Старый дом (джен)

К вечеру потеплевший ветер только усилился.

Бился в окна мокрыми голыми ветками, стряхивая дневную наледь. Швырял липнущие бурые листья, наполовину сгнившие, с белесыми жилами, изъеденные червями и непогодой. Пожухлая, прибитая первым морозцем, трава покрылась прозрачными каплями и ледяными осколками.

Спешно растапливались печи, над серыми белеными трубами поднимались сизые клубки дыма. Пахло сгорающим деревом и теплом. Даже брехливые собаки молчали, изредка подавая голос где-то на краю деревни. Подавали — и тут же замолкали, то ли уставшие, то ли чуявшие подкрадывающуюся ночь.

Нахохлившийся растрепанный ворон на развилке старой березы косил черным глазом, приоткрыв клюв. Ему хотелось высказать свое мнение, но пробирающийся под перья ветер заставлял ежиться и молчать.

В стайках шумно жевали коровы, тяжело вздыхали, не обращая внимания на шебутных овец, ждали хозяек на вечернюю дойку. Но те не слишком торопились выходить из теплых домов.

Сумрак вползал на улицы, призраком скользил по сложенным поленницам, трогал забытые вещи, гремел дужками брошенных ведер. Нес с собой сырость и влажный запах земли. Клубился темными силуэтами в углах, прятался под заборами, вытягивался вдоль столбов, поглощая тусклый свет грязных фонарей.

Запущенный парк со старой заброшенной графской усадьбой пугливо поджимался от подбирающейся тьмы. Раскидистые, узловатые ветви деревьев подрагивали на фоне свинцовых низких туч, перемешанных ветром в тягучую осязаемую массу. Черные скелеты кривых стволов вдоль когда-то посыпанной песком дорожки склонялись друг к другу, касаясь кончиками веток. Успокаивались, ощущая прикосновения подобных себе, шептали, что весна еще не скоро и нужно потерпеть.

Ворон не вытерпел, сорвался в низкое небо, хлопая крыльями, хрипло крикнув в никуда. Сделал большой круг над парком, но спуститься не рискнул — тонкие ветви сплетались клеткой, намекая на невозможность выбраться. Каркнув еще раз, развернулся и направился в противоположную сторону.

Слепые, покрытые многолетней грязью, окна усадьбы были забиты крест-накрест потемневшими от времени и непогоды досками. Шляпки гвоздей проржавели и кое-где выпали, оставив после себя бурые дыры.

Тьма выползала из щелей, выталкивая закаменевшую кусками замазку, выкатывалась на венцы, заросшие мхом. Покрывала покосившееся крыльцо, раздирая гнилые доски. Трогала почерневшие от мороза колючки чертополоха, сталкивалась с сумраком и поглощала его, замещая собой.

— Ра-а-аспрягайти, хлопцы, коний, да лягайте почива-ать… — хриплый простуженный голос ворвался в парк, заставляя тьму замереть, сторожко прислушаться. — Хы… бля… мать твою богородицу деву в рот… Верка, ёнда*… иди отселя, иди… И чо за баба-дура?

Серая, щуплая фигурка, вымазанная в грязи, словно специально каталась в канаве, дернулась, но удержалась на ногах. Бледные, исцарапанные осколками льда, руки вцепились в прогнившие столбы, и фигурка каким-то образом сумела втащить себя на крыльцо. Умудрившись при этом ни за что не зацепиться и не провалиться в наполненные тьмой дыры.

— Петрович… открывай, Петрович! — фигурка поскребла пальцами в заколоченную дверь и жалостливо заныла. — Петрович, слышь, а? Верка-дура меня опять выгнала, сказала — проспись, потом домой возвращайся. Петрович! А мне ведь больше идтить некуды, сам знаишь. Ну пусти, Петрович! Я ж видел, как твоя Матрена к дочке уехала…

Замолчав, вслушалась в воющий над головой ветер, передернулась, натягивая на тощую шею измызганный воротник. Еще раз поскреблась, теряя надежду, и досадливо стукнула в доски хлипким кулачишком.

— Петрович!

То ли не выдержавшие старости гвозди вышли от пазов, то ли силы удара хватило, но дверь неожиданно скрипнула и медленно отворилась вовнутрь.

— Вот спасибо, Петрович! — фигурка радостно выдохнула и шагнула вперед. — А то я захолодел вконец. Но ее, милую, не разбил, нет! Спасибо, Петрович!

Старый дом был наполнен тьмой.

Бархатистой, душной, затхлой, сладкой от запаха сточенного червецами и временем прогнившего дерева.

— Петрович?

Выскользнувшая из нечетких контуров коридора фигура приподняла старую лампу со свечным огарком, ткнув ею почти в лицо посетителю.

— Тьфу, напугал, старый черт!

— Ты… — сухой тихий голос, отвыкший от разговоров, шелестел опавшими листьями. — Ты еще кто такой?

— Да ты што, Петрович?! — мужичонка удивленно вскинулся, вглядываясь в дрожащий круг света. — Это же я, Володимир! Егорушки Горохова сын, младший. Забыл что ли?

— Забыл…

— Что-то рано ты забывать все стал, Петрович, — мужичонка рассмеялся.

Внезапно охнул, хлопая себя по бокам, завертел головой, и облегченно выдохнул, нащупав в кармане сползающих штанов плоскую бутылку.

— Вот она, родимая! Не разбил все-таки! А когда у Валькиного заплота в канаву хряпнулся, думал — все, хрупнула, милая, одни осколочки остались… Да ты что как не родной, Петрович! Давай, подсуетись уже, хлеба там принеси, закуси какой… Сальцо не забудь, мне посол Матренушки твоей дюже как нравится! Даже моя Верка так не может!

— Сальцо, говоришь? — Петрович непонятно хмыкнул, шумно сглотнув, махнул в полумраке рукой, зовя гостя за собой. — Ну пошли, коли пришел, гость незваный…

Продолжая болтать, мужичонка потопал следом, подслеповато щуря глаза и не видя ничего вокруг. Огарок давал так мало света, что его хватало лишь на то, чтобы обрисовать легкий контур идущего впереди Петровича. Причем довольно странный контур — вместо массивного, косая сажень в плечах, старика, виделся тощий и тщедушный, со спутанной сивой гривой, теряющейся в темноте.

Наверное, это она, водка родимая, так шутит, думал мужичонка, следуя за Петровичем. Бесшумным и легким, не смотря на свой уже солидный возраст. И от астмы вылечился, што ли? Дыхания не слышно, только непонятное шуршание, словно сгребают сухую траву. А все Верка, проклятая, виновата! Совсем баба распоясалась… Забыла, как уму-разуму учил, так еще придется, видимо…

Остановившийся внезапно Петрович скользнул в сторону, и мужичонка едва не упал, покачнувшись вперед с выставленными во тьму руками.

Поставив лампу на край грязного, давно не скобленого стола, Петрович вытащил из темноты деревянную, выщербленную миску, швырнул в нее горбуху черного хлеба. Стукнул донышками мутных, захватанных грязными пальцами, рюмок. Сел напротив, скрываясь в сумраке, но мужичонке казалось, что в нем прожигают дыру невидимым взглядом.

— А сальцо? — трясущимися руками скрутил пробку на драгоценной чекушке, вытер абы как краем грязного рукава рюмки.

— Кончилось… сальцо… — Петрович насмешливо хмыкнул и наклонился вперед, но мужичонка был занят, разливая пахнувшую спиртом жидкость.

— Немного тута, — оправдываясь, шмыгнул он, прикидывая, хватит ли еще на два раза. И только потом посмотрел на Петровича, намереваясь попросить чего-нибудь взамен сальца.

И замер с открытым ртом.

Белесые, словно вареные рыбьи глаза, слепые очи мертвеца бесстрастно уставились прямо ему в лицо. В раззявленном гнилом рту, обрамленным клочковатой сивой бородой, сияли белизной острые даже на вид клыки. На мужичонку пахнуло сыростью и гнилью, и он пискнул придавленной пичужкой.

— Петрович?! Это… это ты?

— Я… — существо скривилось в гримасе, означавшей ухмылку, положило на край стола тощие, скрюченные кисти, вцепилось в трухлявое дерево кривыми желтыми когтями.

— Чур меня, чур! — мужичонка попробовал вскочить, но мертвяной взгляд нежити словно пригвоздил к месту. Только внутри екнуло и потекло по ногам горячим. Торопливо перекрестился, размашисто, нервно. — Сгинь, адово отродье!

Только ни крест, ни путающиеся слова позабытой напрочь молитвы не помогли остановить потянувшееся вперед нечто.

Царапнули когти, сметая жалобно звякнувшее стекло на пол, скинули следом погасший огарок.

Едва слышный писк прекратился моментально, сменившись смачным хрустом. Плотный клубок тьмы шевелился, дергался, уколотый редкими лучами луны, пробивающейся через забитые досками окна. Хрипел, метался глухо в затхлых стенах, постанывая. Затих только к утру, сыто и удовлетворенно сопя. Прошелестел куда-то вглубь дома и растворился в привычной тишине.

Володимира искали долго.

Приезжали из города следователи, расспрашивали всех по нескольку раз, раздражая опрашиваемых глупыми вопросами и раздражаясь сами. По округе бродили молодые парни с выученными овчарками. Лезли в каждый дом, совали носы в чужие дела. Крушили каблуками форменных сапог тонкий хрупкий лед, оставляя в подтаивающей грязи вечные, до весны, следы.

Дергали Верку, опухшую от слез, не прекращавшую рыдать о пропавшем муже. Вроде и пользы нет от него, а все ж жалко, свое, родное…

Перебрали несколько вариантов — даже про полюбовницу приплели, но местные только посмеялись. Кому он нужен, Володька энтот? Толку от него, как от козла молока, пьет только, да песни орет на всю деревню.

Кто-то вспомнил и про усадьбу графскую, да деревенские того живо на место поставили, пальцем у виска покрутив — даже юродивый Алешка знает, что лезть туда не следует. А Володька, хоть и алкаш, ум последний еще не пропил.

А что усадьба? Да говорят, что там старый граф неупокоеный бродит, потому и нельзя туда. Не отпетый, как полагается, забытый всеми и не схороненный по христианскому обычаю. Потому и забили дом, чтобы нечисть наружу не выпустить. И даже пьяным Володька туда ни в жисть не полезет, да.

Следователи качали головами, слушая побасенки, закатывали глаза, поражаясь людской дремучести. Но нескольких человек с собаками выделили, чтобы исключить все подозрения.

В дом те не полезли — настолько прогнившим и опасным он оказался. Постояли возле приоткрытой двери, вслушиваясь в тихую тьму внутри, подергали за подводки враз присмиревших собак, обошли довольно немаленький особняк вокруг, вглядываясь в разводы заколоченных окон.

И только уже на выходе один оглянулся, почуяв какое-то движение внутри дома. Уставился на мелькнувшее светлое пятно в треугольнике мутного стекла. Дед вроде. Седой, с клочковатой спутанной бородой и мертвыми слепыми глазами.

Ерунда какая, не иначе как привиделось. Покачав головой, мужчина отвернулся, чувствуя спиной чужой, полной ненависти взгляд, и торопливо зашагал за остальными.

Точно, показалось.