Chaos Reigns (джен)

Здесь трудно поначалу заметить что-то, кроме теней — нездешний мрак цепляется за стены, оплетает колонны, собирается в углах, точно пыль. Слой за слоем тени ложатся на пол, гроздьями повисают на потолке. Ветер, приходящий из ниоткуда, почти ласково касается их — и они отзываются, шепчут, колеблются, шелестят. Можно прислушаться — и услышать. Можно ощутить запах этого ветра — смертельную прохладу, пепел и гниль, сладковатый яд, растворенный в родниковой воде.

Тени — это не грязь; ни одна пылинка не просочится в тронный зал в обход недремлющих стражей.

Тени — это не отсутствие света; множество холодных свечей перемигиваются вдоль стен огромного зала, и другие огни — зловещее разноцветье — вспыхивают и гаснут под его потолком.

Тени — лишь признак; печать, наложенная на это место — притязание, не мыслящее отказа.

Тени — лишь способ видеть; и других способов здесь больше не существует.

Тень обволакивает победительно-яркое золото — оно обращается тысячелетним пленником забытой могилы и истлевших костей. Тень нежно прижимается к мрамору — белые плиты темнеют и трескаются, бесстрашно и страстно отдаваясь забвению, черные плиты наливаются силой, множеством юрких молний под поверхностью камня. Тень обвивает колонны, точно лоза, тень нежно скользит по сверкающему металлу и гладким белым костям, — тень впитывает отголоски истлевших жизней, ласкает остовы тел, сплавившихся в одно, вмурованных в основание монумента, — тень собирается из множества отдельных теней, скрывая под своим пологом механизм, равных которому не создавалось никогда раньше. Равных которому не будет и не должно быть.

Скрывая — и открывая одновременно; если только знать, как смотреть.

Тени колеблются, мерцают и тонут в шепоте. Тени истончаются и текут — завеса, балдахин, театральный занавес; граница материального царства.

Только протянуть руку — и пальцы наткнутся на мягкое, плотное, но лёгкое, как туман, вобравшее в себя все цвета и ни оставившее на воле ни одного; на серую черноту, скользкую и тепловатую, как лужица крови.

Не всякая рука способна отдернуть занавес, разделяющий этот мир — и мир внешний.

Далеко не всякая; но всякому здесь не место.

Лишь избранный сможет войти сюда.

Двери распахиваются; беззвучно и совсем не торжественно. Двери распахиваются, словно им радостно уступать нажиму знакомых рук. Словно они скучали — и тени ластятся к фигуре вошедшего, как бездомные звери — к сердобольным прохожим.

Его ноги, обутые в сандалии, едва слышно ступают по гладким плитам — по ковру упругих теней. И эхо слабого звука разносится повсюду, парит на тихих ветрах, как первый аккорд еще не начатой песни.

Пришедший медленно поднимает руку. Во мраке, который реален и нереален, она мягко светится тем же нереально-реальным светом. Единственное золото, которому дозволено сиять здесь.

И музыка возникает. Из ниоткуда, из тишины, из множества голосов, оборвавшихся в мучительном вопле, из смеха вечно-жаждущих и алчных богов — из боли и ярости единственной, самой ценной души — музыка эта льётся, бурлит, свивается в единый водоворот. Зовёт — уносит с собою вместе, кружит дурманом. Ведёт — словно по канату над бездной; каждый шаг, каждый звук — сладость, страх и падение.

Пришедший откидывает капюшон и смотрит прямо перед собой — в эпицентр музыки; в око бури.

Острые, изогнутые вверх выступы на его бритой голове — точно зубцы короны, пробивающейся прямо сквозь череп. Стоит его пальцам коснуться их, как уголки губ приподнимаются на мгновение. Он зовёт это — «дар»; как и более явные изменения, коснувшиеся — тех, других, одной с ним породы.

Его глаза, некогда серые, искрятся отблесками нездешнего пламени. Золотые, рыжие, багряные искры танцуют в них, складываясь в невиданные созвездия, в небесную азбуку, ангельские письмена.

Пришедший слушает — чутко подрагивают крылья ноздрей, напряженно сходятся к переносице угольно-черные брови.

И его пальцы едва заметно шевелятся, словно касаясь невидимых, туго натянутых струн.

Музыка взрывается воплем: прозрачным, словно хрусталь, превосходно очищенным даже от тени тех банальных и обыденных импульсов, что свойственны всякой животной нервной системе.

Он слышит крик; прикрывает глаза, пропуская самую высокую ноту через всё своё существо — и музыка замирает, чтобы в следующий миг обрушиться оглушительным водопадом. Освежающим, бодрящим потоком — как чистейшая ненависть, один из родников веры.

Он делает вдох; ненужный здесь и сейчас, но такой желанный.

Делает вдох, складывает пальцы под подбородком.

И улыбается.

У него безмятежная улыбка святого — или безумца. Или между этими словами просто нет разницы; вопрос лишь в том, как смотреть.

Вошедший — тот, кого миллиарды, раболепно склонившиеся перед Троном Истины, называют Первосвященником, — почти дружелюбно кивает колоссальному механизму; взгляд безошибочно находит Сосуд — различает невидимую смертным зрением тень, вновь и вновь обретающую внутри подобие формы — только затем, чтобы вскоре его утратить.

Занавес поднят. Представление начинается.

Дело лишь за актёром.

Звучный, но почти нежный, хорошо приученный выражать малейшие оттенки эмоций, голос — голос постановщика и автора пьесы.

— Здравствуй, брат мой.

* * *

Черный Трон.

Они назвали механизм Черным Троном.

От дворцовых слуг до офицеров Легионес Астартес — от одного края галактики Человечества до другого — эти слова произносили суеверным шепотом и в благоговейных клятвах; они звучали в благословениях союзников и отзывались эхом в проклятиях врагов. Срываясь с языка, слова обретали собственную жизнь — и вот уже каждый мог вообразить это, даже не видя: сияющий темным величием зал, украшенный трофеями и сценами добытых в ходе славного мятежа побед.

И новый властелин Человечества, символически попирающий низших и недостойных: их силуэты корчатся в основании тронного возвышения, что превосходит даже рост полубожественных братьев-примархов. Восемью лучами расходится от него мертвенно-алое сияние, всевидящее Око строго, но справедливо взирает с высоты, и лавровый венец, сорванный с поверженного Лже-Императора, венчает его чело.

Хорус Луперкаль, восседающий на спинах демонов, держащий в руках оружие, сразившее бога, по-прежнему готов указывать человечеству истинный его путь.

Так говорят. Так верят; и так верить должны.

...Меньше всего это сооружение напоминало трон.

Недостаточно оказалось даже знаний Темных Механикум, чтобы привести в действие чудовищную машину: техномистический алгоритм того, что осталось от разметанного психическим взрывом Золотого Трона, оказался чересчур сложен в воспроизводстве. А затягивать с этим было никак нельзя. Даже смертельно опасно.

Одаренные колдуны и заклинатели демонов из Шестнадцатого (ныне, в знак скорби и страха, именуемого многими Черным) и Семнадцатого легионов наравне были призваны для ритуала. Собрались в тронном зале, и сам примарх — который еще не был Первосвященником — благословил их, взмахом руки и краткой молитвой определив час начала.

Неподвижными изваяниями — гротескными, но не лишенными прежней доли достоинства — они застыли в безвременье, как единое целое: не колеблемое ничем, и тем более — легкой походкой Первосвященника. Его взгляд скользит по ним с узнаваением, лишенным печали.

Он мягко проводит ладонью по потускневшему керамитовому остову.

Алый цвет брони еще различим под покровом эфирной тени.

Столь же мягкая, как касание, улыбка мимолетно расцветает у него на губах.

— Напоследок ты послужил мне лучше, чем за все эти годы, Эреб.

Первосвященник смотрит на свои золотые пальцы — словно там мог остаться фантомный след, сколько-то крупиц сущности, даже не потерянной в визжащих потоках варпа, но расплетенной на тончайшие нити, кои связуют между собой отдельные части Трона: приводя их в движение прежде, чем энергия иных жертв начала бы питать Сосуд.

— Почему ты так долго молчишь, брат мой? — Тревога, мелькающая на расписанном священной клинописью лице, почти неотличима от искренней заботы. — Мы ведь так давно не говорили наедине. Все другие встречи — не в счёт. — Он наклоняет голову к плечу, словно вслушиваясь — как совсем недавно в мелодию.

— Война, конечно, всегда война... Но разве единственное, что существует на свете — лишь гул орудий? Ты ведь помнишь, брат мой, как мне пришлось преподать вам урок: слово может быть сильнее меча. Меч падает, но слово указует для него цель. — Тут он неожиданно улыбается — так, словно поймал сам себя на чем-то ребяческом, несоразмерным достоинству. — Ах, разумеется, разумеется. Я слишком увлёкся. Прости, брат мой.

— Но разве тебе не радостно видеть твои трофеи? — он широким жестом обводит зал: знамена, сотканные из воспоминаний и ощущений, из отчаяния за последней гранью разбившихся в прах надежд, из безумного ликования и победного торжества — истлевшие и нетленные, эти стяги, пронизанные отпечатками чужих душ, ниспадают меж колоннад, и сияние Эмпирея пробивается сквозь них, точно звездный свет. — Теперь ты можешь насладиться ими как следует, когда память о смертном зрении более тебя не тревожит. — Колонны, искусно собранные из костей защитников Дворца и тронного зала, жемчужно мерцают, и можно ощутить в них что-то вроде биения сердца, если прислушаться. — Час борьбы миновал, пришел черед вкушать от плодов.

Первосвященник складывает перед собою ладони, словно и впрямь ловит в них зрелый плод, сотканный из психических искр. Невидимо-золотистый сок струями стекает по пальцам Первосвященника — и в свете нездешних огней отливает кровью.

Рябь проходит по пелене, окутывающей Трон. Тени тычутся ему в ноги, подобно слепым щенкам, жмутся к Первосвященнику, как будто чувство, изошедшее сейчас от Трона, испугало вдруг даже их.

А он смеется — искренне, словно приглашая повеселиться с собою вместе; так можно рассмеяться дружеской шутке или забавной мысли, вдруг пришедшей в голову во время беседы.

— Ты ведь победил. Так несомненно, так... полно. Долг, возложенный свыше, осуществлен — и можно отдохнуть с миром. Конечно же, еще не теперь… но только подумай об этом. О том, что всё может кончится в самом деле.

Дрожь, прошедшая про тронному залу, почти неощутима — смертный, по крайней мере, точно бы не почувствовал ничего. Куда сильнее она отдаётся на психическом плане — но улыбка Первосвященника не тускнеет, и он не отступает даже на шаг.

— Увы, увы. Мы все приносим жертвы, брат мой. Без исключения. — Он качает головой. — Ты желал воссесть на троне Империума. И боги в милости своей даровали тебе сей трон.

Воздух вокруг дрожит, насыщаясь алым. Электричество искрит в нём, покалывая ладони.

— О, понимаю. Ты хочешь спросить, чего желал я сам? — Первосвященник наклоняет голову к плечу. Легкая, понимающая улыбка тенью ложится на его губы, пальцы словно сами собой переплетаются на груди. — На этот вопрос ответить легко. Я желал вести людей к истине. Желал, чтобы братья мои наконец воздали мне должное, как равному им. Желал познать полноту собственного существования. Что же… — Он раскидывает руки, словно желая охватить весь тронный зал целиком. — Мои желания исполнились в той же мере. И за это я должен благодарить тебя и твою победу, — он церемонно кланяется, приложив ладонь к сердцу; тени пересмеиваются на грани слуха — превращая жест в утонченное издевательство. — Благодарю. Вслушайся, брат мой, в звучание этих слов. Я дарю тебя благом. Ты чувствуешь песню. Ты вплетен в нее — неразрывно, беспрестанно и полно. Она трепещет во всем твоем существе, течет вместо крови по твоим венам. Она питает тебя, ласкает тебя, пытает тебя и не даёт утешения, потому что утешение — губительно. И эта песнь будет вечной. Обещаю тебе.

Звёзды торжественно мерцают в его глазах — пророчествами о будущем и песнопением настоящего.

— Славься, Хорус, Владыка. Славься, Хорус, Восставший. Твой смиренный глашатай чествует тебя, ибо почестей ты достоин более, чем всякий иной. — Он кланяется вновь, на этот раз менее шутовски. Поднимает взгляд, так контрастирующий с безмятежной — несмотря ни на что — улыбкой. — Властвуй, Хорус. Ибо вот он, вкус твоей власти — вечности, которую ты возжаждал некогда отнять у Отца. Царствуй, Хорус, Воитель, ибо ты завоевал царство. Я же позабочусь обо всём остальном.

Немой крик становится еще громче, яростнее, отчаянней. И вместе с ним — пульсирует, точно оплетенный набухшими, потемневшими венами, сосуд духа.

Массивный черный доспех, украшенный гневным оком.

Только оно одно и способно смотреть вперёд — истекая не кровью, но психической эссенцией, пропущенной сквозь Сосуд: той самой, что питает и поддерживает его. Дарует Человечеству маяк боли, чернейшую черноту и беспощаднейший свет.

В мареве над горжетом доспеха дрожит ничто: прищурившись, можно различить там черты — то ли прежнего Хоруса Луперкаля, то ли Избранника Пантеона, не знавшего, что не бывает даров, полученных только по праву силы.

Но Первосвященник не тратит времени на подобное.

Он снова сплетает пальцы. Качает головой, будто бы с сожалением.

— Но всё же ты был прав, брат мой Хорус: я пришёл говорить с тобой о войне.

* * *

Смертные не допущены в эту часть Дворца: кроме тех, кому предназначено стать топливом Трона. Всякий, кто рискнул бы проникнуть в запретные коридоры, мигом превратился бы из любопытствующего искателя — в беспомощную добычу.

Только воинов-астартес допускают порою почтить Воителя — Властителя Человечества (не Императора, ибо объявлено для всех, имеющих уши: Император мёртв и новому не бывать). Они входят, церемонно или самоуверенно, как подобает высшей касте избранных, — и сбиваются с шага, сжимают и разжимают тяжелые кулаки. Встряхивают головой, оглядываются по сторонам — сомневающиеся, смущённые.

Без сомнения, они чувствуют что-то — хотя Первосвященник едва ли уже может представить, что они видят. Пусть даже он и его избранные Апостолы неизменно сопровождают их, очерчивая меру дозволенного — пусть даже Трон звучит его голосом, преображающим нескончаемый вопль в осмысленные слова. Сущность Хоруса резонирует в сплетенной им паутине, и он успокаивающе улыбается в своем разуме: не беспокойся, брат мой — я прослежу.

Чаще прочих здесь появляется Абаддон — принявший командование оставшимися силами Шестнадцатого легиона, равно как и примкнувшими к ним рассеянными отрядами — которых теперь никто на Терре не называет «предателями».

Всматривается в то, что до сих пор считает лицом своего генетического отца, и пытается добиться ответа, который никогда не будет дан.

Говорят: Абаддон мог бы осмелиться даже потребовать присутствия на Совете Равных — по праву командующего.

Впрочем, Первосвященнику известно лучше, чем кому бы то ни было: никто из остальных не дозволит этого.

Хотя — он трогает пальцем подбородок в мимолетной задумчивости — еще можно обдумать варианты.

Выходя, он задерживается на миг-другой — приложив ладонь к тяжелым, расписанным непроизносимыми знаками, створкам огромных врат. Даже для него поверхность кажется горячей на ощупь — едва ли не обжигающей.

Незатухающий костёр психического пожара, вечнодлящейся жертвы, что влечет к себе Нерожденных.

Тех самых, кто стережет покой Властителя Хоруса — и тайну, надежно окутавшую его благословенную богами не-жизнь.

Сама мысль о том, что эти создания посмели бы напасть на него — настолько абсурдна, что он не может сдержать улыбку. Мелодичный смешок слетает с его губ, и эфемерный зародыш демона змейкой обвивается вокруг запястья. Несколько капель радости избранного сына богов — прекрасная пища; деликатес даже для более могущественных порождений варпа.

У него в запасе великое множество самых разных улыбок. На любой случай.

Каждая — драгоценность, сверкающая и подлинная; и он раздаёт их — как щедрое подаяние, раскидывает горстями.

Тем более, что вскоре в коридорах становится светлее, и на пути у Первосвященника начинают попадаться другие, следующие дорогой собственных нужд.

Они кланяются, когда он проходит мимо: смертные — низко, едва ли не до земли, служители Машин — коротко, по-пчелиному деловито, астартес же склоняют головы с отмеренным почтением, прижимая раскрытую ладонь к середине груди, где бьются их сердца.

Он благословляет их — людей и тех, кто был когда-то людьми: пепельно-золотистый контур Звезды Пантеона медленно тает в воздухе.

Когда он в следующий раз выйдет говорить перед толпами — согнанными силой и пришедшими добровольно, — он будет говорить о священной войне; о служении, которое требует многого — и за которое воздастся сторицей; о нечистых и нечестивых, кого надлежит избавить от греха существования священным огнем. Он будет говорить, как говорили до него — вожди и короли, священники и судьи. В любое время, в любом месте — судьба ведет к одному итогу, и Пантеон всегда ожидал лишь того, когда его примут в истинном своем обличье. Люди остаются такими же, как и многие тысячи лет назад, и всегда рождались, чтобы умереть за веру.

Избранные да вознесутся, и зерна да будут отсеяны от плевел.

Лоргар удовлетворенно кивает — и сворачивает к чертогу, который, несмотря ни на что, сколько бы ни минуло десятков и даже сотен лет, любил во Дворце более прочих. Сюда стекались с захваченных планет не сокровища, не бюрократические отчеты и не пыльные реликвии забытых искусств — книги. Написанные на всех языках галактики и запечатленные на всех материалах, на которых можно писать. Книги, в которых по крупице можно было отыскивать отражения Изначальной Истины.

И Первосвященник медленно идёт между стеллажей, мимоходом проводя пальцами по корешкам и с наслаждением вдыхая аромат пыли и чего-то терпко-сладкого. Запах знаний (хотя это и иллюзия) — и предвкушение нового, как слабая мелодия, звучащая вдалеке.

Бессмысленно — и более того, неразумно — было бы полагаться на кого-то другого в выборе книг. (Когда-то — давным-давно, так, что и память об этих днях выцвела, истончилась, не умирая лишь потому, что полубожественным детям Анафемы и Пантеона не дано забывать, — когда-то был тот, чьё водительство не вызывало протеста, чьего совета он мог искать в час нужды. Когда-то; но не теперь, и более не стоит об этом).

Он соединит чужие слова со своей собственной волей, и этого хватит для смертных — и даже для астартес: всех тех, кто услышит и увидит его лицо непосредственно или на экранах миллионов коммов. В тишине своей кельи он поставит последнюю точку, вздохнув легко и удовлетворенно.

И там, в благословенном уединении, придет пора задуматься об ином — как ему стоит говорить на совете; перед лицами тех, кто едва считал его ровней прежде, и кто обязан с ним считаться сейчас. Он достанет особое стило, разожжет курильницы — и вселенная будет петь, отзываясь на его голос. Нужные не-слова лягут на пергамент, как будто бы всегда были там, поскольку те, кто равен ему — тоже часть песни, даже если никто иной больше этого не осознаёт.

Хотя впрочем, будет один, который поймёт это столь же хорошо.

Когда-то здесь, в лабиринте дворцовой библиотеки, они проводили долгие часы — он и Магнус; жарко спорили, в следующий миг уже смеясь над своей горячностью — и свитки летели на пол, отброшенные небрежным жестом, пока кто-то из них указывал на новые строчки, способные служить аргументом; старый пергамент некоторых страниц, должно быть, еще хранит следы их ладоней — осторожных, легких касаний самого Лоргара и уверенных (даже слишком) движений брата.

Когда-то брат — так же самоуверенно и надежно — опускал ладони ему на плечи, открывая перед Лоргаром то, до чего тот сам не мог дотянуться из-за ограниченности своего дара, и он не мог сдержать удивленного вздоха, глядя на образы прошлых эпох и дальних миров.

Когда-то.

Первосвященник идёт меж стеллажей, опустив веки, полагаясь на интуицию скорей, чем на зрение — полупрозрачные нити ведут его от одного пригодного материала к другому, словно клубок легендарной древней царевны.

Его пальцы касаются корешка выбранной книги, но словно бы случайно соскальзывают, и он хватается за край полки — совсем слегка, но дерево всё равно трещит под его ладонью.

Когда-то он улыбнулся бы.

Когда-то один лишь отзвук психического присутствия его брата — возлюбленного более прочих — мог заставить его кровь быстрее бежать по жилам; когда-то улыбка сама расцветала у него на губах, и глаза — светились, а сердца словно подпрыгивали куда-то к горлу. В душе, хранившей — как ему казалось в его невежественной наивности, — извечный свет их Отца, именно Магнус — один из всех — отзывался чистой и густой нотой.

Когда-то.

— Хватит, — он резко оборачивается, опасно сузив глаза. — Я знаю, ты здесь.

Ощущение подтверждения приходит навстречу, наталкиваясь на неосознанно выставленный психический щит. На лице Первосвященника умер любой намек на улыбку, и пускай оно не кажется ни голым, ни мрачным — но линия сжатых губ ясно напоминает: никто из примархов не чужд сражений.

— У меня нет времени на подобные игры.

Со звуком, похожим то ли на усмешку, то ли на вздох, от глубокой темноты между осветительным шаром и противоположным рядом стеллажей отделяется тень: наливается блестящей густотой и кроваво-рыжими отсветами больного заката — точно такого, какой полыхал сегодня над бывшим Императорским Дворцом, отражаясь по ледяным шапкам ближайших гор.

— Я и не собирался играть с тобой.

Только тень. Не больше.

Король-чародей всё реже утруждал себя тем, чтобы принять сколько-нибудь плотскую форму.

Голос, по крайней мере, настоящий. Его можно слышать — ощущать барабанными перепонками звук; не просто принимать психический импульс, который разум — для собственного удобства — обращает в слова.

— Тогда зачем ты здесь? Если тебя еще интересует что-нибудь, кроме игр.

— Поговорить с братом. — Тень пожимает плечами. — Разве это столь необычное желание?

— Для нас? — против воли усмехается Лоргар. — Вполне.

Они и впрямь почти не говорят меж собою. Те, кто остался.

Нечасто даже встречаются так — все вместе, особенно после того, как достигли желанного триумфа.

Даже называя это «советом равных» — никому из них нет дела до прочих, ни у кого из них нет нужды в чужом вмешательстве. Их не слишком-то волнуют заботы мира смертных или даже собственные легионы. Сейчас — вознесенные, объединенные общей победой — они дальше друг от друга, чем в те дни, когда были всего лишь сыновьями Императора. Каждый наслаждается своими дарами — создаёт свой собственный идеал.

— Когда ты намерен их созвать? — интересуется тень. — Чтобы сообщить им очередной приказ их Воителя, столь же правдивый, как и все прочие?

— А помнится, это ты меня упрекал за неумение видеть в полутонах. — Первосвященник качает головой. — Для кого иного, быть может, но для тебя грань между ложью и правдой никогда не бывала четкой.

— Да, я помню — из нас двоих к абсолютной Истине всегда стремился именно ты.

— «И вот к чему это привело», хотел бы добавить ты?.. Но ты не добавишь, потому что видишь и так. Разница очевидна, не правда ли.

— Я вижу гораздо больше, чем ты можешь представить, — тон короля-чародея становится холодней.

— Тогда ты знаешь и то, что он действительно говорит со мной. Насколько способен. Говорит, потому что из нас — оставшихся — я один умею слышать его. И ты, — он коротко, в знак признания, кивает в сторону тени, — но ты не пожелаешь прийти.

— По крайней мере, не для беседы, — усмехается тень; нечто мрачное и темное сгущается — едва ощутимо — за гранью видимости, словно туча, налитая грозой. Алый Король последовал за Хорусом — последовал, но не простил; и даже месть, свершенная над братом-палачом, не остудила этого пламени.

Первосвященник предостерегающе поднимает ладонь. Клинопись мерцает на ней — знаки приходят в движение, слегка меняясь местами, складываясь в иное заклятье, дарованное извне.

— Я не позволю этого.

— Ты — глашатай Трона, но не его страж. Равно как и мелкие хищники, рвущие друг друга за единственную подачку от психической бойни — стоит лишь пожелать, и раскидать их не составит труда. Какие бы иллюзии ты не ткал для этой царственной тени, в поединке со мною тебе не выстоять.

«Так что не провоцируй меня», — это читается куда тоньше: словно горячим дуновением, тронувшим кожу лица.

— Я и не собирался, — Первосвященник поводит плечом, стряхивая непонятно откуда взявшуюся пылинку. Или — избавляясь от иллюзии чужого прикосновения. — Твои предостережения уже давным-давно лишились всякой связи с реальностью.

«Как и твои угрозы». Но этого Лоргар не говорит, и молчание повисает меж ними на несколько ударов сердец.

— Лучше скажи мне: ты, чьё око пронизывает оба царства. Чего ждёт Жиллиман? Почему я не вижу никаких знаков, говорящих о его планах?

Королю-чародею незачем посещать совет равных, пусть даже он — порой — и появляется здесь, дабы напомнить остальным о своем могуществе. Так что возможностью стоит пользоваться здесь и сейчас.

— Я знаю, — коротко, без веселья, усмехается Первосвященник, — что ты просто не можешь не смотреть.

Отголосок чувств, пришедший в ответ, звучит подтверждением — хотя Магнус слишком упрям, чтобы признавать подобное вслух. Вместо этого король-чародей бросает — словно бы только ради того, чтобы создать видимость превосходства:

— Ты так и не оставил позади свою месть, даже утверждая обратное? — К концу фразы слова обретают плавную, текучую интонацию: словно всё окружающее, откликаясь тонким резонансом, говорит за тень, подобно кукле чревовещателя. На целый удар сердец кажется: сама библиотека язвит над Лоргаром, напоминая о несбывшемся — его руках на горле смертельного врага. И о его минутной, запоздалой слабости — желании всё объяснить и быть, наконец, понятым.

— Снова поспешность, — качает головой Лоргар, даже не утруждаясь тем, чтобы спрятать своё отвращение. — Уже второй раз промахиваешься. Не слишком ли жалкий результат для Великого Ока?

— Тогда вот тебе мой ответ: дело не в Жиллимане. Это другой наш брат, крылатый, отвергнувший путь, предуготовленный Императором — хотя до последнего отрицавший это. Теперь путей — множество. Неисчислимое множество. Теперь выбирает слепая случайность, механизм с множеством шестерен и мириадами песчинок, превосходящий доступные смертному уму измерения. Его судьба не определена. Если бы Жиллиман умел слышать, его волновало бы это, а не желание вернуть призрак прежнего Империума. Но наш ультрамарский брат всегда был глух и слеп.

— И в своей слепоте он избрал Сангвиния подобием Императора. Хотя здесь, признай, был и проблеск истинного видения.

— Но эта судьба, — напоминает король-чародей, — не сбылась.

— Даже я могу ошибаться, — безмятежно отвечает Первосвященник, и уголки его губ приподнимаются вновь с прежней искренностью. — Но теперь это бремя слишком тяжело для каждого из них — и для взвалившего, и для несущего.

— Однако воля Сангвиния — и тогда, и теперь — стояла между ним и твоей божественной Истиной гораздо надёжнее, чем неумение Жиллимана смотреть и слышать. — Тень медленно поворачивает увенчанную витыми рогами голову, и тень крыла, развернувшись, гасит осветительный шар — хотя не должна была бы.

— Воля... — Лоргар всё-таки берет с полки книгу и разворачивает её на, казалось бы, случайной странице. — Воля требует основания. Надёжного основания.

— И что же... — усмехается тень, словно желая продолжить — но уступив в последний момент.

— Любовь и страх. — Первосвященник улыбается, и эта улыбка кажется почти ласковой. — Желание доказать, что такой, как он, всё же достоин жизни. Желание защитить — таких, как он, но хуже, слабее, меньше. Своих сыновей — от своего отца. Его воля — дом, выстроенный на песке. На зыбучем песке. — В словах тени чудится сожаление; или тоже лишь тень его.

Глаза Первосвященника становятся вдруг похожими на серое зимнее небо — скорее, чем на усыпанное золотом искусственных звёзд.

— Больше нет Отца, на которого он бы смотрел кровоточащими глазами, чувствуя на одном запястье цепь любви, а на другом — ненависти. Больше нет судьбы, что сдержала бы его клинок. И он придет к нам, даже нас ненавидя. Пока Робаут и Лев будут грызть горло один другому, а границы их злосчастного Ультрамара будут рвать, как птицы-стервятники, Повелители Ночи — он заблудится в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины...

— А что же Конрад? Если говорить о заблудших.

— Он безумен, — просто отвечает Лоргар, не переставая улыбаться: безмятежно и легко. — Теперь — по-настоящему безумен, его рассудок распадается. И это страшнее всего, что в нем видели прежде. Теперь убить его было бы милосердием. Таким милосердием, против которого не сможет устоять Ангел. Милосердием, которое окажется невыносимо тому, кто и так утратил свою тропу.

— Бесчестный план и рискованный. Впрочем, полностью в твоем духе.

— Да, — легко соглашается Лоргар. — У меня нет чести. Лишь одна вера. В остальном я бесславный трус, плохой командир, безнадежный книжник и не умею вовремя останавливаться. — В его тоне прорывается что-то едва ли не ностальгическое. — Ведь помнишь? — Он не добавляет: «брат», хотя губы приоткрываются словно бы для этого слова.

— Невозможно забыть, — отзывается ему тень; неясно — то ли адресуясь к особенностям памяти, общим для всех примархов-братьев, то ли всё-таки — к чему-то более личному.

— Если бы только ты отправился тогда со мной, — голос Первосвященника падает до шепота — и ниже, становясь почти ничем, обнажаясь до мысли, за ними скрытой — почти, но не до конца.

Тень качает головой — абсурдно становясь почти плотской в подобном жесте. На один миг — не больше взмаха ресниц — можно, кажется, видеть: могучие руки, сложенные на груди; львиную гриву ярко-рыжих волос; даже насмешливый взгляд единственного, цвета колдовской зелени, глаза... Кажется. Только тень, алый отсвет, радужный блик.

Первосвященник с трудом отводит взгляд и смотрит на свою ладонь — пронизанную золотым светом варпа и всё же плотскую, — сгибая и разгибая пальцы.

— Знаешь, — роняет он, — иногда я тебя ненавижу.

Призрачная усмешка — звук, бесконечно далекий от любого веселья.

— Взаимно.

Слышен шелест страниц — словно бы тот, кто был теперь тенью, от нечего делать взялся перелистывать книги, вынося свой вердикт на их содержимое за несколько лишь секунд: в точности так, как делал при жизни.

— Тех, впрочем, кто достиг высшей ступени могущества, не должны трогать мелочные эмоции. Древние мудрецы в этом единодушны, хотя не думаю, что кто-то из насельников Века Бронзы испытал такое же единство с силой эфира, что я.

Губы Первосвященника искривляются.

— Что толку в твоем могуществе — там, в Оке, в искаженной пустыне, отданной на милость Бога Перемен? Ты, изгнанник. Ты, проклявший обе стороны и ненавистный обеим. Ты, куда больший трус, чем я был когда-то — не смеющий шагнуть дальше, избрать свою судьбу вовремя, пока в выборе еще был какой-то смысл. Ты смеешь что-то говорить о могуществе? Насмехаешься над царственной тенью, король пепла и призраков?

Вспышка эта гаснет столь же резко, как и возникла.

— Всё время собирался спросить... — раздумчиво произносит король-чародей, будто пропустив последнюю тираду мимо внимания. — В чем причина твоего отвращения? Казалось, уподобиться исконным обитателям Великого Океана — одна из желанных целей для этой твоей религии.

Лоргар смотрит в сторону: на пылинки, золотящиеся в солнечном луче и танцующие от его легчайших движений — но не от взмаха призрачного крыла.

— Прошли времена, когда я покорно отвечал на любые твои вопросы.

— Отрицательный ответ — такой же ответ, как всякий иной. И способен дать ищущему столько же знаний, если только дать себе труд…

— Избавь меня от риторических парадоксов, — морщится, перебивая, Первосвященник.

— Которые ты щедро используешь сам, — король-чародей не остается в долгу.

— По мере необходимого. Отмеренные слова — точно кнут или жезл погонщика. Не игра слепых в своей глупости мудрецов.

— Лоргар, — роняет призрак. — Послушай, я...

— Уходи, — он стискивает зубы так сильно, что те едва ли не крошатся. — Досаждай своим любопытством кому-нибудь другому — хотя бы тем в твоем легионе, кто уже бессилен ответить. Мне нужно сосредоточиться на завтрашней проповеди.

Словно задувают свечу — хотя в лабиринте стеллажей становится, напротив, светлее — рогатая коронованная тень исчезает, снова то ли вздохнув, то ли усмехнувшись — с полупрезрительной горечью.

Первосвященник вновь остаётся в библиотеке один.

«Оправдываешься?» — звучит из ниоткуда внутренний голос, которого не должно быть у созданий, подобных ему.

Он чувствует на языке привкус пепла.

Золотые пальцы касаются стены — медленно, почти нежно, очерчивая контур исчезнувшего — а затем сжимаются в кулак, бессильно и зло.

«Ненавижу», — шепчет одними губами первосвященник, зная, что его уже не услышат.