Взгляд в никуда (гет)

...Не потому, что от Неё светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Иннокентий Анненский «Среди миров»

Глаза — это самое завораживающее во внешности человека. Единственное, что достойно любования и преклонения. Я вижу в глазах намного больше, чем многие, потому в первую очередь я знакомлюсь не со звуком имени и не с теплотой ладони, а с неповторимым рисунком, втравленным в цвет, и никогда не спутаю один с другим. Пусть мой дар и редкий, но не уникальный, потому я избегаю прямых взглядов.

Иногда встречаются люди, чей взгляд меня больше никогда не интересует. Например, у Штефана, одного из дизайнеров-основателей нашей модной шарашки, цвет глаз почти как у меня — глубокий червонный, со сложным карминным рисунком. В отличие от меня румын, под стать глазам, обладал чрезвычайно изысканным обликом утончённого вампира, а нежная улыбочка любознательного садиста так и манила освежить знания по самым изощрённым убийцам в истории — и примерить их все на него.

Ещё я знал взгляд эбенового дерева, с такой же текстурой и с той же проницаемостью — глаза Кику не выражали ничего, не было в них и отражения, так что мне просто нечего было там рассматривать.

Впрочем, встречались мне люди с глазами-омутами, глазами-бездной, глазами-миражом, в которые я проваливался с первого же осторожного взгляда. Например, Наташа, моя соседка, коллега и подруга, «с глазами из самого синего льда» заставила меня по-новому взглянуть на заезженные строчки старых песен и, пожалуй, пересмотреть свои принципы в отношениях с людьми. Несколько лет я пребывал в счастливом заблуждении, что пронесло и мне досталась лайт-версия родственной души, но она оказалась не единственной обладательницей чарующего взгляда.

Его взгляд отпечатался в памяти с первого же мгновения, я помню мельчайшую деталь рисунка морозно-фиолетовой радужки. Я тысячу раз зарисовывал узор карандашом, ручкой, акварелью, сигаретным пеплом на снегу, но всё равно при каждой мимолётной встрече я правдами и неправдами ловил случайный взгляд, рискуя раскрыться, нарвавшись на взгляд прямой, чтобы убедиться, что я снова запомнил неправильно.

— Гил, — я оглянулся на знакомый тихий голос, без опаски окунаясь в льдисто-синюю бездну. — Эта хрень снова пачкает мне поля! — Арловская гневно потрясла картриджем, но очень аккуратно, чтобы посыпавшийся тонер не коснулся её одежд.

Наташин взгляд раздражённый и нетерпеливый, без тени страха отказа. Хоть кто-нибудь способен отказать, глядя в расчерченный голубыми трещинками синий лёд самых чистых вод?.. Только обладатель непроницаемой глади аметиста с сиреневыми росчерками камня. И я не знал, рад был этому или нет.

Мы с Арловской всегда были вместе. С тех пор, как несколько лет назад одновременно подошли к единственному оставшемуся свободным столику в школьной столовой, но, заглянув друг в друга, молча поделили места. Мы редко расставались надолго — лёгкий на подъём, я без сожалений следовал за делающей карьеру подругой, преодолевая тысячи миль.

Наташа прикрыла глаза и подставила лицо прозрачным лучам холодного солнца, нечасто мы заставали его в нашем уединённом углу кафетерия. Зима выдалась на редкость ранней и сразу морозной, затянутое инеем стекло высоких окон искристо рассеивало свет, заставляя нежную кожу девушки мерцать. Для имитации такой естественной прозрачной кожи подруга использовала с десяток косметических средств, наши квартиры-студии соединяли общие кухня и санузел, и я знал о подруге даже больше, чем хотел. Например, что без косметики она выглядела немного болезненно, но куда прелестней и живей, чем безупречно-прекрасное произведение искусства, что сейчас сидело рядом и медленно, будто неосознанно, поглаживало тонким пальчиком грубый по сравнению с кожей фарфор ополовиненной чашки ристретто.

Мимо, делая внушительный крюк, быстро прошёл Торис, низко опустив голову и спрятавшись за длинноватыми волосами. Он явно расстроился, заметив закрытые глаза Наташи — я видел, как поникли его плечи, но выражение его изменчивых зелёно-голубых глаз было мне недоступно. Но ещё я видел слабое подрагивание пушистых и будто никогда не знавших туши ресниц Арловской.

Под высоким сводом бился гулкий тенорок на днях назначенного креативного директора Альфреда, фонтанирующего идеями как тухлый арбуз ароматом. Я достал наушники, не желая внимать ввинчивающемуся в голову голосу, мимолётно заметив, как американец гордо поглядывает на своего бывшего наставника Артура, арт-директора, который скучающе листал наброски в папке, и тем резче он цеплял тонкие листы, чем ниже склонялся главред Бонфуа к очередной проходной манекенщице.

Скрипуче-музыкальный тенор Оззи, наряду с глубоким строем инструментов, пообещал мне революцию в мозгах⁽¹⁾, и это предложение я принял с предвкушающим удовольствием, в отличие от предыдущего от Джонса, за парнем я признавал только уникальность кристальной чистоты небесно-голубых глаз. Столь же чистых, как и его голова.

Ковыряясь в тарелке, я краем глаза следил за широкой аркой, уверенный, что стоит появиться волоокому канадцу в дверях, как француз тут же забудет о манекенщице. Правда, Мэтта я всё же упустил, его бледно-фиолетовые глаза с блёклым синеватым рисунком были похожи на акварельный набросок, слишком поверхностные, слишком закрытые — слишком серые, чтобы без нужды заглядывать в них дважды. Я отследил его только по реакции Франциска, вдруг затанцевавшего у своего большого стола: он ловко перетасовал места в обычном бардаке вокруг себя и устроился рядом с Мэттью, никого больше не замечая. Артур за соседним столом сильнее опустил голову, вдруг увлёкшись эскизом, чёлка скрыла его взгляд. Но мы с ним были знакомы слишком давно и я всё равно видел его малахитовые глаза, с ведьминским изыском маскирующие грусть под презрение.

Впрочем, все старания Франца пусты. Я даже со своего места, в десятках метрах от Мэтта, видел его полный равнодушия взгляд, хотя ещё вчера Уильямс краснел, кривился и молил всех богов — и Франца — прекратить слишком откровенный флирт. Значит, и скромный канадец положил на кого-то глаз.

Почувствовав мазнувший по мне чужой взгляд, я машинально оглянулся, не сумев угадать ни цвет, ни рисунок. Но поздно — никто в нашу сторону не смотрел. Шумно составив на поднос пресный салат с несладким чаем — здесь все на вечной диете — я не стал отвечать на удивлённый взгляд Наташи, просто поднялся и подал ей руку.

На нас мало кто смотрел, потому что большинство стремилось поймать чужой взгляд в пустой надежде увидеть там хоть что-то, кроме собственного отражения в непроницаемой глади. Впрочем, надежда мгновенно забывалась, под гипнозом оставался лишь чистый эгоцентризм. Я с удовольствием любовался нашей парой то в одном зеркале, то в другом — здесь не было им недостатка. В закрытых туфлях на высокой платформе с тонким ремешком на щиколотке Наташа чуть-чуть возвышалась надо мной, вынуждая меня держать спину настолько прямо, что начинали ныть мышцы чуть выше поясницы. Мы прекрасно сочетались в чёрном, но здесь никто не сливал её прюнелевые платье с туфлями и мои угольные джинсы и графитовый свитер, её холодно-жемчужный поясок и мои бело-серебристые кеды. Я почувствовал пару раздражённо-завистливых взглядов, слишком быстрых, чтобы быть узнанными, но по затылку мазнул и сочувствующий малахитовый — Артур видел, что мы совсем не пара.

До витражных дверей арки оставалось всего пара шагов, когда непреодолимый инстинкт заставил оторвать взгляд от меня Великого в тонкой раме — чтобы опрокинуться в зыбь такой родной, но чужой галактики, в высеченный в сердце атлас созвездий — вновь сменивших положение, и звучавшие до этого неосмысленным фоном слова песни вдруг вылезли на первый план и забили набатом:

«...Бог мёртв, он покинул нас.

Открой глаза, просто пойми, что он единственный — только он...»⁽²⁾

Звук внезапно оборвался, оглушив шумом заполненного кафетерия, и я никак не мог вспомнить полный куплет, не желая верить извращённому знаку Судьбы-садистки, зная наперёд — не удержусь и позволю выдранным из контекста словам снова зажечь огонь надежды.

Поймав случайное отражение в многочисленных зеркалах, я убедился, что наша выдержка не подвела и в лицах мы с Наташей не изменились, только она вцепилась в мой рукав, сминая грубоватую вязку свитера. В её аккуратных пальчиках запутался провод наушников — она нечаянно выдернула его из гнезда телефона, оборвав песню в нужном месте...

Мы оба захлёбывались в одних и тех же глазах, принадлежащих главе безопасности Брагинскому. Но если Наташа преследовала его с маниакальным упорством, радуясь каждому случайному жесту, то я прекрасно видел, что взгляд Ивана загорался интересом только в присутствии поставщика Вана. К подруге я даже не ревновал, а вот глаза цвета горького шоколада жаждал вырвать наживую голыми руками, по большей части потому, что его тёплый взгляд всегда искал непроницаемый эбен Кику. Ван здесь даже не работал, но появлялся так часто только из-за японца.

Я ненавидел этот грёбанный журнал. За свою жизнь я сменил десятки рабочих мест в разных странах, но впервые почувствовал себя на своём месте исключительно здесь, в этом дурацком модном издании для профессионалов, выходящим с периодичностью раз в сезон на трёхстах с лишком страницах. Я презирал всю эту херню, но теперь выбирал себе джинсы из трёх фасонов. Я не заметил, когда у простых и понятных цветов появилось множество имён оттенков, бессмысленно обогативших мой лексикон. Я плевать хотел на царящее здесь безумие, обилие разнообразного шмотья, чужие споры до драк из-за разницы в сочетании аксессуаров — и ковырялся в настройках печатной машины сутками под строгим надзором всех местных директоров, дизайнеров, модельеров, редакторов и даже копирайтеров — исключительно ради достижения единственно верного оттенка на цветопробе.

Здесь не было лишних — только незаменимые.

Здесь властвовала атмосфера причастности каждого к высокому искусству.

Но этот чёртов дом был проклят! Никогда в жизни я не встречал столь крупных и многочисленных цепочек связанных жизней. Грёбанная издёвка судьбы — прозреть, утонув в чьих-то глазах, чтобы до конца жизни не замечать, что твоя родственная душа тонет в чужом взоре — так же безответно. Событие редкое, всё же столкнуться с одним среди миллиардов человеком, который сможет постичь тебя до дна, понять полностью, и не иметь душевных возможностей ответить ему тем же, довольно сложно, но среди сотни здешних сотрудников можно по пальцам пересчитать счастливчиков.

Всему виной полный и абсолютный интернационал (заученный в детстве гимн первое время работы здесь постоянно вылезал из глубин памяти). Но при этом я знал только двух итальянцев, один был с юга, а другой с севера Италии, и больше повторяющихся наций не замечал. Получить работу в журнале можно было только по рекомендации, моими поручителями послужили дальний родственник Родерих — австриец, однако, и белоруска Наташа, а я уже позвал — при неожиданной поддержке того самого северо-итальянского фотографа Феличиано — своего младшего сводного брата Людвига — вполне себе немца, уже претендующего на место руководителя пиар-отдела.

Я всегда был техником, пусть и широкого профиля, но здесь я — Техник! Мой начальник Родерих больше внимания уделял оплакиванию своей музыкальной карьеры, нежели прямым обязанностям, и я любил его той искренней и ничем не замутнённой любовью, какой только можно возлюбить непосредственное некомпетентное начальство с семью пятницами на неделе. Впрочем, стоит отдать ему должное — в аврал, то есть в последние две недели перед выпуском, он собирал себя в одну агрессивную кучку и организаторствовал как боженька, умудряясь быть везде и контролировать всё. Но в остальное время всё висело на мне, и вместо того, чтобы, по своему обыкновению, спихнуть всё на первого попавшегося под руку, я предпочёл стать местным богом техники и быта.

И никогда в жизни мои попытки взять на себя ответственность не окупались с такой сокрушительной силой. Я вьёбывал с утра до поздней ночи, но летал на крыльях, оперённых чужим признанием, упиваясь собственным величием как никогда не мог раньше.

Тут вообще трудоголизм был возведён в абсолют, вот и сейчас я почти в полночь запер отданный мне во владение подвал и поднялся за Наташей. Она стояла с Торисом у дверей их отдела, всматривалась в листы в руках и не замечала его преданного взгляда, сквозь зубы комментируя написанный им текст. Убедившись, что литовец её понял, Арловская быстрым шагом направилась ко мне. Она недолюбливала Лоринайтиса пуще всех остальных людей, но признавала за ним талант и всегда находила ему работу, с которой мог справиться только он наилучшим образом. Ведь Наташа понимала его лучше всех во всём мире и раскручивала его способности на полную катушку. Но скажи я ей об этом прямым текстом, она только фыркнет и тут же забудет.

Я подал подруге руку и подстроился под её не такой быстрый на высоченных каблуках, как мой, шаг. Она научила меня быть галантным, правда, только с ней. Она насильно открыла мне глаза на окружающее, вынуждая даже в отвратительном находить эстетику. Удивительно, что при очень трепетном отношении к вездесущей красоте себя она совершенно не ценила, так она бы никогда не сделала карьеру, а уж здесь её бы просто закнокали, превратив в раба. Я не хотел видеть вместо волшебных глаз жалкие осколки льда и потратил не один месяц на вовлечение её в свою философию. Теперь, убеждённая в собственной уникальности, она уже не могла позволить собой пользоваться невозбранно.

На подъездной площадке нас уже ждало такси, но Наташа потянула меня в сторону:

— Посмотри, до чего же прекрасно! — я оторвался от её восторженных глаз и оглянулся вокруг. На радостях от спавших морозов три дня кутила метель, и вот она стихла, в прохладном свете фонарей снег таинственно мерцал, создавая атмосферу мистичной сказки. — Так тихо... Пошли пешком! Вряд ли я вдохновлюсь для красивого описания дебильного костюма от Штефана, но, может, избавлюсь от едких эпитетов... Как думаешь, почему он так стремится всех нарядить в цветочные принты?

Зимний выпуск мы закрыли и сейчас вовсю готовились к весне.

— Чтобы на этом фоне выглядеть ещё более вампиристым? — предположил я, протаптывая для девушки тропинку в сугробах к более менее очищенной от снега улице.

— Может, он уже впал в маразм?

— В прошлом году он праздновал тридцатипятилетие...

— Но откуда нам знать, в который раз?..

Мы дружно заржали, преодолевая последний сугроб. Я закурил, а Наташа с облегчением ухватилась за мою руку, чтобы не упасть на скользком тротуаре. Калиш был забыт под впечатлением от картины тихой покрытой глазурью слабо переливающегося инея улочки. Большой город не спал, мимо проходили люди и проезжали машины, но все, как и мы, были погружены в эту волшебную атмосферу, не смея нарушить её.

Мы шли молча и медленно, такими темпами мы дойдём до дома часа за полтора, но Наташка всё равно постоянно оскальзывалась, непроизвольно дёргая меня за руку и сбивая с мыслей.

— Вот зачем вам обувь, в которой можно нормально передвигаться только в идеальных условиях? — я имел в виду не только женщин, а вообще модников, каждое морозное утро на парковке у здания журнала наблюдая эпичные падения, шпагаты или косплеи ветряных мельниц покидающих уютные салоны автомобилей некоторых сотрудников.

Арловская сначала посмотрела мне в глаза, потом опустила взгляд на мои гриндерсы, поняв меня правильно.

— Зачем?.. — переспросила она и ловко выдернула у меня изо рта только закуренную сигарету. — А зачем ты куришь? — окурок она брезгливо отбросила в сторону. — Зачем тебе вечно ломающийся старый драндулет? — я был так возмущён оскорблением моей дражайшей ласточки, что вовремя не среагировал на движение в карманах. — Зачем тебе этот образ ненормального металхеда с тьмой татуировок, который создаёт тебе больше проблем, чем приносит пользы?

Выкраденную пачку сигарет я всё же успел отнять.

— Никакой пользы, чистое удовлетворение. А ещё раз обзовёшь мою детку — будешь кататься на общественном транспорте, потому что я внесу твой номер телефона в чёрные списки всех таксопарков города, ксе-ксе.

Подруга улыбнулась, убедившись, что я понял её завуалированное объяснение, и загляделась на небо. Туман городского смога сильно размывал даже Луну, превращая её в невнятное светлое пятно, о звёздах и речи не шло. Судя по мечтательно подтаявшему льду, она была сейчас далеко, и мне как никогда хотелось заглянуть в неё ещё глубже, стать тем, кем для нас двоих являлся Иван, чтобы понять Наташу до самых глубин.

— Как думаешь, — вдруг заговорила она уже в лифте, — насколько велик шанс двух спутников одной планеты встать на одну орбиту?

— Э-э... — я был слишком погружён в мысли о свидании с кроватью, чтобы сходу разгадать метафоричность её слов. — Согласно небесной механике, для обитания на одной орбите без эксцессов, спутники должны быть клонами друг друга и служить противовесом, то есть...

— Стоять против друг друга? — чуть печально перебила мои размышления Наташа, спрятав взгляд за поисками ключей в сумочке.

— Я не знаю, я ушёл с астрофизики на третьем курсе, ксе-ксе, — я сделал крошечную паузу, ожидая снисходительного: «тебя же выперли!», но подруга молчала. — Орбита любого тела зависит от индивидуальных параметров ведущего и ведомого, не может быть двух абсолютно идентичных спутников.

Нас уже разделял десяток метров между нашими дверьми, когда Арловская задала последний на сегодня странный вопрос:

— А что не даёт сойти спутнику с орбиты?

— Баланс собственной инерции и гравитации центра.

Я не в первый раз утешил себя тем, что Наташа не обладала даром видеть дальше собственного отражения в чужих-родных глазах, и отмахнулся от загадки её слов.

Очередное раннее утро тяжёлыми тучами окрасило город в пасмурные тона, но мрачное настроение никогда не задерживалось в доме издания: в чьих-то кабинетах тени не оставлялось ни одного потаённого уголка, вытравляя её многочисленными яркими лампами и бликами в зеркалах и металле в другие комнаты, где тёплый свет создавал уютный полумрак с сияющими пятачками рабочих мест.

Родерих относился к любителям приглушённых тонов, но естественного света. Потому его сероватый коричнево-синий кабинет выглядел меланхолично, заполненный моросью огромных окон и зарью обретшего душу человека. Я с порога засвидетельствовал трепетный полёт долгое время не покидавшего пучин уныния начальника в полные жизни глаза свеженазначенного главы отдела кадров Елизаветы Хедервари. Я бы рассмеялся, если бы мне не было так до боли тоскливо. Наш с венгеркой роман был коротким, но очень бурным и завершился лет пять назад грандиозным скандалищем, суть которого заключалась в мшисто-зелёных глазах новой подруги Лизы из Лихтенштейна. Разумеется, она меня узнала, и, сцепившись с ней взглядами, я вспомнил-почувствовал гул в голове от удара сковородкой. Родериху эта буря не грозила. Может, к счастью, а может, и к сожалению. Хедервари была прекрасной девушкой, но очень уж звонкой.

Но у Эдельштайна не было возможности узнать Лизу.

Погружённого в собственное прозрение начальника было так легко обойти... Он диктовал музыку, фоном звучавшую из встроенных в стены по всему зданию колонок, и его репертуар из протухших классиков настоиграл мне по самое некуда. А вот любимый плейлист с Guns N'Roses, Metallica, Black Sabbath и прочих разновозрастных классиков метала, был всегда при мне и настраивал на рабочий лад куда как лучше. Установить личность преступника не составляло труда даже Альфреду, потому я был где угодно, но не в своей подвальной обители. Впрочем, оставалась вероятность, что Брагинский или Наташа легко разгадают мой пароль, завязанный на тевтонском роке, но подруга сама любила музло потяжелее, а Иван... Не знаю, может, он не заинтересуется такой ерундой?..

В кабинете главного оформителя Хонды я бывал часто. Заявки от него об очередной поломке или слетевших настройках поступали раз в неделю-полторы. Вообще-то, он и сам недурно разбирался в технике, иногда мы решали проблему по телефону, но часто у него просто не было времени самостоятельно разбираться с моргающей лампой в световом планшете или пропавшим интернетом. Думаю, что в этом кабинете было средоточие проклятия дома, иначе я не мог объяснить такое количество происходящей здесь хрени.

Японец ненавязчиво рассказывал какую-то историю, пока я в недоумении оглядывал два терабайта информации на внешнем харде, треть из которых сжалась в десяток ничем не читаемых файлов с кракозябрами в именах. Какое чудо заставило накопитель сменить файловую систему, я так и не понял, больше радуясь тому, что сначала додумался проверить, а не кинулся сразу решать, иначе ковырялся бы до пришествия гневливого Родериха...

Пока комп сам всё переделывал обратно, я уткнулся в молескин Кику. Японец всегда прощал мне то, что старый друг Артур называл «хамством». Кёркленд начинал орать до апоплексического удара, стоило мне только потянуться к его блокноту с набросками. Не хочешь, чтобы смотрели — не оставляй на видном месте, о моих дневниках не знает даже Наташка, а мы, на минуточку, практически живём вместе!

Несмотря на присущую Востоку витиеватость, понять минималистичные и многогранно-иносказательные рисунки Хонды мне было намного проще, чем традиционную символично-реалистичную манеру Кёркленда. Да и воздушные хайку были образней наташиной певучей логаэдической лирики при всей своей мнимой буквальности мгновения.

Я изредка поддакивал пространным монологам, не вмешиваясь в поток чужих мыслей, отвлекался на давно заслушанные слова, тихо-тихо льющиеся из коридора в приоткрытую дверь, поглядывал на экран в ожидании завершения исправления ошибок. Хонда был поглощён своими размышлениями, хотя сколько раз я замечал, что с Ваном он разговаривает мало, только слушает.

Попрощался я с Кику довольно скомканно, торопясь на свежую заявку от Брагинского. По предпоследнему коридору я шёл не спеша, наигрывая на воображаемой гитаре соло из «Metal Heart», любезно звучащей в воздухе, но зрелище за поворотом тут же заставило меня забыть обо всём и шагнуть обратно: Наташа залепила смачную пощёчину Франциску. Тщетно прислушавшись к тихим взаимным ругательствам, я всё же развернулся, выбрав другой путь и оставшись незамеченным для парочки. Если это превратится в проблему, подруга сама расскажет.

Любое столкновение с ним всегда превращалось в сладкую пытку. Он понимал меня с полуслова, подхватывал на лету жесты и движения, без уточнений протягивал нужный инструмент или брался с правильного края. Иногда я нёс откровенный бред, а порой говорил о серьёзных вещах — и всегда Брагинский буднично внимал, я же натурально млел. Понимание, что я, как обычно, болтал только о себе, снова ничего не узнав о нём, настигло меня лишь с щелчком закрывшейся двери. Я провёл с Иваном почти три часа — редкое везение! — и в очередной раз просрал возможность хотя бы попытаться показать ему, что я могу его понять... Глупо опровергать распоряжения Судьбы, я почти слышал её издевательский хохот, в поросшем пылью чате из трёх человек созывая друзей на пьянку в надежде залить свой провал в жестоком обществе таких же «везунчиков».

Учитывая любвеобильную натуру Франца, у Артура всегда был повод надраться, Скотт же предпочитал всегда быть подшофе. Когда я наконец дошёл до бара, последний уже расслабленно полулежал на месте и гонял по столу бокал с плещущейся на дне жидкостью; завидев меня, он налил виски в чистый стакан и сдвинул к стулу справа от себя, определяя моё место. Его желтовато-оливковые глаза выражали ироничное сочувствие, понять меня или Артура он не мог — так никогда и не поймёт, лишь однажды заглянув в уже мёртвые глаза своей покинувшей мир родственной души.

Злющий Кёркленд появился неожиданно. Шумно отодвинув свой стул, он звонко переставил бокал, с плеском залил подтаявший лёд скотчем, залпом выпил, громко сглотнув. Обычно ему хватало понюхать пробку, чтобы свалиться в дрова, но в этот раз мы в полном молчании и мрачной трезвости пытались напиться. Скотт не рычал на англичанина за неправильное питие высокого напитка, Артур не ругался на шотландца за пристрастие к алкоголизму.

Геолог Скотт всё реже выбирался в экспедиции, предпочитая сидеть дома в компании возлюбленного скотча и выживая за счёт статей под собственным известным в узких кругах именем. Когда он забывал об окружающих, его янтарно-полынный, как скотч в стакане царского стекла, взгляд замирал, обращённый в пустоту, и именно так я представлял его одинокое пребывание в старом запущенном доме — в мёртвом единении с пустотой.

Ни слова не разразилось над столом. Нам не нужны были слова, мы всё слышали глазами. Измученная никчёмной ревностью и отчаянием душа Артура кричала во взгляде громче плотно сжатого рта, Скотт не мог сдержать едким прищуром рвущую боль бесконечных терзаний воображения, теряясь в пустоте фантазий. И они слышали мои бессмысленные и беспощадные мнимые попытки достучаться до далёкой, спрятанной от меня в лабиринтах огромной галактики души.

Что ему мои кровавые реки с узором рубиновых камней, когда есть сладкий горький шоколад в недоступности его обжигающей чуждости?..

Я не хотел слушать вопли Артура во взгляде, когда Бонфуа снова и снова выказывал знаки внимания канадцу, поглощённому своим внезапным открытием небесной чистоты взора Джонса. Я не хотел в тысячный раз указывать англичанину, что американец с ума по нему сходит.

Я не хотел видеть чужие глаза, невидяще глядящие мимо, отпечатавшиеся в памяти Скотта столь чётко, что я почти слышал раскат грома — настолько безупречно радужка передавала оттенки тяжёлых гневливых туч, навсегда застывшие, никогда не узнанные.

Они тоже не хотели. Мы хотели лишь делиться. Лишь отпустить себя чуть-чуть, совсем ненадолго, только чтобы боль не переросла в нечто более ужасное. Уничтожающее. Чтобы саморазрушение не завершилось самоубийством слишком быстро.

Но чужая боль с зерновым привкусом меди действительно даже не отвлекала — помогала смириться. Я глубоко вдыхал влажный ночной воздух, вглядываясь чистое небо с резкими искорками самых ярких звёзд. Рассвет уже подсветил небосвод, окрашивая холодный город в тёплые тона, хотя до восхода ещё не скоро. Смачно хлюпнула лужа в очередной яме, куда я наступил, заглядевшись на тающие звёзды, тихо выругавшись, я в который раз пообещал себе поговорить с Наташкой о смене района на более благоустроенный.

Я эгоистично радовался, что в моём случае садизм Судьбы разбавлялся утешающим жестом Удачи, ведь у меня была Арловская, такая нежная, такая независимая, такая грубая, такая хрупкая, понимающая меня ровно настолько, насколько мне были понятны её противоречия.

Заходил в квартиру я очень осторожно, не желая разбудить подругу, и дело было даже не в том, что она не любила, когда я пью с кем-то, кроме неё, довольно едко каждый раз это высказывая, а в том, что... Спьяну было проще признать, что она дорога мне не менее, чем Иван, но я даже не мог подобрать название этому. Мне дорог её сон, её спокойствие? Мне важнее дать ей выспаться, чем шумно обитать в личном пространстве?

В тихое бульканье воды в стакане вклинился приглушённый металлический звон. Я покосился на дверь ванной, только сейчас заметив узкую полоску света под ней. Наташа, конечно, часто занимала ванную, но обычно это сопровождалось другими звуками — звуками вообще.

Я подошёл к тонкой двери и прижался лбом, вслушиваясь в подозрительную тишину. Хриплое дыхание, влажное шмяканье тряпки и слабый стон, после которого прекратились звуки совсем.

— Наташ... — Я растерялся, не зная, что сказать. — Ты в порядке?

— Да, всё нормально, — она ответила после паузы в пару секунд.

Я слишком хорошо знал Арловскую, настолько хорошо, что если бы у неё действительно было всё нормально, то она бы послала меня заниматься своими делами.

Осторожно опустив ручку, я убедился, что запереться она не забыла.

Когда стекольный перезвон катящегося чего-то по кафелю слился с всхлипом, я до упора надавил на ручку и сильным рывком дёрнул дверь на себя. Вделанный в ручку замок сломался ещё при предыдущих жильцах, а щеколда легко вышла с крепежами из хлипкой двери.

Наташа резко вскинула голову, прожигая меня недовольным взглядом, пока я не вполне трезво оценивал обстановку. Она сидела на коленях, согнувшись и прижимая руки к животу, белая плитка под ней была в кровавых разводах, рядом же валялась тряпка и стояло ведро с красноватой водой. В стороне, у раковины, были разбросаны флаконы, обычно стоявшие на её же широких бортиках. Внимательно оглядев сжавшуюся фигуру подруги, никаких ран я не заметил, только подол короткой бежевой сорочки был немного испачкан в крови.

— Что случилось?

— Отстань. Ничего серьёзного.

Она медленно выпрямилась и поднялась на ноги, на внутренней стороне бёдер виделись густые кровавые отпечатки. Вряд ли это ежемесячные женские недомогания... Я видел слишком много, настолько сокровенного, скрытого, что порой я думал, что просто всё выдумываю — так было проще. Но если бы я не был видящим, то стал бы таким же болванчиком, заглядывающим в рот... Нет, ни за что... Если бы Скотт не видел шире, мёртвые глаза забрали бы его с собой.

— У тебя выкидыш? — я откровенно растерялся от признания, спрятанного в её глазах.

— Это не важно, — она равнодушно глянула на меня и занялась сменой воды в ведре и полосканием тряпки, пока я хлопал глазами и не мог оторвать взгляд от забытой на лодыжке одинокой красной капельки. — Гил, иди спать. Я знаю, что делать.

Тихий усталый голос привёл меня в чувство.

— Ага, я это знаю. Сама иди спать. Только тут у тебя... кровь... — я сбился с уверенного тона и неловко отвёл взгляд. — Я закончу с уборкой.

— Гил, ты пьян и с трудом стоишь ровно, это тебе надо помочь, — я фыркнул отражению её усмехающегося лица — я прекрасно держусь на ногах. — Иди отсюда, меня тошнит от сивушной вони, а утром мы ещё поговорим о твоём пьянстве.

Если бы не угроза, я бы даже поверил жалобе на запах. Нет уж, подружка, я уже заметил твои побелевшие пальцы, сжимающие ручку ведра, синяки под глазами, а главное — крошащийся от боли лёд в глазах. Стойкий ледяной солдатик.

Не встреть мы Ивана, то могли бы притвориться друг для друга родственными душами, но Иван надёжно рвал, разделяя, ненужные ему наши судьбы, заставляя искать в глазах собственное отражение, но встречая на его месте только владельца.

Но я-то видел всё, потому без тени брезгливости помог Наташе смыть кровь с ног и отнёс её на руках в постель, наказав спать. Потому закончил уборку в ванной, думая, насколько меня коробит её равнодушие к своему нерождённому ребёнку и важно ли мне, что вызвала она выкидыш намеренно. Потому я спрашивал себя, была ли она так равнодушна к ребёнку от Франца, или от моего бы она избавилась так же.

Я заглянул в её комнату на всякий случай, я слишком устал и хотел спать, чтобы в темноте встретить её ничуть не сонливый взгляд.

— Посидишь со мной?.. — её голос был настолько тих, будто она не желала быть услышанной, я и не услышал её ушами, наедине мне даже не обязательно было смотреть в глаза: я слышал, когда смотрели на меня.

Вернувшись на кухню, я выключил свет и замер на секунду, решая, сделать вид, что не видел в темноте её открытых глаз и не услышал просьбы или вернуться утешать её сон.

Я ненавидел видеть вместо льда незамерзающую солёную воду. Я жмурился изо всех сил, чувствуя, как сухость футболки на плече, на котором беззвучно устроилась Наташа, жжёт кожу своей правильностью. Она не видела, но явно чувствовала. И свою ненужность Ивану, и необходимость мне. Она стремилась видеть как я, и иногда ей это удавалось, ведь не просто так она спрашивала о спутниках.

Но даже если мы насильно встанем на одну орбиту в желании наебать Судьбу, мы будем смотреть в никуда, потому что есть ведущий, центр, точка опоры, и ему не нужны его спутники.

1) Black Sabbath — Children of the Grave, альбом «Master of Reality» (1971), первая строчка: «Revolution in their minds — the children start to march».

Вернуться к тексту

2) Black Sabbath — After Forever, альбом «Master of Reality» (1971), строки из завершающего куплета. Замеченный Гилбертом фрагмент:

«...God is dead and gone

Open your eyes, just realize that he's the one

The only one...».

Вернуться к тексту