Оставь мое тело (джен)

00.

Смертные говорят, что он — солнце, а она — луна. Это неправда — не совсем правда — но они все равно дозволяют людям болтать, что вздумается.

(Правда — истинная правда — вот: она — высверк в его сиянии, а он — вихрь в ее ветрах. Она — розовый рассвет для его слепящего солнца, а он — яростные звезды для ее густых сумерек).

Говорят также, что они родились в один день — что они близнецы, Артемида и Аполлон, два фрагмента головоломки, без труда подходящие один к другому. Это также неправда. Она родилась прежде него — настолько, насколько там, наверху, вообще есть понятие о рождении; если «родиться» означает «начать существовать».

Легенды развлекают их, когда им делается скучно — она позволяет себе уронить голову ему на колени, и они декламируют всё это мелодичными голосами: «рожденные от одного отца, одаренные силами, дабы царить рядом с ним», и «целомудренная богиня», и «Феб Лучезарный». Они воображают также, будто они — люди, неспособные быть множеством всего одновременно.

Это мило, но они — нечто гораздо, гораздо большее, и смертные, само собой, неспособны это понять, неспособны понять нечто, настолько выходящее за рамки их естества; понять их семейные связи, запутанные и обжигающие искрами, их любовь, где сладость смешана с горечью, и их безразличие. Смертные самовлюбленно думают, будто боги точно такие же, и что им не всё равно — но это не так; не на самом деле.

(Думаешь, они знают, — спрашивает она, когда Гея сотрясается внизу, словно тщась возвратить ее обратно в материнское лоно, — что живопись для нас — истекающее сиянием солнце за парусами, да океанская зелень?

На самом деле, это никакой не вопрос: она знает, что ответ — «нет». И тем лучше. Бывают вещи слишком драгоценные, чтобы делить их с кем угодно).

Пока они еще юны (но что для них слово «юный»? единственное, что можно точно сказать: они подразумевают под этим словом что-то совершенно другое), Артемида и Аполлон покидают дом на несколько лет, чтобы бродить среди смертных. Она носит белое платье, что взметывает красную пыль, а он — лавровый венок.

Гея подталкивает их обоих, ее безыскусный голос негромко выпевает: «в путь же, дети мои», — и они вваливаются в свои новые тела, свыкаясь с плотью и беспомощностью.

Когда она впервые ранит себя, порезав руку об острый край кувшина, то оглядывается на него, вдруг перестав дышать. Они хохочут до слез.

В человеческом бытии есть странность, которая захватывает их врасплох. Они непривычны к этим требовательным телам, к этим лицам, что неспособны лгать. Порой они ловят в зеркале неприкрытую правду и отшатываются назад, пораженные, ощупывая собственные щеки пытливыми пальцами.

Они вместе взбираются на Пникс и усаживаются на выступающем камне, купаясь в оранжевом свечении этой эпохи, порожденном их союзом или их отсутствием: наполовину сумерках, наполовину рассвете.

— Тебе было больно?

Слова еще не вполне привычны. Они разговаривают меньше, чем люди — и, вероятно, лучше, ведь их слова отточены и осмысленны, на самой грани с «всегда безупречны».

Он не отвечает, но она слышит.

— Зевс дал тебе волосы, подобные ночи, — говорит он. У нее длинные черные волосы: точно каменное масло, что стекает плащом по ее плечам. Он не завидует — у него тоже есть дар, лира: золотое дерево, что изгибается под его пальцами, словно возлюбленная.

Она смеется.

— Они — от одной из его прежних любовниц. Он сказал: они подойдут моим сестрам.

Она подразумевает не то, что сказано — у нее нет сестер, только он — но нет никакого способа сказать по-человечески: «части меня, которые я оставила там, наверху, чтобы поглядеть на это время, когда ничего не умирает», никакого способа сказать «Селена и Геката», не говоря при этом «кто-то другой, кто не я».

Он хмыкает.

— Так и есть.

Он заставляет кого-то — вертлявого мальчишку с яркими карими глазами, в чьих волосах запуталась солома, — принести ей шпильку, чтобы заколоть волосы. Она целует его в щеку и говорит, что ей нравится: золотая лоза наводит воспоминания об ее лесах. Она закалывает шпильку чуть выше уха. Ее волосы завитками ниспадают на шею; это напоминает ему о ней-охотнице.

Здесь всё иначе. Они создали законы, и вдруг оказывается, что они сами — нечестивцы.

— Брат, — говорит она и с восторгом изучает его кожу (там, наверху, он не выглядит так же; у него нет физического тела, только переливчатое сияние, свидетельствующее: «он здесь»).

— Сестра, — отвечает он и разжигает огонь (она ускользает из его хватки там, наверху; и стоит ему только вновь протанцевать к ней, как она становится прежней — тишиной цвета слоновой кости, лишенной чувств).

— Дети мои, — говорят Зевс, и Лето, и Гея, опускающая тяжелые веки; движения замедляются в переплетениях их собственной любви: мать, владыка, возлюбленная, друг.

01.

Для него плоть существовала всегда. Он был рожден там, в конце концов: вырван из горящего живота и зашит в божественное бедро на самом краю смерти. Выплюнут. Он удивлен, когда открывает глаза — и это происходит не в начале времени, которое не ждало его, чтобы начать бег. Даже немного разочарован.

— О, — думает он. — Ну ладно тогда. Здравствуй.

— Здравствуй, — гремит в ответ Зевс.

— Как мое имя, — думает он. Приходит понимание: он — это «он», мужчина.

— Сегодня — Дионис, — провозглашает Зевс.

— Чем я стану завтра? — хочет он знать.

Он всегда будет хотеть знать. Он будет пожинать плоды знаний, когда оканчиваются войны: быстрая, темная тень, скользящая над опаленными полями сражений.

— Кем-то еще, — говорит Зевс, и Дионису удается ещё услышать «Марк», «Иисус» и «Фридрих», прежде чем он остается один. Ему нравится последнее имя — за его необычность. Похоже, что его еще не изобрели.

Он встречает Аполлона. Он — брат, соперник, любовник, и Дионис смотрит, как тот бежит, бежит, и бежит, и сталкивается на полпути с Артемидой; до тех пор, пока не перестает быть уверен, где кончается один из них и начинается второй.

— Если ты желаешь кого-то из них, — говорит Афродита у него за спиной, — то должен желать и другого.

— Я никого не желаю, — отвечает Дионис. Он даже еще не знает, как желать самого себя. Он слишком юн для чего угодно.

Афродита хмыкает со своего места, где она ткет полотно проворными пальцами.

— Скоро это пройдет, — говорит она.

02.

Они решают отправиться на войну. Никто не говорит им «нет» — никто не умеет этого, никто не посмел бы. Она коротко обрезает волосы и обвязывает полосу ткани вокруг груди.

— Кровь, — произносит она с ненасытной улыбкой. — Нам ее не хватало.

Порою он забывает, что она умеет быть жестокой.

Ему не следовало бы забывать. Иногда он охотится вместе с нею, и она несется быстрее всех, выпускает стрелы прямиком в сердца своих жертв и улыбается во все зубы. Он видит в ней наследие их отца: безграничную мощь и скрытую тьму, славу и страсть.

Она испускает победный крик, когда они ступают на чужую землю. Роскошные леса простираются перед ними, зеленым-зеленые, как тигриные очи.

(Она испускает еще один крик, когда бросается в битву, точно танцовщица, изгибаясь всем телом, разрубая доспехи; кровь брызжет наружу горячими родниками. Он благоговейно глядит на нее, а затем присоединяется, скользнув ей за спину и поднимая клинок, который вспыхивает пламенем в свете солнца).

Они побеждают в войне.

Они стоят бок о бок на вершине холма и смотрят на погребальные костры. Ослепительное солнце отражается от пластин их брони, и они улыбаются, напоенные кровью.

03.

— Зевс, — произносит он, когда его глаза уже открыты достаточно, чтобы стало ясно: он потерялся. Слово «отец» не кажется верным. Он — не родитель, он — правитель.

Зевс смотрит на него сверху. Его глаза — карие, с вкраплениями кипучей зелени; кажется, словно его зрачки вмещают в себя всю землю, думает Дионис, который еще не видел земли.

— Чего ты хочешь? — спрашивает Зевс. Он вырезает свои инициалы на связке молний.

— Куда мне идти. — Он еще этого не знает. Всё, что он знает, было дано ему немедленной мудростью его рождения.

— Иди, — говорит Зевс. Он не говорит, куда. Дионис не спрашивает.

Несколько дней подряд он бродит по Олимпу. Когда он уходит прочь, Афродита провожает его, повлажнев глазами и помахивая кружевным платком.

— Я найду их, — шепчет он ей в шею и чувствует, как она вздрагивает.

— Нет, — отвечает она.

Но так и будет. Он найдет их. Он идет и идет, пока его ступни не начинают кровоточить: острый камень вспарывает нежную кожу на пятке, и сочный красный след тянется по коричневой пыли. Он выучивает наизусть свое имя, пока оно не становится в самом деле «его»: однажды утром он просыпается, и он — Дионис, и он — бог.

04.

Однажды (где-то между началом и концом; время истрепано визжащими ветрами) Зевс просыпается — и обнаруживает нечто новое. Оно идет к нему, с глазами голубыми, точно лед на самом краю вселенной.

— Зевс, — Гера стоит с ним рядом. Требуется секунда, чтобы осознать, что она прекрасна без своего священного гнева.

— Новый бог близко, — говорит он.

Века вращаются у него в зрачках, угрожая пролиться. Порою тяжело держать всё в себе, когда под костями твоего черепа умещается вся вечность вселенной. Заплачь он, и он затопил бы землю.

— Он один? — спрашивает Гера. У нее было время научиться задавать правильные вопросы. На поверхность всплывает далекое воспоминание о том, почему он любил ее.

— Нет, — говорит он.

— Тогда кто еще?

— Один с севера и один с запада. — Он знает и остальных, но еще слишком рано — всё раскроется в свой черед, как и всегда.

Он не столько засыпает, сколько тонет в новых образах, где ему видятся светлые до белизны волосы и — менее ясно, среди теней, — темнокожая фигура, выступающая навстречу: глаза цвета земли, горящие тихим пламенем.

05.

У смертных есть молитвы, жрецы и храмы — и всё это для них. Они отправляются в Дельфы, и Артемида отступает назад, позволяя ему шептать на ухо своему служителю. Он говорит то, чего говорить не должен, однако он юн, и тайны (о жизни, о вселенной, о любви и обо всем, что только по-настоящему важно) срываются с его губ тяжелым золотым потоком.

Она сияет. От запаха благовоний у нее кружится голова, и любовь клокочет на ее губах, готовая излиться наружу.

Когда они покидают Дельфы, он позволяет ей привести его в Афины. Она говорит, что они вымаливают прощение, и это так. Они глядят, как танцуют маленькие девочки в шафранных одеждах. Это — слишком личное, слишком женское, и Аполлон просит Зевса на время сделать его — «ей». Артемида оглядывается на него и улыбается.

— Сестра, — шепчет она и прижимает ладонь к его груди, прямо над бьющимся сердцем. Они не отличают прекрасное от уродливого, но различают божественное, и она говорит это — «Аполлон» — притягивая их тела одно к другому, прижимаясь губами к губам, целомудренная, какой останется навсегда.

После этого они задерживаются еще ненадолго. В благочестивой девичьей наготе есть нечто, странным образом приводящее в смирение; белые тела извиваются, пока они выпевают гимны и воздевают руки в воздух, молясь о том, чтобы сделаться женщинами — хотя едва ли понимают, что вообще такое «быть женщиной».

Они жертвуют козу на алтаре. Девочка, держащая нож, строга и миниатюрна, но всё ее тело вспыхивает изнутри, когда она погружает лезвие в плоть корчащейся жертвы. Артемида вспоминает об Ифигении. (Порой ему интересно: любила ли она Ифигению. На долю секунды она выглядит так, словно ответ — да).

Артемида шепчет то, что может быть словами, а может — чем-то еще (идеями; битым стеклом; четким отражением, расколотым в зеркале надвое). Аполлон глядит, как благословения вылетают у нее изо рта и несутся к девочкам, словно безмолвные стрелы.

Он чувствует: приближается нечто, и когда он закрывает глаза, то видит юношу с беспощадно голубыми глазами, от которого пахнет бурей. Он не говорит ей об этом. Всё в порядке. У них еще есть время.

Они уходят, когда ночь подходит к концу. Они не хотят, чтобы Гелиос поймал их с поличным, и думают, что на его вкус они выглядят слишком по-человечески.

Она скользит пальцами в его кудри и сцеловывает с его шеи соль вперемешку с пылью. Аполлон завладевает ее губами и проглатывает все ее благословения.

06.

Они не дозволяют ему уйти с пустыми руками. От Зевса он получает слепяще-синий самоцвет, заключенный в золото; от Афродиты — гроздь рубинового винограда, обернутую серебряными листьями, искусную и изящную. Они удерживают его, обрывают ему уши и говорят: «Мы будем здесь, куда бы ты ни отправился, Дионис». Это не любовь, но жажда обладания не так уж от нее отличается. Они ревниво смотрят ему вслед, пока он уходит, отец и дочь, прижавшись друг к другу с двусмысленными улыбками, и Гера стоит позади них, в тени своего трона.

Он уходит, не оглядываясь. Когда он достигает земли, то поначалу не понимает этого. А когда это происходит — нечто в том, как здесь разговаривают, наводит его на мысль; неуклюжие слова в бездарных устах, — у него в груди что-то сжимается.

«Сердце», — думает он, но не знает, что это означает.

Здесь он мал и беспомощен — возможно, дело в крови и плоти, чей шумный гул он ощущает вокруг себя, пленивших его легкокрылую душу.

Он идет дальше, бесконечными дорогами, и на губах у него — то, что, как он думает, может называться «улыбкой».

Когда он сворачивает за угол, где ждут нестареющие Аполлон и Артемида, ему на глаза попадается кое-кто еще.

— Здравствуй, — говорит он.

— Я — Тор, — говорит он тихо; искры пляшут в голубых, таких голубых глазах.

«Гром», — не говорит он, но Дионис всё равно это слышит.

Он думает обо всех богах, что бродят по земле с ленцой и усмешкой во взгляде, и об этом одном, чья рука покоится на навершии деревянного дорожного посоха.

Он улыбается в ответ. Они оба юны — их не было здесь всю прежнюю вечность, и им еще многое нужно узнать.

07.

Где-то там, в море, есть человек. Зевс присматривает за ним, потому что его любимая дочь, Афина (шлемоносная, ищущая мира, быстрая разумом Афина) любит его тихой любовью, какой могла бы мать любить сына.

Он, подобно ей, человек спокойный, и его ум — готовая вспыхнуть искра под непримечательной внешностью. Он более приземлен, чем это привычно Зевсу (его дети эфемерны и переменчивы, даже на земле), и порою Зевс наклоняется над краем облаков, чтобы взглянуть, как тот стоит под парусом, гордо, не клоня головы.

— Как его имя? — спрашивает он у Афины.

Она улыбается быстрой, резкой улыбкой. Она никогда не даст ему повода сожалеть.

— Смертные зовут его Одиссеем.

— Как зовешь его ты? — спрашивает Зевс.

Он смотрит в ее правый глаз и видит в этом смерче женщину — Пенелопу — сидящую за ткацким станком, видит ветра, уносящие Одиссея от нее прочь, и стрелы, и огонь, и кровь, и огромную тень деревянного коня.

— Ной, — отвечает Афина, голосом теплым, как свежее летнее утро.

Он ворочает это имя на языке. Ной. Он не уверен, что оно подходит для мальчика.

Он привлекает Афину в свои объятия и шепчет ей другие имена — новые, торжественные; его пальцы танцуют у нее на щеках, посылая новые ветра, чтобы привести Ноя обратно к его любимой, и неумолимое море направляет его домой.

08.

Похоже, будто на этот раз (по земному счету это цветущая весна — Персефона гуляет в полях вместе с матерью, пожиная плоды трудов земледельцев) все боги собрались на земле — ибо, когда они двое бродят по побережью, любуясь точеными профилями друг друга, рядом с ними появляется Эрос.

О нем Аполлон думает: «брат». Эрос, в конце концов, бог любви — и что такое солнце и музыка, если не любовь в ее чистейшей, основополагающей форме? (И любовь, что приходит к нему — разве это не знак, еще один золотой намек, направляющий тропу к чему-нибудь новому?)

Артемида склоняется в изящном поклоне. Это не столько хорошие манеры, сколько возможность скрыть щеки занавесом волос и насладиться своей ныне-осязаемой красотой.

— Зевс дал тебе свободу, — говорит Эрос.

Зевс никому не дает свободы. Если они его пленники, так оно и будет всегда — мир не существует вне его.

Аполлон улыбается — луч солнца, упавший на морскую гладь и яростно отскочивший прочь.

Когда он становится человеком, Эрос — гибкий мальчик со светлыми волосами и в кожаных сандалиях, ремешки которых перекрещиваются у него на лодыжках. Всякий, кто посмотрит на них с Аполлоном, не зная, кто они такие, может поверить, будто они действительно братья.

— Как вас здесь зовут? — спрашивает он, наклонив голову вбок. Дразнящий завиток падает ему на лоб.

— Он, — говорит он, перекатывая на языке легкость этого слова. Он нечасто произносил его, не в состоянии был подумать о себе иначе, чем Фаней светоносный, но это не звучит таким уж неправильным, только слегка неполным, словно ожидает других слов, тянущихся за ним.

— Она, — говорит Артемида, стоящая рядом, и он прижимается боком к ее боку, вдруг остро испытывая желание быть вместе. Она улыбается, не глядя на него, недостижимая.

Эрос уходит легким шагом, обещая новую встречу, когда Артемида засыпает, возвращаясь к бледному сиянию своих сестер.

09.

Когда они добираются до Афин, Артемиды и Аполлона больше там нет. Ветер ласкает кожу Диониса и рассказывает ему, что отнес их куда-то еще, к берегу моря. Дионис закрывает глаза и видит другого золотоволосого бога. Он выглядит, точно зеркальное отражение Аполлона, только его взгляд яснее, а плечи — легче.

— Спасибо, — говорит Дионис Зефиру.

Зефир улетает прочь, скрывая улыбку при мысли о всех тайнах, которые известны ему и которые только предстоит открыть Дионису.

— Они ушли? — спрашивает Тор. Он сидит на камне и точит нож. По его виду не скажешь, будто он способен кому-нибудь навредить, но ничего в мире не поддается разгадке сложней, чем боги; в особенности новые боги, полные смеха, всё еще девственно-чистые.

— Да, — отвечает Дионис. — Ты тоже ищешь их?

Ему кажется, что все в мире ищут Аполлона и Артемиду, и что они всегда будут убегать, потому что не хотят, чтобы их нашли.

— Нет, — говорит Тор.

Неважно, если у него не выйдет отыскать их прямо сейчас, решает Дионис. У него есть все время мира, а может, даже немного больше, и однажды он подойдет к Аполлону и поцелует его в губы, потому что для этого и появился на свет. Нет никакой срочности, никаких колебаний — только определенность неизбежности.

— Почему ты здесь? — спрашивает он у своего спутника.

Тор поднимается на ноги и срывает яблоко с ближайшего дерева: золотое и зеленое с робкими прожилками красного. Его зубы вонзаются в мякоть и достают до сердцевины; сок брызжет на костяшки пальцев.

— Я родился вчера, — говорит он с пророческим видом и румянцем на молочно-белых щеках.

— Я тоже, — говорит Дионис.

Они глядят друг на друга с полуулыбкой. Быть богом никогда еще не было настолько же хорошо, решают они; легкие горят от острого осознания собственного всемогущества и хрупкой красоты.

10.

Им все еще нужен сон; не так-то легко переходить от отсутствия к существованию. Сновидения помогают с этим, успокаивают их туманом видений, смесью будущего и прошлого. Ночь небрежно разбросала их друг по другу, сплела их, точно лозы: пальцы Диониса касаются бедра Тора, их ноги переплетены, и Тор прижимается грудью к спине Диониса.

Исида появляется, когда пламя костра с шипением гаснет.

Сон овладевает ей сразу же, как только она видит их, и она падает наземь, раскинув руки и ноги, распростершись рядом с ними.

И они спят все вместе, три божества в смертных телах; на их опущенных веках Селена сплетает благословения и проклятия.

11.

Аполлон влюбляется всякий раз, когда Гелиос восходит на небеса, и устает от своих возлюбленных всякий раз, когда тот вновь скрывается за краем земли. Артемида зовет его «мой возлюбленный» и переплетает их пальцы, ибо она — единственная, любовь к которой не оставляет его. Быть может, есть и кто-то еще, но он далеко, затерян в туманном будущем, словно обоюдоострый клинок: наполовину обещание, наполовину угроза.

Она не в обиде за его любови. Он рожден для этого, точно так же, как она рождена охотиться и бегать в одиночку в своих лесах, облаченная нимфами, ее сестрами, в мерцающую зелень.

Она помнит каждого и каждую из его любовников; больше, чем помнит он сам. Порой она думает о том, чтобы вышить их имена у него на коже, темной нитью жемчуга вдоль ключиц, дабы напомнить ему о тех, кого он приобрел и потерял. (Она сама повторяет эти имена по памяти, точно колыбельную, в безлунные ночи: акакалида, вавило, геката, грина, дафна, кирена, ликия, лапис, манто, отреида, псамафа, рео, стильба, талия, урания, фтия, форбий, эвадна, эобея).

Порою, когда уже стемнело, и хиосское вино делает его податливым, заставляет трепетать у нее под пальцами — килик лежит в стороне, забытый, — она просит его рассказать что-нибудь о них. (Она не тоскует о любви, на самом-то деле, но иногда — это просто крохотный сполох «что если» и «как могло быть»). Он улыбается ей тихой улыбкой (ты лучшая из них всех) и выполняет просьбу.

Лучше всего он помнит Гиацинта. Его глаза озорно сверкают, когда он говорит об этом спартанском царевиче, которого он встретил по дороге на Панафинейские игры.

— Среди смертных никто не мог сравниться с ним красотой, — говорит он.

— Продолжай, — отзывается Артемида.

Аполлон прижимался грудью к спине Гиацинта и учил его метать диск. Он рассказывает о золотистой коже, о солнце, о масле на их телах, о том, как рот Гиацинта скользил по его груди ниже, ниже и ниже, и свет пронизывал его кудри.

— А дальше? — спрашивает Артемида, хотя знает эту повесть наизусть.

— Дальше — Зефир, — глаза Аполлона темнеют, и они вместе вспоминают его слезы, когда Гиацинт упал, склонившись на его грудь, точно скорбящая статуя, истекая кровью из рассеченного лба.

(Она знает: он до сих пор еще иногда бывает на кургане Гиацинта — тот похоронен в Амиклах, у его ног. С Зефиром они с тех пор больше не разговаривали).

Она прижимает его к себе, выдыхает «он» ему в щеку, чтобы заставить его забыть. Сокрытая всепрощающей ночью, она позволяет ему очерчивать пальцами ее груди, вздрагивая, когда белый лен шуршит от его касаний.

Она не в обиде на него за его любови. Когда она — «она», ему позволено любить ее так, как оба они заслуживают, а когда нет, она спокойно смотрит, как он оставляет её. Это не имеет значения. Она — та, к кому он всегда возвращается.

12.

Их будит Исида: золотистая кожа и длинные черные волосы. Ее корона лежит в пыли рядом с ней.

— Здравствуйте, — говорит она. Облегающее длинное платье колышется вокруг нее.

Она протягивает руку.

— Я — Исида. Но можете звать меня Иса.

Тор прижимает ее к груди, и Дионису жаль, что он не научился с легкостью дарить привязанность и тепло, но его кожа всё еще кажется неловкой и неудобной.

Вместо этого он улыбается.

— Ты тоже новая? — спрашивает он. Ее красота слегка сбивает его с толку, потому что она выглядит одновременно очень юной и очень величественной. Он еще не выучился тому, как править, как стоять, гордо расправив плечи, и вершить суд без колебаний. Из них троих он чувствует себя наименьшим.

— Не совсем, — с улыбкой отвечает Исида. — Мне просто хотелось побывать на другой стороне моря, прежде чем я выйду замуж.

Ей предстоит сделаться супругой своего брата, Осириса, царя, чей трон она носит на голове — тяжелый груз, заставляющий изгибать шею. Мечта о ребенке туго натягивает кожу на ее животе — эту загорелую кожу, которой Дионис до боли хочет коснуться.

Она резко поворачивается, чтобы взглянуть на него, и он замечает, что глаза у нее такие же голубые, как у него и Тора.

Слова стремительно свиваются между ними в узы приятельства: холодные потоки льда Тора сплетаются с открытым золотом Исы и лозами Диониса. Он не может не видеть знаки всякий раз, когда они трогают друг друга, — солнца и предчувствия, — но настоящее затапливает его тихим восторгом. И он разрешает себе счастливо утонуть; слова любви пеной выступают у него на губах.

«Дети», — говорит Гея под ними, на мгновение обращаясь в Нут, чтобы ласково коснуться бедра Исиды, когда они трое вытягиваются на земле, после долгого дня, где они забывали, что они — боги.

13.

Одиссей (Пенелопа зовет его Ноем в тиши их дома) со вздохом ступает на землю Итаки.

— Двадцать лет, — Афина улыбается ему с вышины. — Но теперь ты, наконец, дома.

Он прощается с ребенком, который выглядит в точности, как она; афина-афина-афина подводным течением проносится в ее улыбке, и вот, остается только он сам и его родина, лицом к лицу — воссоединение разлученных влюбленных.

— Я вернулся, — шепчет он, глотая пыль. — Это я, я. Я вернулся.

Гея улыбается. Оливы шелестят на ветру.

14.

Зевс обессилен. Такое случается нечасто, но сегодня всего слишком много — ветра пытаются четвертовать его, каждый тянет его за собою в другое море (Зефир убил юношу, любовника Аполлона, и всё еще несет в себе этот запах, тяжелый и тревожный), и Мойры неустанно шепчут новые имена ему на ухо (убитые, рожденные — «он совершит великие дела» — «она умрет в родах» — переплетения судеб, и каждый из них — его творение, его драгоценное дитя).

— Когда они вернутся? — спрашивает он; тот, кому ведомо все.

Афродита всегда неподалеку. Она не покидает его с тех пор, как он отослал их прочь, и беспрестанно шьет. Она не хочет говорить, что это, но оно начинает выглядеть, точно платье — или, может быть, мантия, — расшитое золотом. Он надеется, что оно не пропитано ядом — не так, как в прошлый раз.

— Не знаю, — говорит она. — Когда захотят.

— Не знаю, захотят ли они вообще, — не говорит он.

Но он Зевс, ему ведомо всё — они возвратятся обратно, как и всегда, с новыми историями и новыми союзниками, новыми шрамами, украшающими их щеки, новыми искрами в их певучих глазах. Он любит их, своих детей — они не всегда видят это, но они — его гром и его потопы, каждый проливной дождь, который он обрушивает на мир.

— Не беспокойся, — говорит Афродита, склонив голову над работой.

Он любит ее такой: когда она «сестра», не «любовница». Он создал всех своих детей многоликими, и ему нравится думать, что она — лучшая из них всех.

— Даже не думал, — только и говорит он.

Он не беспокоится. Никогда.

Она хмыкает, и кто-то на земле непоправимо влюбляется, задыхаясь от чувств.

15.

Тор уходит однажды утром после того, как Артемида удостоила их полной луной. Он смотрит вверх на нее, глазами, полными восхищения, и говорит:

— Время мне уходить.

Дионис — вспышками молний — думает о его светлых волосах, что как снег под ласковым солнцем, о том, как он запрокидывает голову, когда смеется, о его похожих на океан глазах, его безумных историях. «Буду скучать», — говорит биение меж его ребер, трепещущее, как птица в попытке к бегству.

Тор глядит на него широко распахнутыми, сверкающими глазами. Его дорожный посох снова в руке, навершие укрыто за клеткой пальцев.

— Я люблю тебя, — говорит он.

Дионис не знает, как отвечать, но это не имеет значения. Они обнимаются с большей силой, чем способны вместить хрупкие смертные тела, и волшебство потрескивает вокруг них радостными всполохами.

— Куда ты направишься?

Вопрос, который он должен бы отучиться задавать — но он не отучился. Пока еще.

Тор улыбается. Его улыбка шепчет: «Ты поймешь».

— Куда понесут меня ноги.

Дионису интересно: куда же именно. Когда он закрывает глаза, то видит берег в клочьях морской пены, и корабль на мокром песке.

— Там есть море, — говорит он, потому что может.

— Знаю, — отвечает Тор, глядя через его плечо на Исиду.

По этому случаю она надевает свою корону, и выглядит царственной, огромной, могучей и богоподобной, когда улыбается Тору замысловатой улыбкой. Они кажутся более далекими друг от друга, чем обычные незнакомцы, таинственные и экзотичные.

— До свидания, Тор, — говорит она и склоняет голову ровно настолько, чтобы это значило «уважение», не означая «твой слуга».

Они смотрят друг на друга, все трое, их взгляды переплетаются, точно проволока, и горят ласковой нежностью.

— Прощайте, — говорит Тор, а следом исчезает, поглощенный облаком золотой пыли.

Только много позже Дионис вспоминает, что прощается обыкновенно тот, кто остается, и думает: «Быть может, он и не был неправ»; улыбки Исиды танцуют у него в голове.

16.

После Дафны он влюбляется в Корониду. Как и прочие его возлюбленные, она — царская дочь; прелестная, блестящая и опасная. Она говорит: «Не надо». Он не слушает. Он никогда не слушает, когда влюблен.

Но, конечно же (конечно, конечно, конечно) она права. Она видит семя, прежде чем его с Коронидой пути расходятся, пока они лежат, сплетясь телами, на соломенной постели в стране, у которой нет имени. Она говорит: «Берегись». Он не слушает.

Когда он покидает Корониду и наказывает ей дождаться его, она знает: этого не будет. Царевны не ждут — даже бога. И на сей раз тоже не будет иначе. Она говорит: «Забудь ее». Он не слушает.

Когда прилетает ворон и говорит, что Исхий занял его место в постели Корониды, он отвечает проклятием столь жестоким, что перья птицы чернеют. Он непримирим. Он в ярости. Она не говорит: «Я же тебе говорила». Она могла бы, но нет.

Когда он просит ее убить Корониду, его большие, умоляющие глаза становятся изумрудными в багряном свете заката, и она не говорит «нет». Она не говорит и «да», по меньшей мере не сразу, но она не может устоять перед ним, когда он столь же жесток, как и она.

Она убивает Корониду. Она делает это утром — ее длинные черные волосы падают на лицо, как занавес, — пронзает грудь царевны один раз, второй, третий, четвертый. «Это ради тебя», — думает она, пока лезвие погружается в плоть, стараясь задавить в себе потаенное: «Это ради меня».

После, когда тело Корониды окутано пламенем погребального костра, что-то вздрагивает у него внутри. Он говорит: «Я хочу ребенка», и она слышит: «Добудь его мне». Она призывает Гермеса, чтобы тот сделал это. Шагнуть ради него в огонь, даже если она выйдет оттуда невредимой, кажется ближе к рабству, чем к преданности.

Гермес глядит на нее непроницаемыми черными глазами и подчиняется. Он понимает. Она не знает, что делать с ребенком, которого ей протягивают, с этим комком плоти, крови и внутренностей у нее в руках, который когда-то был частью его. Он смотрит на нее усталым взглядом, и вдруг меж ними разверзается пропасть — ему вдруг известно что-то, о чем она не имеет никакого понятия. Она разгневана.

— Отнеси его Хирону, — говорит он.

Свистом она предупреждает кентавра. Ярость пульсирует у нее внутри, точно огромное сердце.

Она поворачивается к нему спиной, когда он наказывает, чтобы душа Корониды отправлялась в Аид, где о ней позаботятся, и Гермес уносится прочь, надежно упрятав эту душу в своих руках, золотых и предательских.

Она передает дитя на руки мудрому Хирону — и смотрит на него, и он смотрит в ответ глубокими карими глазами. На миг она застывает от потрясения, а следом он исчезает.

17.

Они с Исидой остаются наедине друг с другом на мгновение длиною в сто смертных лет. У каждого из них — свои приключения, и свои дороги, ведущие обратно к возлюбленным, но между ними есть что-то, от чего они не могут избавиться до конца, колеблющееся между нежностью и жестокостью.

Они раздеваются в медлительном лунном свете и входят в море, взявшись за руки.

— Я — богиня мореплавателей, — говорит она, и ему хочется ответить: «Прямо сейчас ты вообще не богиня», но он не уверен, будет ли это правильным.

— Они зовут меня «тот, кто расковывает», — говорит он вместо этого; может быть, в ответ, а может, и нет. Она улыбается, обжигая его кожу теплом.

Он тайком поглядывает на ее медовое тело в полумраке, все еще нетронутое. Она не возражает.

Они погружаются в воду и плывут. Им не нужно дышать, так что они обмениваются под водой яростными поцелуями; руки и ноги их движутся медленно и томно. Он расковывает ее, она обнажает его, и это еще одна новая вещь — тихая, чудесная и волнующая. Они разрешают себе всплыть. Он первым выныривает на поверхность, всё еще переплетясь с ней всем телом; лунный луч высвечивает резкий изгиб его бедра.

Артемида в вышине шепчет:

— Я никому не скажу.

Потом они выбираются на песок и камни и занимаются соленой на вкус любовью, покуда изнеможение не охватывает их тела. Они благодарят друг друга молчаливыми взглядами, лежа бок о бок. Артемида на время ограждает их, забывая о том, чтобы быть жестокой, глядя на их откованные из железа черты и острые ресницы, прорезающие глубокие тени в ее ночи.

Им обоим нужно еще найти братьев и пересечь моря, так что они расходятся. Она целует его в щеку, и он слышит неразборчивое благословение, когда она растворяется в темноте.

— Будь счастлива, — посылает он с переменчивыми ветрами. Она не оглядывается, но он чувствует, как она улыбнулась. Счастье и боги не слишком сочетаются между собой, но он научится этому в свое время. Не так это и ужасно, в конце концов.

18.

Дионис, на самом деле, не знает, куда идти, оставшись один. Сейчас он чувствует себя иначе, чем в первый раз, когда его бросили, измученным и опустошенным. То, что могло бы быть слезами, застревает у него в горле. Возможно, он хочет домой.

Он хочет, чтобы кто-нибудь сказал ему, что делать, но никого нет, и остатки возбуждения еще не испарились с его кожи, так что он делает то, что чувствует правильным — недостаточно сильный для того, чтобы волноваться, не ошибается ли он.

Он растворяется в танцах и необузданной дикости — он постигает, что вино лечит любой недуг, и ведет орды поющих женщин, наконец примирившись со своим тесным телом, и вино расцвечивает красным его бледную грудь.

Он знает: всё это временно, и ноющая тоска по-прежнему гонит найти того, кого он искал всё это время, но где-то внутри он чувствует, что не может шагнуть к нему незавершенным, что они могут столкнуться только на пике противоречивой славы, раскрыв рты для крика и руки для прикосновений.

Теперь он впрямь становится Дионисом. Исступленный восторг растекается у него по жилам вместе с вином, жарко-алый и ликующий, когда его зовут «Чужестранцем». Настает мгновение, когда для него нет ничего лучше, чем звучащее в ушах бренчание тирса и вопли, что следуют за ним, куда бы он ни шел; ему доставляет удовольствие быть непредсказуемым, плясать на грани со смертью, быть готовым переступить ее и пасть жертвой того безумия, которое прославляет.

И, может быть, он беспечен, может быть, не в силах определиться между мужчиной и женщиной, выдумкой и реальностью, но что может быть слаще этой волнующей неопределенности? Что сравнится с ней?

Он больше не чувствует себя одиноким — тысячи душ жмутся к нему, выпевая «Освободитель» и смешивая с его нектаром свою кровь, отчего раскаты смеха срываются у него с губ и голова идет кругом от могущества.

Ему нравится это. Ему нравится так.

И он заходит дальше, чем когда-либо, и ломает границы и теряет себя и задыхается от собственной необъятности но ему все равно его голова светла и луна подмигивает ему и он всегда возвращается всегда возвращается

он всегда возвращается

и он больше никогда не один.

19.

Пыль на Итаке слаще амброзии. Деревья улыбаются ему, буйно зеленея. Ной оглядывается по сторонам и всюду видит дом.

Он не узнает берега, к которому пристал его корабль, но всё вокруг кажется знакомым — запахи, свет, даже пылинки в воздухе (Афина сказала так, и ее слова еще здесь, выжженные в его мозгу: «Ты дома»). Быть может, ему еще предстоит долгий путь, прежде чем он рухнет в объятия своей любимой, но больше нет ожидания без надежды, как нет и морской болезни: только твердая земля под ногами и ветер, хлещущий в спину, с каждым шагом подталкивающий ближе ко встрече.

Он мало смотрит по сторонам, когда идет. Яростное солнце слепит его, но он один на дороге, блаженный странник на пути к Пенелопе, ждущей на другом краю острова. Радость кипит у него в груди.

Он не спит, не ест, не останавливается; его ступни кровоточат, но ему все равно. Он, Одиссей, никогда не был опрометчивым, но теперь, когда неверное море уже не колышется под его ногами, он чувствует, как к горлу подступает утраченная безудержность.

Он встречает незнакомца на девятый день. Он взбирается на холм — тот кажется странно знакомым; что-то внутри бормочет: «ближе» — чтобы принести жертву Исиде, покровительнице мореплавателей, возблагодарить ее за то, что вернула его домой.

— Ты благочестив, — произносит голос у него за спиной, когда он поднимает нож, чтобы зарезать кролика, пойманного неподалеку (красноглазый, тот извивается у него в руках, но Одиссей не ощущает вины).

Он разворачивается. Солнце, лед, море.

— Кто ты такой? — спрашивает он. Слишком долго вдалеке от всех — он позабыл все тонкости смертной речи.

Незнакомец улыбается его грубой прямоте.

— Разве это важно?

Одиссей не настаивает. Он давно выучился тому, что об именах легко лгать; они зачастую выдуманы — или забыты.

— Я возвращаюсь домой, — говорит он взамен.

Незнакомец осторожно забирает нож у него из рук. Солнце и серебро, встретившись, порождают острый блеск.

— Какое совпадение, — говорит незнакомец, и только теперь Ной обращает внимание на его голос — нечто среднее между музыкой и молчанием. — Я тоже.

(Позже, когда они оба стоят над самодельным алтарем, — нож снова там, где ему следует быть, крепко зажатый у Ноя в пальцах, — незнакомец спрашивает, кому он жертвует.

Ной вонзает нож зверьку в бок («снова дома», — думает он, словно молитву) и говорит: «Исиде».

Незнакомец откидывает голову назад и смеется, долго и громко; его белая шея — точно молочная река.)

20.

Дионис уходит однажды на рассвете. Он бог, и он читает знаки. И кроме того, под кожей у него бьется литания, негромкий гул: время настало, настало, настало.

— Наконец-то, — говорит он непонятно, кому.

Ему не приходится искать долго. Аполлон — «он» — ждет в конце первой же пройденной дороги, прислонившись к колонне одного из своих храмов.

— Вот и ты, — говорит он с улыбкой — лукавый и еще более прекрасный, чем Дионис мог когда-либо вообразить. Его глаза темны.

— Я думал, время никогда не придет, — отвечает Дионис. Но он знал, что это не так — только боялся, что однажды устанет от ожидания.

— Я знаю, — говорит Аполлон, и его зрачки полны чар. Он делает шаг вперед, и Диониса подбрасывает, словно землетрясением.

— Ты и я, — продолжает он, когда останавливается совсем близко, так, что можно почувствовать его дыхание на губах, тело натянуто, точно струна лиры, — вместе мы будем великолепны. — И наконец — наконец-то! — целует его.

Миру тотчас же настает конец.

21.

Он всегда знал, что он сын Аполлона, но никто не говорил ему этого, пока ему не исполнилось восемнадцать.

— Дитя, — проговорил Хирон, — ты...

— Я знаю, — отвечало дитя. Его отец — бог, который посылает знамения женщинам, запертым в пещерах, и обращает в ложь слова пророков.

— Тогда, надеюсь, ты отправишься в путь, дабы его отыскать? — спрашивает Хирон.

Дитя бросает взгляд вокруг себя: на сочную зелень леса, где он провел свое детство, где излазал все деревья. Где он впервые отправился на охоту, где нимфа впервые взяла его за руку и научила любви. Где они с Хироном просиживали день за днем, обмениваясь знаниями и улыбками.

— Нет, — говорит он. Он знает, что однажды ему предстоит уйти, потому что его отец сделал его богом, и ему предстоит кое-что совершить. Но этот день еще не настал. — Я хочу остаться здесь еще ненадолго.

(Той ночью, когда они сидят у костра, дитя задает вопрос, который жег ему язык со времени их последней беседы.

— Как мое имя? — он ждет, затаив дыхание, устремив взгляд на дрожащее пламя.

Хирон ласково улыбается. От его боков исходит тепло, и оно окутывает дитя, вынуждая сражаться с подступающим сном.

— Асклепий, — говорит Хирон с гордостью, как если бы тот был его собственным сыном. — Ты — бог врачевания.

Что-то с тихим щелчком встает на место у него в груди).

22.

Ничто не сравнится с той цельностью, какую они чувствуют вместе. Это как быть наполненным до предела, почти что слишком, почти что через край. Дионисово исступление и аполлонова чистота смешиваются воедино и вспыхивают огнем, пылая в их сплетенных телах.

В словах нет нужды.

Они братья, любовники, лучшие друзья и всё, что только угодно, всё, чему только найдется имя.

(Их не волнует больше никто, когда они вместе, но они замечают: Афродита глядит на них взглядом гордой волшебницы; Артемида то морщится, то улыбается — единственная, кому еще есть место в их странном союзе; Зевс вздыхает с облегчением, когда они возвращаются домой).

Дионис смеется, уткнувшись Аполлону в шею: свет и тьма приходят к равновесию, когда они целуются, и их губы запятнаны безмолвными благословениями.