди Элис так и не могла добиться от горничных в отношении дворцового фарфора и хрусталя.

Лукин зарделся и баском пророкотал, что всего лишь показал парочку приемчиков сначала консультанту по эпохе (на самом деле — служащему Управления, работающему на голостудии под прикрытием), потом — режиссеру, потом постановщику трюков и актерам. И фильм получился замечательный!

Последовавший бетанский фильм про попавшего на Барраяр опального аут-лорда оказался именно таким, каким шеф Управления обещал: господа офицеры ржали в голос и на четверть часа позволили себе забыть служебные тревоги. В общем, для паники, с которой шефа Иллиана после пригласили пройти в фойе, не было абсолютно никаких причин.

То есть — никаких служебных, официальных, связанных с космосом или внешней политикой причин не было. Но был Феденька Лукин, активно покоряющий высоченную, в двадцать три метра, генномодифицированную пальму, украшение местного зимнего сада. Охранник, потирая подбитую челюсть, оправдывался, что хотел всего лишь остановить бузотера. Второй нервно размахивал табельным оружием и переспрашивал, чем таким СБ кормит своих старшин, что их даже парализующий луч не берет! Тем временем упомянутый старшина уже перескочил с пальмы на декоративный теремок-светильник, на крыше которого ворковала парочка белых голубей («дар Института Генетики Беты, проверены в лабораториях СБ, опасности не представляют»).

В памяти Иллиана всплыло досье бывшего подчиненного вкупе с вердиктом доктора Смитсона: психотический эпизод невыясненного генеза в анамнезе, к службе ограниченно годен, социально контактен, опасность уровня «валенок не оружие, а средство передвижения». Хотя как раз Лукин и валенком мог убить: мирно, незлобиво и технически совершенно, что и продолжал демонстрировать седьмой год, тренируя личный состав Службы Безопасности в должности старшего помощника инструктора по рукопашному бою.

— Федя, — осторожно позвал Иллиан. — Федя, ты чего?

— Голуби, — коротко ответил он, кровожадно разглядывая опешившую добычу в правой руке и обделавшуюся — в левой.

Декоративное сооружение с тихим кряканьем надломилось, но прежде, чем обломки коснулись земли, Феденька взвился соколом, вбуравился в воздух и мягко приземлился. Голуби, которым измененный генокод доселе не позволял ощутить радость полёта, взбодрились и принялись нежно пощипывать ладони своего летателя.

— Федь, а зачем ты их ловишь? Светильник вот сломал, — ласково пожурил Иллиан. — Пошли что ли в кафетерий, посидим, расскажешь.

— Пельмешки будут? — подозрительно уточнил Лукин.

— Поищем, — пообещал бывший шеф СБ и перевёл многозначительный взгляд на охранника. Тот мгновенно догадался, кого в случае чего перекрутят на фарш, и помчался всё организовывать.

— Понимаете, сэр, я это то не вижу, то снова вижу… — рассказывал Федя час спустя.

Подействовало ли на того лекарство, Иллиан толком не понял: от инжектора примчавшейся психиатрической бригады Лукин отмахнулся мягонько и без лишнего травматизма, таблеточку скушал, потом как-то резко обмяк, повращал глазами и затрясся, настойчиво выясняя, что же случилось. Сейчас он глотал горячий крепкий чай, с хрустом закусывал плиткой рациона и нервно поглядывал по сторонам.

— …оно вроде бы как сон про меня, — продолжил басовитым, как гудение шмеля, шепотом Федя. — Но я знаю, что это — не совсем сон и не совсем я. Просто кто-то на меня похожий. Или я похож на него. Как в зеркало смотришься, только по ту сторону — мир, настоящий. Одежда странная, но я — тамошний я — знаю, как ее носить, как к людям обращаться. Чем различаются сорта мандаринов. Что голубей есть нельзя, но лучше их поймать, иначе они принесут дурные вести. Мужик какой-то постоянно бросается в меня вещами, один раз так веером в лоб прилетело, что лучше бы гранатой… Но когда я пытаюсь объяснить тамошним людям, кто я и что мне нужна помощь, чтобы вернуться домой, они меня не понимают, поят разными травками… — Лукин сердито дунул в чашку и решительно выпил остатки. — И вообще, я же помню Устав и внутреннюю инструкцию, как действовать, если у кого-то крыша поедет… Но только не поехала она, я под чужую косую крышу попал… Да как же объяснить! Понимаете, шеф, это как будто два почти идентичных файла, вот система их и путает. Или вирус какой завелся… Да я просто не знаю, что происходит!

Саймон столько раз в своей жизни был свидетелем бурных нервно-психических срывов, что мог сказать точно: сумасшедшим парень не был. В полном, стопроцентном смысле этого слова. Он сочувственно потрепал Федора Лукина по плечу и утешительно соврал:

— Держись, старшина. Не думаю, что генерал Аллегре захочет терять такого надежного и проверенного специалиста.

— Меня тогда доктор Смитсон гипнозом лечил. Правда, толку чуть, мне постоянно зеленый каменный кругляш снился, а что он собой символизирует — я за полгода так и не придумал… Эх… — Федя загрустил окончательно и уныло поплелся за медиками.

Врач же пребывал в полной прострации от сочетания значимости свалившейся на него миссии и осознания, что у него нет никаких шансов ее выполнить, если только доверенный его заботам псих не пойдет навстречу. А он не пойдет, потому что ненормальный: по воздуху летал, ага-ага, горсть снотворного заглотил, под разряд парализатора попал, а до сих пор на своих ногах стоит, здоровым румянцем что твой Форкосиган-Вашный в темноте светит. И во все эти сказки про молодецкую удаль настоящих эсбэшников, придется верить, ибо — гриф секретности и ответственность перед Империей. А что рассказы похожи на легкий бред — так это глупости. Ему, врачу, должно быть знакомо, как легко люди с разнообразными нарушениями маскируются под нормальных, и раз явно ненормальный Феденька Лукин представлен ему как пациент — придется верить, что он именно такой. Так, на каком витке дилеммы «здоровый-больной» сам врач сейчас пребывает? О черт, запутался… и спросить, кроме как у грозного Саймона Иллиана, не у кого…

Медик тихонько достал тубу с лекарствами, отсыпал горсть драже и проглотил все, не считая. На выходе Феденька подхватил сомлевшего горе-лекаря на ручки и понес к реанимобилю.

— Зеленый, говоришь, — пробормотал Иллиан, глядя в пустоту. Раньше такой отстраненный вид он принимал, просматривая хранящиеся на чипе записи. Шутка, что Саймон Иллиан может вспомнить каждый вздох за минувшие тридцать два года, вовсе не была шуткой — до тех пор, пока работала его суперпамять иллирийской сборки. — И круглый…

*7*

Майлз думал, что справится с обещанным легко, но явился к своему бывшему шефу аж через неделю. И сразу потащил его в кабинет, даже не поздоровавшись толком с тетей Элис.

— Саймон, — сказал он серьезно, — сядь.

— Что, мое потрясение будет настолько велико? — попытался пошутить Иллиан, но вертикальная морщина у него на лбу сложилась немедля.

— Не-а, надеюсь. Но разговор будет долгий, и у меня непременно затечет шея, если я буду глядеть на тебя снизу вверх столько времени подряд.

Иллиан внял долгу заботливого хозяина:

— Хм. Тебе кофе, вина, или еще раз проверить, заперта ли дверь?

— Параноик, — улыбнулся Майлз довольно. — Ладно, я хочу задать тебе несколько, гм, щекотливых вопросов.

— До какой степени щекотливых? Про пестики и тычинки — это тебе к графине Корделии.

Они обменялись понимающими ухмылками, но все-таки Майлз начал издалека.

— Я понимаю, что на мой вопрос ты скорее всего ответишь "не помню", но все же...

Он отлично сознавал, что со своим "не помню" Иллиан часто лукавит. Если подумать, любой человек после болезни, уложившей его надолго в постель, изрядное время ходит слабым и на подгибающихся ногах, но потом и это проходит. Так и Саймон за годы наличия чипа отвык пользоваться своей естественной памятью, но это не значило, что его мозг сам все это время не запоминал все, что с ним происходило. Но... «старый больной человек» имеет право на причуды и притворство, тем более, что это как по волшебству уменьшало число врагов, имеющих какие-то интересы и счеты к бывшему шефу всея СБ.

Он вздохнул и сформулировал почетче:

— Саймон, скажи, было ли принято при тебе в СБ подвергать своих офицеров глубокому медикаментозному допросу с последующим стиранием памяти о самом факте допроса? В качестве обычной процедуры или исключения; и, что важнее, мог ли этим исключением, или типовым страдальцем стать я — в то время, когда меня обвиняло казначейство по делу о хищении?

— С чего ты веришь подобным страшилкам? — опешил Саймон Иллиан. — Это не я параноик, это ты сам.

— Я сейчас расскажу, с чего, — пообещал Майлз. — И да, если ты думаешь, что я обиделся или там затаил на родную контору зуб — это не так. А еще я не параноик, не спятил и не начитался желтой прессы. Ты только скажи: было или не было?

— Головой об заклад я не побьюсь, — протянул Иллиан задумчиво, — но я бы твердо сказал "не было". Фаст-пента — само собой, случалось, но стирание памяти? А зачем? И, главное, как? Если бы мы так умели, сколь бы упростилась жизнь нашего отдела расследований...

— А если гипноз? — не отставал Майлз.

— А объяснить?

Майлз вздохнул:

— Ты тут предлагал вина... плесни мне на самое дно бокала.

Он уселся в гостевое кресло, поерзал, устраиваясь, поставил бокал на столик, снова взял — и все же продолжил:

— Я начал искать твой фильм про Архив и никак не мог его найти. Ну, тут меня и взяло за живое. Я все-таки Аудитор, так что не постеснялся использовать служебное положение в совсем личных целях. Да-с. Подключил ваших спецов по цензуре масс-медиа, потом Дува как историка и еще его одного его знакомого культуролога. Не сверкай глазами, до того мы донесли информацию только самую общедоступную, даже подписку брать не потребовалось... Так вот. Резюмирую. Никаких голофильмов, книг, комиксов и тому подобного именно на этот сюжет — про всезнающий Архив на горе и крутого мужика всего в белом, с веером — у нас не выпускали. И не переводили. И на Бете среди популярного за последние пару десятилетий не нашлось. И на Цетаганде даже, если брать самое у них массовое, что могло бы попасть мне в руки. Было что-то похожее на Земле в дообъемную эпоху, но это на сугубых любителей, на специальных носителях, где-то в недрах Института Культуры, в общем. Я сам, слава богу, никогда этими вещами не интересовался.

— Ну, я очень признателен, что мою скромную просьбу ты принял так близко к сердцу, Майлз, но при чем тут допрос под фаст-пентой? — спросил Иллиан осторожно, словно разговаривал сейчас с непредсказуемым психом.

— Потому что я эту штуку видел во сне, — буркнул Майлз. — Только и исключительно во сне. И если наши казенные душеведы с фармакологами давным-давно не нашли способа залезть мне в голову так, чтобы я даже не узнал, а потом — доложить про ее содержимое тебе…

— Сон?

— Сон.

— Давным-давно?

— Восемь лет назад, если округлить. Не считая вчерашнего.

— И в рапортах ты про него не писал?

— Я что, идиот? — Майлз все-таки отхлебнул из бокала, который до того вертел в руке с риском разлить.

— И... ну, я не знаю, Айвену тоже не рассказывал?

Майлз мысленно просчитал несколько цепочек передачи информации, которые могли бы начаться с Айвена, и мысленно согласился, что звучит правдоподобно. За одним исключением — он бы ни за что на свете не стал рассказывать Айвену про свое метафорическое «я» в повязках после изуверской операции. И про историю китайской армии Чиянь, полегшей в огне и снегах.

— Понимаешь, — признался он, — не такой это сон, чтобы о нем даже с близкими друзьями болтать. От него у меня было ощущение… черт, как сказать? Будто я вывернул наизнанку душу и хорошенько в ней покопался. Или как будто меня вышвыривало несколько ночей подряд в параллельную реальность, самую настоящую, вплоть до звуков и запахов. Чего конечно, не бывает — но охоты об этом болтать у меня тоже не было.

— А сейчас?

— А сейчас — не знаю! — взорвался Майлз. — Ты вправду видел такой же сон? Точно меня не разыгрываешь, Саймон? Как человека прошу, скажи честно.

— Твои мозги — твой рабочий инструмент, — ответил Иллиан неожиданно строго. — Я бы не стал. Допей этот несчастный глоток сухого, и давай продолжим, что ли…

Он с почти официальным видом щелкнул крышкой аудиорегистратора и положил его на стол. Майлз поморгал — видно, вино играло с ним шутки, раз на долю секунды померещился на шее бывшего шефа СБ жесткий воротник форменного кителя и блеск серебряных Глаз…

Откровенничать с Иллианом о вывертах своего подсознания? После бокала белого? А почему бы и нет.

По ходу Иллиан затребовал от горничной чаю («Нет, не вина. Ты столько не выпьешь, а горло посадишь»), Майлз исчеркал с десяток листов корявыми набросками горных пейзажей, они перебрали варианты с телепатией («как там это ваш привозной специалист, на букву У?»), спрятанным в столице вражеским излучателем и даже сержантом Федей Лукиным — непосредственно агентом древних китайцев. Иллиан рассказал к слову про виданную им недавно атаку на голубей, но голубь птица тупая и безвинная, к делу его не пришьешь…

А потом Саймон Иллиан предложил беспроигрышное в своей простоте решение.

— А не поспать ли нам? — спросил он и выразительно зевнул.

*8*

Считается, что избравшие своей стихией ветер и сами ветротекучи и переменчивы. Однако для человека, в облике и привычках которого на приверженность воздуху указывало решительно все (веер — распущенные волосы — полеты — голуби — умение читать по дыханию больного, в конце концов!), Линь Чэнь был непоколебимо упрям. Если уж держался за что-то важное, то крепко, не оторвешь. Как его любимая серьга в ухе или как корни горы Ланъя за земную твердь. Тоже ведь подходящий символизм, а?

Итак, что за нефритовый осколок унесли духи по ту сторону небесных врат и почему бывший Линь Шу так переменился? То, что Линь Чэню отказали в ответе, уже было достаточной причиной этот ответ получить.

Разумеется, любая привлекательная цель может оказаться то ли обманкой в мираже, то ли приманкой в ловушке. Поэтому даже в сон надо собраться так, как собираются в бой. Легкость, с какой дух Май Лзы вышвырнул незваного гостя из своего диковинного чертога, требовала от Линь Чэня должных предосторожностей.

Он отложил меч и взял маленькие серебряные ножницы, пригодные разве что для изящных дев, коротающих праздные часы за вышивкой по шелку. Но — будем считать, что символизм наше всё.

Простецы считают, что даосы способны серебряными ножницами вырезать фигурки из бумаги и одушевлять их в могучее войско для своей защиты. Полезная магия, если бы она могла существовать на самом деле, а не в сказках. Даже так — если бы магия существовала где-то, кроме сказок. На самом деле техника, хоть и называется «бумажные люди», не имеет ни к ножницам, ни к войскам никакого отношения. Требуется мысленно создать в процессе медитации тонкую непрочную маску — слепок своего я, воплощение одной из сторон своей души — и немедленно от нее отстраниться, чтобы изучить со стороны, а затем использовать, поставив преградой между собой и той стороной бытия, от которой желаешь защититься.

И так несколько раз, чем больше — тем сложней, но и полезней. Ученик Ин Цинь, например, умеет пока создавать всего лишь одну маску, да и то жалуется, что, как бы ни старался при ее сотворении, все равно в результате на него глядит ухмыляющаяся рожа обезьяны... А что? Самокритика — это неплохо, это означает, что, несмотря на вечно умиленное выражение лица, юноша небезнадежен.

Самого Линь Чэня «бумажным человечкам» учил лично отец в ту пору, когда будущий Молодой Хозяин еще юношескую челку не остриг. И меньше трех масок за раз считал леностью и уклонением от постижения урока.

«Сняв все отражения суетности со своей души, — объяснял тот, — ты обнажишь ее сердцевину, безупречную и не подверженную никаким воздействиям тварного мира, точно золотой слиток. Станешь совершенномудрым, сделаешь еще один шаг к преодолению иллюзии, отстранению от боли и избавлению от желаний. Ну или хотя бы, даже если не выполнишь упражнение до конца, быстро поймешь, где лежат корни твоих собственных ошибок. А ты их еще натворишь, хе-хе…».

Первая маска — честолюбивая гордость.

Да, он — гений, без ложной скромности. И батюшка его таков, да еще если возвести это качество в превосходную степень, и дед наверняка был таким же — только у Линей с горы Ланъя жизнь долгая, потомством они обзаводятся поздно и обычным домом не живут, поэтому большую часть своих почтенных предков Чэнь знал либо по поминальным табличкам, либо по отцовским рассказам. А как это можно — гению и вдруг сдаться перед нерешенной задачей? И ладно перед той, которую можно спокойно отложить на будущее, приступив к ней после с новыми умениями. Но здесь — время, время! Самая неподатливая материя, с которой и сам Архив почти ничего не мог сделать. Да Линь Чэнь на части порвется, но справится!

Вторая маска — беспечный азарт.

Это было как танцевать с обнаженным мечом на краю узкого горного уступа в полной уверенности, что ты не позволишь случиться ничему дурному. Как горячить кровь опасностью, проверяя на себе самом новое снадобье. Как отдавать силы из своих жил в буквальном смысле слова — зная, что там остается еще и еще. Линь Чэнь никогда даже не думал ставить свое имя в собственные Списки, но это не значило, что излишняя скромность делала его слепым и мешала сравнивать. Уж людям он как-нибудь сумеет противостоять, даже не сбив дыхания. А что до судьбы и смерти — разве не достойно мужчины узнать, каково это, схватиться с ними?

Третья маска — жадное любопытство.

Всем известно, что драконы лелеют жемчуг, а хранители Архива собирают знания. И никакая великая мудрость не помешает ни первым, ни вторым в их азартной охоте. Не надо прятать знание от его потомственного хранителя. Вцепится в драгоценную загадку — сами потом пожалеете, что добром не отдали… Говорите, куда важнее, что нынешняя загадка сопряжена с угрозой непостижимому, блистательному, хрупкому господину Мэю? Ах, оставьте, что за глупости…

Четвертая маска — непреходящая любовь.

Этот слой пролегал так близко к сердцевине, что снимать его было страшно. Но какой лекарь боится отдирать повязки? Да, ему не стоило сердцем привязываться к типу, упрямо желающему спалить свою с таким трудом спасенную жизнь на алтаре справедливости. Империй вокруг много, водоворотов политики и капканов заговоров еще больше, правители меняются что ни день, а Архив Ланъя — один такой. Отец в свое время был дружен с Линем-полководцем, однако с сожалением, но оставил былую приязнь в прошлом. А вот Чэнь — не смог.

Но не в силах человеческих было перед этим обольщением устоять, определенно. Огонь, горящий подо льдом, и нет, Линь Чэнь это не про яд Огня-Стужи. Сила, держащаяся на одной воле. Красота, тщательно вылепленная отцовскими пальцами в соответствии с идеальными представлениями о сообразном, и ум, сравнимый с его собственным. Только почему этот ходячий идеал так упорно желал угробить самого себя в полной уверенности, что он лишь бездушный инструмент, не достойный ни любви, ни приязни?!

Последняя, пятая маска — бессмысленный гнев.

Ироничный насмешник Чэнь даже изумился, вычерпав его уголья с самого дна души. Горячий, не имеющий ни приложения, ни цели, готовый перелиться в разрушительное отчаяние, слепой гнев на свою беспомощность и на упрямство друга. Словно жгучий огненный шар в ладони, которые маги-даосы умеют метать только в сказках. Притаившийся огонь, который никак нельзя сочетать с ветром. Много ли будет пользы, если он в сердцах наорет на маленького хромого духа, требуя с того ответа? А уж на Мэй Чансу кричать и вовсе бессмысленно: тот избегал всяческих проявлений эмоций почище, чем злокозненный гуй — персиковой метелки.

Линь Чэнь дал гневу прогореть до пепла на своих ладонях, не поморщившись, и сдул его легким порывом азарта. Прикрыл любовь гордостью, как щитом, а из любопытства сделал пестрое знамя. Прицепил ножницы на пояс рядом с нефритовой собачкой и кисточкой от веера. И, закрыв глаза, шагнул за порог этой реальности.

*9*

«Все же Аудиторство на меня дурно влияет, — решил Майлз. — Я стал очень важной задницей и решительно отвык, чтобы от меня кто-то чего-то требовал».

Мысль эта настигла его не просто так, а во сне, оттого выглядела более чем логичной и рассудительной. А учитывая обстоятельства — так и вовсе признаком мудрости. Лорд Аудитор, оказывается, даже во сне не забывает про свою особость и нешуточно раздражается, когда над ним нависают, цедят по одному изысканно ядовитые слова, машут рукавами и чуть не тычут в нос веером.

Да и вообще, чей это сон, и кто тут хозяин?

Разумеется, с маленькой буквы — хозяин. Потому что явившийся к нему звал себя похоже: Хозяином Архива. И в чужом сне держался властно, уверенно и выглядел до последней черточки настоящим — вплоть до узоров на голубом халате, побрякушек на поясе и складки в уголке раздраженно сжатых губ.

— Кто прячется, тому есть что прятать. Ты ведь прячешь здесь то, что забрал у Чансу, я знаю. Не бросай вызов моему любопытству, маленький адмирал… или теперь тебя стоит называть по-иному?

— Не мешало бы, — парировал маленький-теперь-уже-Аудитор Майлз. — Кто другой отговорился бы незнанием, но ты?

«Все ведь знает, зараза. И издевается?» Просто удивительно, как легко Майлз что тогда, что сейчас воспринял персонажей своего сна, как самостоятельных фигур со своей волей и намерениями. Нет чтобы зажмуриться и проснуться.

Он для пробы все-таки зажмурился. Но щелчок веером, на этот раз глухой, как хлопок птичьих крыльев, раздался у самого его носа.

— Не пытайся сбежать. Или, клянусь, я буду гнаться за тобой из одного сна в другой, как за малышом Фэй Лю по крышам, пока наконец не получу желаемое!

Определенно его гость имел дурную привычку обижать маленьких, как бы тех ни звали. И этот его намек Майлзу совершенно не понравился. Как и угроза, произнесенная пусть ровно, но напористо, и снабженная непонятным намеком. Майлз, знаете ли, не имел привычку брать чужое, по крайней мере — не получив на то отдельного оперативного задания. И вообще, то было раньше, до того, как он повесил себе на шею Аудиторскую цепь.

«Ладно, Аудиторство — это сама по себе магия чина, и поддается на нее лишь тот, кто признает правила игры. Но офицер СБ я, или где? Бывший, не бывший, неважно. Держу пари, Иллиану бы не понравилось, что я сдрейфил перед каким-то наглым псевдоцетагандийцем, пусть даже во сне».

— Тебе следовало бы поумерить свои желания, — недружелюбно буркнул Майлз, поднимаясь и оказываясь с визитером нос к носу. Тот вызывающе упер руки в боки, Майлз упрямо набычился в ответ — и тут в их беседу вмешался новый голос.

— Назад, — скомандовал этот голос. — Медленно. И руки подальше от холодного оружия. Да-да, вы, в халате.

Линь Чэнь растерянно обернулся, уронив руку от пояса под верхним халатом, на котором действительно оказались пристегнуты ножны с чем-то длинным и архаичным. Майлз вытянул шею.

Физиономия Саймона ничуть не переменилась и не помолодела. Все та же русая, щедро приправленная сединой в год после отставки, шевелюра, все те же морщинки у глаз — только глаза эти напоминали два ружейных дула. Стоял он, чуть пригнувшись, в стойке для броска, и поверх домашней рубашки с закатанными рукавами на нем прямо на глазах проступали пластины тактической полуброни для наземных операций. Правда, тапочки так и остались тапочками.

— Откуда вы здесь? — пробормотал Линь Чэнь с явной долей удивления, но шаг назад сделал.

— Вопрос как раз к вам, — парировал Иллиан. — Откуда, зачем, почему думаете, что можете здесь выдвигать какие-то требования и угрожать?

«Имя, звание, личный номер… — продолжил Майлз мысленно и уже вполне по-настоящему захлопнул себе ладонью рот. У Саймона Иллиана броня тем временем доползла ниже локтя, а на предплечье начали формироваться очертания чего-то подозрительно похожего на малый встроенный плазмотрон. — Ни хрена я себе выдумал защиту в лице символа всея СБ! И, главное, зачем?»

Он откашлялся и осторожно выговорил:

— Лучше веди себя вежливо, Линь Чэнь. Настоящий ты, или только мне снишься, а у Имперской СБ никогда не было чувства юмора.

— Ты действительно меня перепугался, Май Лзы? — спросил тот с неподдельным любопытством и развел руками. Ничего страшнее шелкового веера у него в пальцах не было.

— Я бы не называл это испугом. Скорее — рефлекторной паранойей. — Майлз поморщился и лишь затем спохватился: — Саймон, прошу, отбой тревоги. Мы все будем благоразумны. Даже я.

— В последнее позволь не поверить, — вздохнул Иллиан, распрямляясь. Броня на нем медленно таяла, будто была сделана из прозрачного льда, но в остальном он выглядел совершенно настоящим. — Мистер Линь, да? Раньше вы мне казались эдаким безобидным библиотекарем, правда, с чересчур вызывающими манерами — но манеры это не ко мне, это епархия Элис.

— Мастер Линь, — поправил тот.

— Пусть так. И все же, повторяю свой вопрос, если вы забыли. Что вам здесь надо?

Майлз быстро потряс головой. Одно порождение его сна беседовало с другим, самого спящего нагло игнорируя. Стоит вернуть себе инициативу, а то эти двое то ли договорятся, то ли подерутся, и непонятно, что будет хуже.

— Э-э… Линь Чэнь? Раз уж зашел в гости, садись, — решился пригласить он.

Увы, в таком раздрае усилия воли Майлзу не хватило, а его подсознание просто жаждало устроить вредному гостю мелкую неприятность. Нужно было вообразить приличное кресло, а вместо этого из майлзового воображения у дальней стены библиотеки выскочила какая-то неуместная здесь коновязь, взгромоздившись на которую, Линь Чэнь в своих длинных одеждах должен бы смотреться особенно нелепо. Однако тот усмехнулся и буквально взлетел на перекладину — только складки рукавов плеснули, да крупный нос на мгновение заострился на манер птичьего клюва. Вот позер!..

— Ну а теперь, — сказал Хозяин Архива, описывая круг раскрытым веером, — я тебя слушаю.

— Меня?!

— Я люблю шутки. И знаю хитрости духов. И даже понимаю условности договоров между живыми и Иным миром. Но! — Щелчок веера. — Сейчас я прошу тебя преодолеть свою природу, вспомнить, что когда-то ты звал себя духом-хранителем Чансу… то есть Линь Шу, и все же отдать то, что взял у него на сохранение. — Линь Чэнь поморщился. — Если нельзя без выкупа — скажи мне о нем прямо.

Майлз медленно, обеими руками подобрал отпавшую челюсть. Что он взял?

За случившееся семь лет назад хождение по снам в восточном антураже (которое он честно полагал проекцией собственного изобретательного подсознания) он успел подружиться с замотанным в бинты после хирургических издевательств пареньком, в чьей судьбе нашлось так много общего с его собственной. Китайское имя и чуждые обычаи тому были не помеха. Майлз успел сыграть с ним не одну партию в шашки, обсудить родных, отогнать буйствующих духов, померяться воинским званием, посмеяться, поплакать, а под конец — не дать ему надорвать себе сердце известием о страшном горе. Сяо Шу почему-то считал Майлза своим духом-хранителем, а тот был настолько польщен сравнением с настоящим ангелом, что и не спорил толком. Тем более что спасательные операции — это был всегдашний майлзов конек. Забрать у него что-то в уплату — да упаси бог! Майлз бы и своих сил тогда ему отдал сколько надо, если бы мог.

Он выразительно пожал плечами в ответ на возмущенный взгляд Иллиана: «Не брал! Ничего я не брал». Покосился вправо, влево в поисках ценной пропажи Линь Чэня — безрезультатно. Почесал в затылке.

— Какой выкуп? Ты о чем? Да я клянусь своими Серебряными Гла... нет, пардон, своей Аудиторской цепью, что ничего такого не забирал. Не помню, чтобы забирал, — осторожно поправился он. Вот так, поклянешься Цепью — и случится… всякое. «Договоры между живыми и Иным миром», ишь ты, надо же так хитро завернуть формулировку. — Не мое это — красть у раненых, я не мародер какой. И вообще… это ведь был просто сон?

— Конечно, сон, — ответил Линь Чэнь почему-то досадливо. — Ты уже взрослый и вряд ли веришь в сказки. В реальности драконы не летают, звери не говорят, а люди из-за дальних небес не спускаются на землю Поднебесной. Где еще Чансу мог бы с тобой встретиться, как не во сне? Где я сам мог бы до тебя добраться?

— Ты мне ничего тогда не сказал, — укоризненно произнес Саймон Иллиан — негромко, но с нажимом. Переводя: «Сны — снами, а о контакте с иностранным источником, тем более по нестандартному каналу, офицер Безопасности доложить обязан немедленно, чтобы те, у кого градус паранойи еще выше, вовремя приняли меры».

— Я не знал! — попытался оправдаться нынешний Аудитор, как какой-то проштрафившийся зеленый лейтенант.

— Вот именно, — сурово заключил бывший шеф СБ и махнул рукой, прерывая все прения на эту тему. Блеснула истончившаяся почти до невидимости броня.

«Мало, что я Иллиана в свой сон, э-э, приснил, так он в этом сне меня еще и распекает», — мысленно вздохнул Майлз и повернулся к тому, кто утверждал, что был реален за пределами любых сновидений. Чего, скорее всего, быть не может, но…

— Ладно. Предположим, ты — настоящий. И сяо Шу тоже. И эта ваша гора, и Архив, и императорский двор, и уничтоженная армия, и… что, вы правда лечите человека, свежуя его заживо?

— У вас же спасают человеку жизнь, выпуская у него из жил всю кровь. Не сочти за обиду, обсуждать с тобой лекарское искусство времени нет, да и не слишком ты в нем сведущ.

— А что ты тогда хочешь…

— Я, — перебил его Линь Чэнь, — пробился к тебе с немалым трудом, чтобы выяснить, что именно ты отобрал — ладно, что сделал с Чансу, чтобы заставить его настолько перемениться.

— Да ничего сверх того, что с ним сделали у вас, — раздраженно отмахнулся Майлз. Воспоминания семилетней давности неожиданно нахлынули, яркие, едкие, словно он откупорил бутылку с кровавым духом той истории. — Вырезать у человека всю семью и братьев по оружию, друзей — сослать, самого — искалечить, да еще подвести под обвинение в измене… тут либо в петлю, либо мстить. Я ему так и сказал. Уж извини, насчет «в петлю» не распространялся, а вот про месть мы поговорили.

— Этот парень, мастер Линь, умеет быть чертовски убедительным, — подал голос Иллиан. — Язык — самое опасное его оружие. Но то, что он сейчас говорит, звучит резонно и без подвоха.

— Ты не брал с него обещаний? Залогов? Не накладывал заклятий? Не дарил заговоренных вещей? — продолжил допытываться тот.

— Я… ну да, дал сяо Шу каменные бусы. Придумал и дал. Простая мнемотехника, шарики на нитке. Ничего я не заговаривал, конечно, я что, дикая знахарка из дендарийской глуши? И вообще, сон это был! — Майлз повысил голос. — Не знаю, как у вас в вашем волшебном королевстве, а мы свои сны не контролируем.

— М-м… — Линь Чэнь помотал головой, задумчиво выпятил нижнюю губу. — Ну ладно. А это ты откуда взял?!

— Что?

— Вот это!

Взмах веера указывал на стеклянную поверхность стола, где обретались два стилуса, пачка пластбумаги под пресс-папье, рулетка, кружка из-под кофе, ридер, кованый стаканчик с тремя датачипами, резиновая фигурка супергероя капитана Форталона, початая пластинка витаминов и столбик десятигрошовых монет, и это не считая липких листочков с записями. Обычный беспорядок, который любой человек с удовольствием разводит своем на комм-пульте. Кстати, понял Майлз, это был не его комм-пульт, а иллиановский.

Линь Чэнь шевельнулся было, чтобы перебраться со своего насеста к столу и показать, что именно его заинтересовало, но Иллиан предупреждающе поднял ладонь:

— Стоп! Во-первых, это мой комм, и я сам с ним разберусь, а во-вторых, сидите-ка вы на месте. Всем спокойней будет.

«Если шеф так бдителен целых два года спустя, в отставке, во сне и после нешуточных проблем с памятью, то до его паранойи мне и вправду как пешком до Комарры, — признал Майлз честно. — Хотя что это я: он же не на самом деле, а всего лишь мне снится, значит, по определению должен быть идеальным СБшником».

Игрушка, таблетки и сувенирный стаканчик внимания Хозяина Архива не удостоились, но, едва Саймон Иллиан поднес руку к зеленоватому куску нефрита, прижимающему листы, тот кивнул.

— А это вообще у меня, а не у него, — Саймон прикрыл ладонью резной камешек. — Сувенир с моей прежней службы, к вам никакого отношения не имеет. Майлз, должно быть, видел его у меня в кабинете, вот и вспомнил во сне.

— Но он светится!.. — выдохнул Линь Чэнь с каким-то отчаянием.

— Не радиоактивен. Проверено, — отрезал Иллиан.

Хозяин Архива легко спрыгнул на пол и протянул руку. Пальцы его сомкнулись на вложенной в ладонь резной фиговинке так цепко, словно ему сейчас вручили по меньшей мере бриллиант короны. Под всеобщее молчание он изучил полированный камешек с узором, поднес к глазам, чуть ли не лизнул, сравнил с чем-то прицепленным к поясу. Потом вздохнул — и покорно вернул обратно.

— Архив шутит шутки, — сказал он, пожав плечами. — Любопытно. Надо подумать. Что ж, рад был тебя увидеть в добром здравии, Май Лзы, — и рад был познакомиться, почтенный цин. Если вы соблаговолите больше не обращать пристального внимания на недостойного, я попробую раствориться в тенях. — Линь Чэнь церемонно свел ладони, придерживая веер пальцами, точно меч, а затем подмигнул: — А если мне это не удастся, юный Ин Цинь получил от меня ведро с холодной водой и строгий наказ вылить его мне на голову ровно в полночь.

Майлз невольно представил, как на эти щегольски распущенные локоны и надменную физиономию обрушивается поток холодной воды — и картинка оказалась настолько смешной, что он против всякой вежливости захохотал, аж жмурясь от удовольствия. И мгновения смеха почему-то хватило, чтобы незваный гость исчез с его глаз, а смутно видимая в полумраке обстановка тут же завертелась вокруг него, сливаясь в полосы, как на карусели, — и он проснулся.

Один в кабинете, разумеется. С затекшей от лежания на гостевом диване шеей, смутным удивлением и заново воспрявшей рациональностью. Сон, герои которого утверждают, что никакой это не сон? Глупости! Игры подсознания.

Он поднес к глазам комм, помаргивая и пытаясь разглядеть время, и тот моментально завибрировал беззвучным сигналом вызова.

— Майлз, ты ведь уже не спишь? — поинтересовался из динамика Саймон Иллиан удивительно бодрым голосом для такого часа. — И только что видел во сне непричесанного цетагандийца без грима и с веером? Я так и думал. Включай запись, протоколируй все в подробностях, пока свежо, потом сличим показания. Надеюсь, на своей недосягаемой Аудиторской высоте ты еще не забыл, как это делается?

*10*

Пару дней после того Линь Чэнь пребывал в меланхолии. Выражалась она в первую очередь в том, что, гоняя подмастерьев свирепей вдвое обычного, он заставил их разыскать все содержавшиеся в Архиве списки «Бэнь цао» и точно датировать каждый. «Да, по чернилам, стилю рисунков и манере писца, а вы как думали?» Сличать друг с другом найденные перечни лекарственных растений стало уже его собственным, самому себе назначенным наказанием за самонадеянность. Или еще одним способом подстегнуть разум в поисках решения.

А ведь его изначальная догадка была чудо как хороша! Стройна, как лучшая красотка дома удовольствий, глубока, как Восточное море, своевременна, как целебный отвар наутро после возлияний! Но, увы, жизнь — не сказка, мир-за-небесами оказался совершенно не при чем, и отобрать у духов некую похищенную часть души Чансу Линь Чэню не удалось за полной абсурдностью этой идеи в принципе. А цветки горчичника он после этого вообще вычеркнул из списка полезных для духовной практики веществ.

Однако способ поддержать Чансу следовало найти, и быстро. Ведь с того дня, как в Северной Янь сменился наследный принц, события покатились, точно снежный ком.

Казалось, что нам Северная Янь и где она? Но один камень на доске для вэйцзи строит вокруг себя целую позицию... а один камень, пущенный со склона в горах, может вызывать лавину. Управляемая лавина, запущенная хитроумным Мэй Чансу, уже грохотала себе вниз, когда на Линь Чэня наконец-то накатило вдохновение и он спешно принялся воплощать свою новую мысль в жизнь.

Чансу запустил в действие главную часть своего великого плана, требующую от него полной самоотдачи, и. по-хорошему, дальше стоило бы блюсти его состояние неусыпно, находясь рядом — вот только этот упрямый, злобный, бесчувственный цилинь сразу сказал: «Нет». Даже так: «НЕТ!» И объяснил не терпящим возражений тоном, что знаменитый Хозяин Архива рядом со скромным книжником Су Чжэ сведет на нет все его усилия и будет в его обществе уместен не более, чем нефритовый трон в крестьянской хижине. Лекаря Яня, дескать, ему вполне хватит. Они с Чансу тогда сказали друг другу еще много слов, слишком цветастых и вспыльчивых, чтобы после их повторять, и разошлись до крайности недовольными друг другом.

— Цилинь! — ругался Линь Чэнь, оставшись один в своем павильоне. — Баран упрямый, однорогий, чтобы у него все четыре копыта переплелись...

А потом его осенило.

Конечно, понятно и даже естественно, что удачная идея непременно должна прийти в голову гению в самую последнюю минуту, когда еще чуть-чуть — и будет поздно. Если бы не это непреложное правило мироздания, умным людям жилось бы слишком легко, а на земле само собой бы установилось совершенное правление.

К ланчжоускому поместью Мэй Чансу Линь Чэнь успел практически в последнюю минуту, всего на несколько шагов опередив пару юных бездельников, в компании которых глава Мэй собрался в столицу. Привычно шуганул малыша Фэй Лю, чей разум для исцеления нуждался в регулярных шуточных уколах не меньше, чем тело Чансу в тонких акупунктурных иглах, — и широким шагом прошел в дом. А там с ходу начал с того, что раскритиковал вполне разумный план Чансу спрятаться в доме кровного врага — единственно чтобы тот заспорил с ним в ответ и успокоился собственной победой…

Все это время у Линь Чэня не проходило ощущение, будто где-то рядом с его сердцем звенит тоненький камертон, какой используют музыкально одаренные барышни, настраивая свой цинь. Что-то вибрировало, тянуло, рвалось на свободу… Линь Чэнь прекрасно знал, что именно, и к сентиментальным чувствам оно не имело никакого отношения. Надо было просто перетерпеть и не спешить.

— Почему ты делаешь такое лицо всякий раз, как проверяешь мой пульс? — укорил его Чансу.

А почему солнце восходит на востоке? Исполнение ритуалов — способ успокоить чересчур проницательного собеседника и дать ему почувствовать умственное превосходство над тобой. С Чансу такие вещи проходили нечасто, но сейчас, перед отъездом, у того на сердце было тревожно, как ни пытался он это скрыть, и это давало Линь Чэню крошечное преимущество. Которым он и воспользовался, не забывая выразительно хмуриться, язвить, отвечать вопросом на вопрос с видимым нежеланием уступать по пяди…

— ...Нет, я не намерен тебя остановить. Разве я смог бы, если бы даже хотел? — ответил он совершенно искренне.

«Я знаю, что для тебя во всей Поднебесной сейчас нет ничего важнее твоего плана, который ты по крупицам воплощал в жизнь больше десяти лет. Так же, как стреле всего важней вонзиться в цель, к которой ее направил лучник, и с каждым чи рассеченного воздуха она трепещет от нетерпения все сильней. Ты просишь у меня два года, да? Намерен провернуть свои дела за ограниченный срок и покорно лечь в могилу? Нет уж, и не надейся. Но этого я тебе тоже не скажу. Просто попроси меня пока о малой помощи, чтобы получить большую, друг мой».

— Вот. — Флакон темного стекла наконец-то лег в узкую ладонь, смуглые пальцы на мгновение соприкоснулись с бледными. Струна у сердца Линь Чэня натянулась. — Принимай это всякий раз, когда почувствуешь, что истощен.

— Ты вполне можешь заменить десять лекарей, — победительно улыбнулся Мэй Чансу.

«Не только, Чансу, не только! А еще как минимум десять хитрых горных лис».

Линь Чэнь заранее знал, что из его рук друг любую дрянь возьмет с такой же доверчивостью, как Фэй Лю — облитый карамелью боярышник на палочке. Особенно если его предварительно заставить выпрашивать чудесное снадобье. Даром что глава Мэй был умнейший человек, метаниям чувств не подверженный, и в движениях человеческой души он разбирался не хуже, чем ученый муж — в свитках почтенного учителя Ли Чуна. А все же Хозяина Архива ему было не перехитрить!

Кому еще, кроме Линь Чэня, пришло бы в голову заключить зародыш своей силы в золотое семечко и обернуть его в полынную горечь пополам с углем женьшеневого корня, чтобы всяким умникам не пришло в голову жевать то, что следует глотать?

Рассказывать Чансу об этой хитрости он разумеется, не собирался. Уже давно они крепко поспорили, имеет ли право один человек тянуть жизненные силы из другого ради своего спасения, и переубедить этого упершегося рогом цилиня Линь Чэнь тогда так и не сумел. И само намерение такое давно оставил. Обман — не слишком почтенная вещь между друзьями, но уж точно не Чансу, намеревающемуся обмануть в Цзиньлине всех и вся, жаловаться на это! Зато теперь, едва тот почувствует, что жизненных сил у него в запасе не больше, чем вина на донышке чашки у пьяницы, а дело предстоит большое и тяжелое, потянется за чудо-пилюлей — а с ней без всякого своего ведома подпитается каплей чужой ци. Элегантно и просто.

Гм, да. Правда, во всякой прочной стене есть камень, ударив по которому, разрушишь всю кладку, а во всяком стоящем волшебстве — ограничивающее условие. Эх, если бы Линь Чэню не пришлось изобретать решение, когда у него был каждый час на счету! Прознав о спешном отъезде Мэй Чансу в Цзиньлин, он сумел вручить своему пациенту лишь готовый на ту минуту — так сказать, экспериментальный — образец снадобья. Коварство горькой снаружи и золотой внутри пилюли заключалось в том, что содержащаяся в ней сила упорно желала вернуться обратно к своему источнику — до тех самых пор, пока не будет принята десятая и последняя, и лишь тогда тело пациента полученную ци окончательно поглотит и успешно растворит в себе.

Но ведь Чансу все равно гонит его от себя до тех пор, пока его хитрое дело при дворе не окажется завершено и Восточный дворец не переменит хозяина? Вот и ладно. Значит, Линь Чэню можно пока отправиться… да хоть в Южную Чу. Давно стоило туда съездить. Родная матушка Чэня была из этих далеких краев, отсюда проистекала и масса интересных вопросов, которые ему стоило бы решить прямо там, если он не хочет и дальше топтаться на месте в деле с цветком белого дурмана...

— Позови меня непременно, когда эти пилюли будут подходить к концу, — предупредил он напоследок.

Можно было этого и не говорить. В пилюлях спала его собственная ци, в стеклянный флакончик была вплавлена крошка от нефритовой собачки с веера, и струна у сердца тихонько пела. Сейчас Линь Чэнь не сомневался, что при должном сосредоточении ощутит и за тысячу ли, когда Мэй Чансу соблаговолит-таки принять его укрепляющее снадобье. Волшебник он или нет, в конце концов?