Пианепсийский венок (джен)

Солнечные лучи горячили кожу Ариадны. Воздух в роще был полон запахов нагретых солнцем листьев лавра, травяной сладости и земли. Последний вздох лета перед приходом жгучих зимних дождей и ударов шторма; Деметра и Персефона, с наслаждением вкушающие последнюю светлую чашу перед неизбежным спуском под землю. Легкое безумие за запертыми дверьми.

Когда дед Ариадны, Гелиос, правил солнечной колесницей, зимы не бывало вовсе; или, по крайней мере, так говорила ее бабушка Перса, когда Ариадна посещала ее в ее подземной темнице. Дедушка Гелиос не говорил ничего; только гневно сверкал в темноте.

Могучий Крит был вратами, и отцу Ариадны, великому смертному царю, было дано владычество над этим проходом — в обмен на определенные жертвы.

Так что мать вышла за него. Они сражались, и ругались, и рожали детей; и теперь Ариадна поднимала лицо к колеснице, которой ныне суждено было править Аполлону. Взмахивала топориком-лабрисом среди лавровых ветвей, как и подобало смертной царевне для праздненства Пианепсий.

— Ариадна, для чего так шуметь, — произнесла ее мать оттуда, где она расположилась в своем шатре, сотканном из опиумного дыма и прядей тьмы, чтобы лучше отражать ее свет. Ее голос переплетал и пронизывал солнечные лучи. — Солнце сегодня слишком яркое. — Мать всегда сияла, точно луна, которая когда-то была ее владением.

Отец сказал:

— Зимние бури уже скоро начнутся, и необходимо совершить жертвоприношения; иначе зачем бы нам всем тащиться на этот холм?

— Слишком ярко, — повторила мать. Она махнула рукой в сторону Ариадны. — Собирай свой лавр потише.

Мужчины и женщины, принадлежавшие ко двору, осторожно засмеялись, как если бы царственная чета изволила шутить. Там, где прежде музыканты играли бы осенние гимны, соблазняя дриад присоединиться к праздничным пляскам, теперь раздавались лишь звуки пил и топоров. Отец запретил музыку и танцы с тех пор, как брат Ариадны, Андрогей, отцовский любимец, пал жертвой Марафонского Быка. Некогда — Критского Быка. Еще раньше — жертвенного быка Посейдона.

Пал. Жертва. Что за слова. Что за история.

Словно бы в ответ ее мыслям, еще один заточенный член ее семьи яростно взревел в Лабиринте. Ужас. Одиночество. Земля качнулась, словно лодка в океане. от мощи его страданий.

При критском дворе привыкли не обращать внимания на дрожь земли. На звук того, что было, по их мнению, позором ее отца. И он был постыдным, этот звук, пусть даже не в том смысле, какой мог прийти на ум благородным мужам и женам.

Побег плюща задел лодыжку Ариадны: мягкий и податливый. Она не вздрогнула от прикосновения; она поддалась ему. Она наклонилась и выдернула подставившийся побег. Быстро сплела венец, чтобы успокоить голову. Ей не стоило принимать даже столь незначительный дар.

Мать бросила на нее нахмуренный, мрачный взгляд.

Ариадна удержала на лице невинное выражение. Она не сделала ничего неправильного. Она — смертная царевна. Ариадна уперла свой лабрис в изгиб ветви и давила на него до тех пор, пока лезвие не взрезало бурую кору и небольшой слой зеленого, и не открылась белизна древесины внутри.

— Глупая девчонка. Так ты никогда ничего не перережешь. — Отец стиснул гибкую, длинную ветку твердой рукой — ноготь большого пальца выглядел на светлой коре толстым и пожелтевшим — и согнул ее так, что листья коснулись красноватой земли, точно бессильные пальцы. Ветвь треснула. Отец оторвал ее от ствола, а вместе с ней — длинную полосу коричневатой коры. Дерево вздрогнуло.

— Слишком громко, — произнесла мать. — Я еще не оправилась после родов. Вскармливаю очередного твоего смертного младенца. — Она оторвала от своей груди хнычущего Катрея и вручила его чрезвычайно растерянной служанке.

— Тогда, возможно, тебе не стоило проклинать мое семя, превращая его в змей и скорпионов. — Отец ударил по воздуху ветвью лавра. — Дабы убивать всех, с кем я мог бы возлечь, кроме моей бессмертной супруги.

Мать рассмеялась: звуком легким и воздушным, точно лист, подхваченный ветром. Холодным, как подступающая зима. Она плотнее закуталась в темноту павильона.

— Ты думаешь, будто я менее ревнива, чем прочие боги. — Её улыбка была, точно луна, которая когда-то была ее владением. Она похлопала по сидению рядом с собой. — Подойди, любовь моя. Сядь рядом со мной. Сегодня прекрасный день, чтобы побыть в тени.

Отец резко выдохнул и вновь рассек воздух ударом ветви.

Младший брат Ариадны, Главк, взял за руку маленькую Федру.

— Ветви здесь слишком высоко. Давай посмотрим, нет ли каких пониже. — И он захромал выше по холму. Дальше и от двора, и от павильона.

История гласила, что когда Главк был маленьким, он играл с мячом — или с мышью, — упал в бочонок с медом и умер. Провидец вернул его к жизни, но пёс Незримого крепко вцепился Главку в пятку, когда он выбирался из царства теней. Вот почему он был хром.

Так гласила история. Точно так же, как другая широко известная история утверждала, что матери потребовался изобретатель, дабы она могла совокупиться со священным быком и зачать такого сына, как Астерий: их брат, явившийся в мир уже полностью взрослым, с головою быка. С головой, принадлежащей быку Посейдона.

Голоса родителей у них за спинами становились все громче, заставляя раскачиваться ветви жимолости.

Что за славная история.

Они поднимались всё выше. Ариаднин венец из плюща ласково касался ее щеки.

Вдали от отцовских глаз, Ариадна положила ладонь на ствол лавра и мягко попросила:

— Можем ли мы взять у тебя дары для времени легкого безумия?

Лавр согласился. Лавры были добрыми, обходительными деревьями. Они всегда соглашались, когда их просят.

Дикий виноград, каскадом спускавшийся по склону, покачал в ее сторону блестяще-красным листом. Она улыбнулась — хоть и не должна была. Она взяла рубиновый лист, хотя и не должна была, и вплела его в свой венец. Она запустила пальцы себе в волосы и выпростала несколько сияющих прядок. Их свет едва ли можно было заметить в такой солнечный день. Она оставила их в подарок дикому винограду, прошептав:

— Не замерзай грядущей зимой.

Ариадна присела рядом с Федрой, чьи волосы и глаза светились, точно луна. Главк, по всей видимости, пошел в отца и в роще не становилось ярче от его появления.

Они сидели и плели из лавровых веток венки. Ариадна сказала:

— Смотрите внимательно.

Она потянула за пронизанный пылинками солнечный луч и сплела его с другим таким же, а следом с еще одним. Вскоре у нее в руках уже была красивая желтая лента, которой она перевязала Федрин венок.

— Как мило! — сказала Федра. — Я никогда не научусь делать это так хорошо, как ты.

— Не беспокойся. Твоя сестра и сама этого не умеет, — сказала мать, поднявшаяся на холм на спине огромной рогатой змеи, укрытая своим личным облаком. — Ее ленты грязные. — Мать протянула руку и вытряхнула из лучей пыль. Затем скрутила и вырвала прочь желтый цвет своим пальцем, острым и голубым — хрупким, точно волна. Вскоре в ее руках было полным-полно сверкающих белых лент. Она бросила их Ариадне и заклубилась обратно во дворец.

Как только она исчезла из виду, Главк произнес тоном сухим, как давно опустошенная амфора:

— Обладай я даром пророчества, я бы знал, что это будет за милый семейных отдых.

Ариадна подавила улыбку.

— Не смешно.

— Слегка смешно. — Он наклонился к Федре. — Даже намека нет на улыбку. — Он потянул вниз края своих губ, изобразив грустное лицо. — Крохотную, маленькую, малюсенькую улыбочку. Раз уж матушка была так добра, что дала каждому из нас ленту, которая будет напоминать нам о ней во время сезона легкого безумия.

Улыбка Федры озарила рощу.

Ариадна перевязала свой венок одной из сверкающих лент.

Однако, когда пришло время сделать венок Астерию, она вызвала к жизни сладкую зелень. Убедила ягоды свеситься с ближайшей виноградной лозы. Вплела все это в венок.

— Полагается украшать венок тем, что тебе хотелось бы забыть, — заметил Главк. — Чтобы сжечь это в конце сезона.

Она оглянулась на него. Он положил ладонь ей на плечо и сказал:

— Я знаю. Я тоже по нему скучаю.

Никто из них не говорил о весне. О том, что еще случится в это время года. Он помог ей собрать пахучий розмарин и прочие травы, которые ей хотелось добавить к венку.

Главк не пошел с ней, когда она направилась в Лабиринт. Он держал за руку Федру. Он стоял и смотрел, как стражи запирают за ней дверь. Ее брат. Сын ее отца. Тот, кто не погиб, сражаясь с Марафонским быком на Панафинейских играх. С Критским быком. С быком Посейдона.

Трагическая история. Такая трагическая история.

Ариадна уронила каплю своей крови на черную землю, точно так же, как ей пришлось сделать в тот день, когда вырос лабиринт. Даже сейчас, делая надрез, она могла чувствовать руку тетушки Кирки, лежащую поверх ее собственной. Она соткала из пролитой капли алую нить, которая наматывалась клубком, пока Ариадна шла знакомой дорогой. Нить не была предназначена обозначать путь. В лабиринте, в конце концов, был лишь один вход и лишь один выход, и Ариадна была госпожой этого места.

Ей не нужен был факел, чтобы осветить темноту. Она сама была светом.

Она оставила свои золотые туфли у длинной внешней арки. Она оставила свой венец из плюща там, где коридор неожиданно изгибался, — принеся извинения листьям. Те мягко засветились в ответ: несколькими украденными прядями ее волос. Она сняла пеплос, вышитый светом и тьмой. Она была одета столь же просто, как любое смертное дитя, когда вошла туда, где ожидал Астерий. Его грудь тяжело вздымалась и была мокрой от пота. Его обнаженное тело было всё покрыто следами крови — он ранил себя, когда бился о стены своей темницы. Он боднул своей бычьей головой и заревел.

Он больше не мог говорить и рассказывать истории.

— Тшшш, тшшш, тише. Это я. — Она обработала его раны. Он исцелился бы и без ее помощи, но с ее помощью это происходило быстрее. Она перебирала и чистила белые, сияющие звездным светом волосы на его голове, пока он не затих. Она набросила на него одеяло. — Успокойся, мой дорогой.

Он фыркнул на нее.

Она чувствовала себя беспомощной. Нет, хуже. Соучастницей преступления.

— Я сделала тебе венок на Пианепсион. — Она повесила его на крюк высоко в стене. Подвела брата вплотную к венку. — Вдыхай этот запах и вспоминай мир наверху.

Он качнул головой. Своей бычьей головой с длинными, смертоносными рогами. Он убивал ими людей, когда всё случилось. Подбрасывал их в воздух. Пронзенные, окровавленные тела. Она положила руки на эти рога, как если бы была одной из танцующих с быками.

— Ты успокоишься?

Он отскочил от нее. Поскреб стену рогом. Она притворилась, что не может прочесть, что он там написал.

Она проверила глиняную трубку, отходившую от стены. Вода была вкусной и чистой. Астерий больше не мог пить из чаши. Она проверила сено у него в яслях. Он больше не мог есть мяса. Он был все еще достаточно человеком, чтобы пользоваться уборной, которыми был известен Крит (среди всего прочего).

Ариадна перевязала венок своей алой нитью.

— Потяни за нее — и я это почувствую. Я приду к тебе. Весной всё закончится. — Она ощутила, как сжимается ее горло на этих словах. Ничего никогда не закончится.

Он замычал. Грохнул рукой о стену. Земля дрогнула; одеяло упало с его плеч, когда он снова сдался ярости.

Она оставила его. Пришла обратно к дверям. Страж выпустил ее наружу. Он был почтителен.

— Вы собираетесь вернуться во дворец, царевна?

Ей стоило бы ответить «да». Так было бы разумно. Так было бы здраво. Солнечный свет дня уступил место холодному ветру, несущему облака навстречу беспощадной луне — украденной колеснице Артемиды.

Ей стоило бы присоединиться к матери. Стоило бы потрудиться над тем, чтобы улучшить свое тканье. Стоило бы поддаться легкому безумию, что приходило, когда запирали двери на зиму.

Она направилась в холмы над дворцом. Пошла туда, где запрещенная музыка вырывалась, точно дыхание, из одной из пещер. Пошла, как будто ее кто-то тянул, хотя выбирала каждый свой следующий шаг.

Прекрасная танцовщица — танцовщик? — с румянцем на щеках приветствовала ее у зева пещеры.

— Госпожа танца, Священная, добро пожаловать.

Губы то ли девушки, то ли юноши были влажными от вина. Глаза сияли мягким свеом свечей и безумием зимы. Дионис, во всем его-ее блеске, поманил Ариадну внутрь.

Ей стоило бы уйти. Вместо этого Ариадна вошла внутрь пещеры, полной исходивших потом тел, двигавшихся под дикий бой барабанов. Незаконно. Запрещено. Она уступила напору ритма. Взяла чашу у Диониса из рук. Сделала глубокий глоток. Топнула ногой. Подскочила.

Смех, порыв тепла у нее над ухом. Касание благоуханных волос. Рука легла поверх ее руки. Закружила ее.

— Ты не носишь венец, который я тебе подарил, — широко ухмыльнулся Дионис.

— Не виноград создает вино, — ответила она. — Ты дал мне материал, но венец я сделала сама, и сама же его оставила.

Ей стоило бы уйти. Вырваться отсюда. Здесь был враг — или так ей говорили. Кровь богов враждебна ей, происходящей от титанов. Вместо этого она поддалась большему безумию, не тратя время на перешучивания.

Она целовала губы, липкие от вина, и пила опьяняющий нектар быстрыми касаниями языка. Ее пра-прадедом был Океан; и она была столь же ласковой, как океанские волны. Она смеялась, и танцевала, и бесстыдно сплеталась со своим любовником посреди толпы.

Яростно и внезапно, дикость вела к дикости большей. К двум телам, вместе упавшим на твердую землю. К требовательным пальцам, царапающим плоть, и к зубам, прикусывающим кожу. Они брали друг друга всеми возможными способами и придумали несколько новых. Бой барабанов сделался биением их сходящихся и расходящихся тел. Тосты и смех раздавались из толпы, пока они боролись друг с другом на ложе. Ариадна оказалась бы разоблачена, если бы продолжила в том же духе.

И она оказалась разоблаченной. Обнаженной. Голой. Мягкой и расслабленной — когда схлынула страсть — в объятиях своего любовника. Который рассмеялся, обнял ее и сказал:

— Спектакль. Похищение Персефоны.

Опасно было задерживаться и рисковать тем, что ее обнаружат. Нелепо было возлежать среди из плюща и виноградной лозы, что выросла, пока они совокуплялись, и смотреть несуразный спектакль, который разыгрывали пьяные танцоры в замершей, созерцающей ночи.

Спектакль был единственным в своем роде. Роль Незримого исполняла пухлая виноградарша, которая не расставалась с чашей всё время похищения, читая монолог о своем одиночестве. Персефоной был мальчик с широко распахнутыми глазами и винного цвета родимым пятном на пол-лица; ему очень, очень хотелось оказаться как можно дальше от Деметры — крестьянки с мозолями на мозолях. Разумеется, когда актеры помнили, кем они были.

Строки они выхватывали из ниоткуда, словно подношения божеству, раскинувшемуся на ложе из винограда и плюща.

Деметра повествовала о своих горестях, обратившись к стене пещеры. Гекате, которая вызвалась из толпы, пришлось разворачивать ее обратно. Аполлоном была одна из музыкантов, и оказалась довольно хороша в этой роли. Ее любовник играл Гермеса, отлично делая манерные шажки на крепких ногах бычьего плясуна.

Это было смешно. На грани с некоей тайной, яркой, на грани достижимого умозрительной истиной. В промежутках между всхлипами смеха.

— Бежим со мной, — Дионис провел мягкими пальцами по внутренней стороне ее руки. Сдвинулся под ней и вновь принялся доставлять ей удовольствие. — Уйдем, — дышал он ей в ухо, — со мною прочь. Я пьян от любви к тебе.

— Ты просто пьян. — Она толкнула Диониса в плечо. Игривый толчок, превратившийся в ласку.

Они нежно касались друг друга целый час, или около того, игривого представления; напряжение в прикосновениях и повторяющихся словах наполняло чашу печали у нее в сердце.

Ее «я не могу уйти с тобой» было стоном, пойманным в поцелуй, когда они вновь бесшумно кончили вместе.

Спектакль всё еще продолжался. Что-то там с гранатами и вином.

Дионис сказал:

— Я могу подождать.

Это вновь напомнило Ариадне, что вино и безумие не всегда значат дикость. Вино — это и долгое ожидание амфоры, стоящей во тьме.

— Я должен буду, — сказал Дионис, целуя ее, — привести кое-что в движение — то, что почти готово для того, чтобы быть поглощенным.

Ей стоило бы испугаться того, что это могло бы быть. Единственный разумный способ реакции. Вместо этого она попыталась утопить свою печаль в чаше рта Диониса.

Вопль ворвался в пещеру.

— Предательница! — Рука матери, твердая и мягкая одновременно, дернула ее вверх. — Миловалась с врагом!

Отчего-то это заставило Ариадну рассмеяться.

Дионис тоже рассмеялся, протиснувшись сквозь толпу.

— Она отказалась назваться моей милой.

А, так вот в чем причина.

Мать потянула ее назад и наружу. Вдруг ощутить холод ночного воздуха на обнаженной коже — испытание даже для плоти, которая всегда была теплой, как солнце.

— Боги отняли у нас всё. Сковали членов твоей семьи под землей. Взгляни хотя бы, как они поступили с твоим братом!

С которым из них, хотелось бы спросить Ариадне. С Андрогеем или Астерием. Но она знала, что этого делать на стоит. Она сплела из винных разводов и ночного воздуха простое одеяние, чтобы прикрыть себя. Получилось тонко; но лучше, чем ничего. Когда ее вытащили на отрезвляющий воздух, она решила исправиться. Отвернуться от безумия.

Мать протащила ее по всему дворцу, под понимающими взглядами тех придворных, что еще оставались там. Наконец они ввалились в царские покои. Мать вытащила откуда-то полдюжины сушеных семян граната, покрытых сосновой смолой.

— Съешь их, дабы ничего не вышло из твоей дурости.

Следом мать толкнула Ариадну в ее комнату и крепко захлопнула дверь.

— Ариадна, что такое? — спросила Федра.

— Всего лишь легкое безумие, — ответила Ариадна. — Спи дальше.

Она держала семена в руке. По своей собственной воле она принимала их каждый раз после свиданий с любовником. Теперь, получив приказ, она зашла в соседнюю купальную комнату и по одному бросила семена в водопровод, который был чудом древности и творением Дедала.

Она легла на кровать, вгляделась в темноту сухими глазами. Положила ладонь себе на живот и мрачно улыбнулась, подумав о том, как отреагирует мать на то, что, без сомнений, должно вырасти в ней после совокупления с божеством плодородия. И в то же время она желала, чтобы время легкого безумия проходило медленнее. Чтобы оно длилось вечно.

Такого не произошло.

Так только казалось: когда мать с отцом кружили и нападали друг на друга, пока снаружи зимние шторма сотрясали винноцветное море и засыпали снегом сжатые поля. А еще ядовитые змеи и скорпионы расползались по дворцу, о чем Главк сказал: «Давайте договоримся ничего не говорить о том, откуда, — он рассматривал фреску с прыгающими дельфинами, — они, по всей видимости, приходят».

— Ты совсем не смешной, — сказала Ариадна, раздавив очередного белого скорпиона золотой туфлей.

— Ни капельки, — заверил ее Главк.

— Я не понимаю. Они что, лезут из уборных? — спросила Федра.

— Нет. — Ариадна кинула взгляд на брата. — Ты можешь ей это объяснить.

Как часто бывало, она почувствовала, что Астерий дергает за алую нить. Она последовала по этому следу под землю; села с ним рядом. Их свет разгонял тьму. Они молчали. Здесь, глубоко под землей, бурь было даже не слышно. Им оставалось только ждать зимы; вечное ожидание Астерия. Он опять процарапал свою мольбу на стене. Она опять притворилась, что не может прочесть ее — как и сотни похожих просьб, покрывающих стены Лабиринта.

Когда она вернулась из лабиринта, то обнаружила, что Главк и Федра украшают свои венки мертвыми скорпионами.

Ариадна украсила свой крошечными чашами и крохотным лабрисом. Федра спросила у нее: почему, но Ариадна не нашлась с ответом. Она сделает всё возможное, чтобы Федра ни о чем не узнала.

Она не украшала венок гранатовыми зернами, покрытыми сосновой смолой. Как-то раз она вырастила кучку цветов ржи, но смыла их в туалет. Заодно и вытошнив туда весь свой завтрак.

— Ты заболела? — спрашивала Федра. — Может, позвать матушку?

— Нет, просто не смогла кое-что съесть. — Ариадна выпила немного воды, очищенной искусными глиняными трубами. — Не беспокойся, малышка. Я скажу матушке, когда буду готова. — Ей любопытно было: наступит ли вообще подходящее время для того, чтобы сказать матери, что она беременна ребенком врага. Она поморщилась при мысли о том, как рад будет ее отец заполучить еще одну связь с богами.

Вот так и проходила зима.

Весна настала слишком скоро. Слишком скоро они бросили свои венки в огонь на празднестве Анфестерий. Молчащие лиры и покрытые пылью флейты — там, где должны были быть танцы и радость.

Слишком скоро прибыл из Афин корабль с черными парусами и особым грузом.

Мать зловеще улыбнулась отцу.

— Я этого не сделаю.

— Мне ты и не нужна, — сказал отец, крепко сжав пальцы на плече Ариадны. Ей стало больно. Ей всегда становилось больно от этого. — Ариадна может почтить богов вместо тебя. — Отец вложил ей в руки золотую чашу. — Ты должна сделать это ради своего брата. Боги требуют жертвы.

Мать рассмеялась. Зимний звук среди зеленеющих по весне холмов.

— Именно ты не принес в жертву быка Посейдона.

— Из-за твоего коварства, — взревел отец; его хватка сделалась сильнее. — Он был предназначен для жертвы.

— Бык, с которым, как говорят, я совокупилась и породила сына с бычьей головой. — Мать подступила ближе. — Боги отметили жертву, которую хотят получить. От них не получится откупиться кровью афинян.

Мать и отец возвышались над Ариадной. Их яростное дыхание бушевало над нею.

Титаны.

— Почему бы и нет. Такое получается постоянно. — Отец подтолкнул Ариадну прочь, уверенный, что она подчинится его воле, и отчего бы ему было сомневаться? Она всегда подчинялась.

Главк ушел так скоро, как только мог. Прочь от порта, от моря и кораблей. Прочь от дворца и всего, что происходило в его стенах. Чаша не была его бременем. Но, опять-таки, он никогда не был отцовским любимцем. Никогда не был отмечен силой Титанов. Не был отмечен ничем.

Ариадна отправилась приветствовать афинян одна. Семеро прекрасных юношей и семеро прекрасных дев с детским румянцем на щеках. Она предложила им вино, приправленное опиумом. Они, как следовало, приняли его у нее из рук со страхом.

Один из них смотрел на нее с отвагой. На его губах играла дикая морская улыбка. Он не пил вино. Она взглянула ему в глаза и узнала в нем того, кем он был. Как могло случиться иначе? Подобное взывает к подобному, а ее пра-прадедом был Океан.

Она поцеловала его. В этом было своего рода безумие. По окончанию весеннего праздника она собиралась прижать свой лабрис к его горлу и зарезать его. Зарезать их всех и выцедить их священную кровь в чашу, которую следовало пролить на землю, дабы напоить богов. Дабы выкупить день-другой для своего старшего брата, когда он смог бы выйти наружу и хотя бы взглянуть на звезды. Для брата, который не смог завершить жертвоприношение Посейдону и в отместку сделался тем, кем стал.

Но здесь был сын Посейдона.

Храбрец с морскими глазами и руками, предназначенными для великих дел. Похоже было, будто во время их поцелуя алая нить оборвалась. Она почувствовала это. Почувствовала, как Астерий разорвал ее.

Она оторвалась от губ этого юноши. Сына Посейдона. Она не знала его имени.

Он сказал:

— Ты должна помочь мне убить чудовище.

Она подумала: «Мать придет в бешенство от того, что он — сын Посейдона. Отец придет в бешенство от того, что Афины больше не будут платить ему такой данью».

Она подумала: «Это я — чудовище».

То был приступ безумия, заставивший ее произнести:

— Ты должен будешь взять с собою меня и мою сестру.

— Само собой. — Она знала, что он каким-то образом ее предаст. Но она знала и то, что Астерий оборвал нить. Он делал это каждый год. Он сотни тысяч раз выписывал на стенах свое желание, чтобы всё это закончилось. Так что она пошла в Лабиринт вместе с сыном Посейдона. Она не могла позволить чужаку сделать всё одному. Она соткала нить из капли собственной крови.

— Следуй за мной.

Сын Посейдона одолел стражей, которые подчинялись ее отцу.

Она вошла в Лабиринт в свой последний раз.

Астерий взревел, увидев ее с венцом на голове и в полном праздничном облачении. Взревел, увидев с ней чужака. Сын Посейдона схватился с Астерием, хотя в этом не было нужды. Ее брат затих, как только увидел лабрис в ее руке. Потребовался один-единственный удар, чтобы оборвать его страдания.

Ариадна сорвала со стены засохший венок. Ее туфли были липкими от крови, когда они покинули Лабиринт. Она оглядела материнские ковры.

С первой же попытки она укутала маленькую Федру, наполовину спящую, в одеяло, и передала на руки сыну Посейдона.

Она подожгла венок и использовала его, чтобы занялся гобелен, укрывающий плитку пола.

— Что ты делаешь? — спросил сын Посейдона.

— Прикрываю наш побег. — Ариадну беспокоило, что на ее лице была улыбка ее матери, когда они бежали. Когда она оглядывалась на угасающий огонек горящего дворца с носа корабля, пока его готовили к отплытию.

Она отбросила прочь эту мысль, поцеловав сына Посейдона, чтобы напомнить себе о том, что жива. Крепко, грубо сжав его. Она полагала — о нем хорошо говорило то, что его не возбудило убийство. Он мягко отодвинул ее от себя.

— Быть может, когда ты встретишься с моим отцом.

Своего рода угроза, возможно.

Похоже было, что кровь океанид в ее жилах оказалась слаба. Ее быстро затошнило от качки, когда корабль перекатывался на волнах.

Сын Посейдона сказал ей:

— Мы можем сойти на берег до тех пор, пока ты не поправишься.

Он улыбался яркой улыбкой. Улыбкой героя.

Она не сказала ему, что для того, чтобы дождаться ребенка, понадобится всего еще каких-то пять месяцев.

Она сошла на берег вместе со смеющимися юношами и девами. Они собирались праздновать с чашей вина. С лирами и флейтами. Со смехом и танцами. Празднество Анфестерий. Возвращение девы-Коры из царства Незримого, в любящие руки ее матери.

Высоко в ночном небе сияло новое созвездие — в форме быка.

Ариадна подняла чашу хорошо разбавленного вина к звездам.

— Покойся с миром, Астерий.

И она уснула на песчаном побережье, омываемом волнами Посейдона.

Грохот колесницы Аполлона разбудил ее. Острые лучи-иглы его сияния. Дионис дразнил ее стебельком травы. Она заворчала. Сделала себе навес из тени под кустом, чтобы укрыться.

— Я говорил, что вино этой зимы будет зреть долго, — сказал Дионис, пробираясь под навес за ней следом. Душистый аромат мирры разлился в воздухе. Удушающий. Очищающий. Созданный для окуривания мертвых.

Она уставилась на него. В безумии ударила Диониса, но тот рассмеялся. Она закричала. Она разорвала на клочки свой теневой навес. Вцепилась в него и залила их обоих слезами. Пока они лежали, переплетясь, в этих клочьях, Дионис прошептал ей на ухо:

— Теперь ты обязана выйти за меня. В конце концов, — Дионис взял ее за руку и устроил ее ладони на животах их обоих, — ты оставила меня в тягости после нашей последней встречи, как и я тебя.

Она засмеялась, настолько безумно это звучало. Устроила голову у Диониса на груди. Почувствовала, как налиты животы у них обоих.

Дионис добавил:

— Еще я сказал Тезею, что превращу его в куст, если он заберет тебя с собой в Афины.

Она заставила себя подняться. Заслонила их обоих от солнца своими длинными кудрями и более мягким светом. Встретила взгляд темных, точно вино, глаз своими, бешеными, точно море.

— Значит, так его звали? Я ни разу не спрашивала. — Она застонала. — С ним же Федра.

Дионис испустил сумрачный смешок.

— На этот счет я тоже ему пригрозил.

Тогда она отпила из влажных от вина губ. Опьянила себя безумием. Сожгла всю ответственность.

Позже, гораздо позже, когда она проснулась в беседке, выращенной ими вокруг себя из виноградной лозы и душистых трав, Дионис сказал:

— Пойдем со мной на Олимп. — А следом нанес решающий удар: — Это приведет в ярость и твоих, и моих родителей.

Она не могла не рассмеяться — и, в самом деле, поцелуй достаточно хорошо подходил в качестве первого шага к тому, чтобы сказать «да».