Чай без молока (гет)

Погода в это время года — на дворе середина августа — в Ньюкасле стоит донельзя скверная, и хочется то ли сбежать из этого унылого города поскорее, то ли застрелиться, то ли хандрить, лёжа в постели и отправляя друзьям и знакомым письма с всякими глупостями.

Погода в Ньюкасле настолько скверная, что Джордж Уикхем умудряется простудиться, вследствие чего оказывается милостиво отправлен полковником домой на недельку-другую до своего выздоровления.

Настроение у Уикхема тоже донельзя скверное — под стать погоде. Оно едва ли может быть иным, когда горло словно оцарапано изнутри, дышать приходится ртом (ибо носом едва ли получится сделать хотя бы вдох), а по голове словно приложили чем-то большим и тяжёлым.

Пожалуй, в другое время Уикхем даже обрадовался бы неожиданной милости полковника (подумать только — целая неделя дозволенного безделья), но теперь сил его едва хватает на то, чтобы вежливо — скорее даже вымученно — улыбнуться полковнику, самую малость почтительно склонить голову, кое-как промямлить что-то вроде как даже по уставу и отправиться в тот крохотный домик, который предоставили им с Лидией.

Голова у Уикхема раскалывается так, что темнеет в глазах — видать, вдобавок к нагрянувшей столь некстати простуде, он умудрился ещё и переутомиться (или же голова болела из-за погоды). Мигренями Джордж Уикхем страдает с детства — ещё с тех пор, когда заботливая няня учила его кланяться, говорить по-французски и почти всегда доброжелательно улыбаться, чтобы казаться гораздо более хорошим мальчиком, чем он, несомненно, являлся.

Должно быть, именно разыгравшуюся мигрень и стоит благодарить за то, что полковник милостиво соблаговолил отпустить его отлёживаться домой. В приступы головной боли (с окончания учёбы куда более редкие, чем раньше) Джордж Уикхем всегда выглядит не лучшим образом.

Он тратит последние силы, пока добирается домой. И едва не сползает по стенке, пока ждёт, когда ему откроют дверь — и сегодня открывают на удивление скоро, хотя обыкновенно никто не спешит его встречать.

Следует заметить, что некоторое время после его прибытия домой Лидия, его несравненная маленькая жёнушка, даже пытается его обихаживать с присущим ей пылом. Уикхему даже вполне нравится, пусть и щебечет она без умолку, не щадя его больную голову — Лидия устраивает его в кресле перед камином (не дав, правда, и минуты, чтобы снять мундир или хотя бы сапоги), приносит самый тёплый плед из тех, что прислан одной из её старших сестёр, носовые платки и подкидывает дров в камин.

В комнате становится слишком жарко и душно, но Лидия выглядит до смешного гордой собой и ничего не замечает, а Уикхем чувствует себя слишком уставшим и измотанным, чтобы что-то говорить и чтобы желать чего-либо, помимо сна, что принесёт столь долгожданное облегчение хотя бы ненадолго.

Но сон никак не идёт. Джордж Уикхем старается даже не двигаться, чтобы голову не сдавливало ещё большей болью, но спасительный сон не приходит, и глухое раздражение разгорается в груди.

Не хочется ничего делать — ни читать, ни писать письма, ни шевелиться. Остаётся только с ленивым неудовольствием наблюдать за происходящим вокруг и мечтать об избавлении хотя бы от головной боли.

Лидия ещё немного суетится вокруг него, но довольно скоро настаёт момент, когда ей — весьма ожидаемо, пусть Уикхем и надеяться не мог, что она продержится столь долго — наскучивает ухаживать за больным мужем.

Лидия подходит к каминной полке, берёт оттуда книгу — её нелепая привычка бросать на каминной полке недочитанные книги, кажется, если Уикхем правильно помнит хотя бы что-то из того, что щебечет его маленькая жёнушка, раздражала её отца и старших сестёр, в особенности, наверняка, умницу Лиззи — плюхается с ней на кушетку, скидывает с себя домашние туфли и некоторое время — молча, что весьма для неё удивительно — читает очередной роман, даже прикасаться к которым более благочестивый супруг обязательно бы запретил ей.

Уикхем на их общее счастье является благочестивым лишь на сущую малость — и этой малостью были заученный ещё в детстве катехизис, неплохие познания в богословии, полученные по милости старшего мистера Дарси, а так же внешнее следование обязательным обрядам, без которых в Ньюкасле едва ли можно считаться порядочным человеком. В Лидии благочестия меньше как раз на эту самую малость, и потому во всех приличных домах Ньюкасла их обоих принимают с таким нескрываемым неодобрением на лицах, что Уикхему каждый раз стоит огромного труда не расхохотаться.

Правда, через некоторое время Лидии наскучивает и чтение. Она вдруг спохватывается, что страстно желает испить чаю — и Уикхема, уже наученного горьким опытом, это заставляет в одно мгновение вскочить с кресла (и тут же ахнуть от с новой силой сжавшей виски головной боли) и объявить своей милой супруге — даже не стараясь при этом скрыть недовольство в голосе, — что готовить что-либо в этом доме его обязанность.

На кухне Уикхем, ворча себе под нос всякие ругательства относительно совершенной неприспособленности Лидии к ведению домашнего хозяйства, жизненной позиции миссис Беннет и неожиданного участия некстати припомнившегося мистера Дарси в бракосочетании его, Джорджа Уикхема, и младшей из мисс Беннет, и стараясь не совершать ни единого лишнего движения, затапливает печь и ставит на чугунную поверхность наполненный водой чайник.

Молока нигде не находится — и Уикхем запоздало припоминает, что остатки молока утром ушли на приготовление омлета.

— Миленький мой Уикхем! — слышится бодрый голосок Лидии, и Уикхем оборачивается, чтобы увидеть свою супругу, стоящую в дверном проёме. — Представляешь — у Доротеи, — в руках у Лидии всё ещё та книга, и Уикхем, исходя из того, что не знает никого в их с Лидией окружении, кого бы звали Доротеей, делает вывод, что речь идёт о героине дочитанного его милой жёнушкой романа, — погиб муж, и она всю оставшуюся жизнь носила по нему траур!

Уикхем не слишком понимает, что ему следует на это сказать — для того, чтобы в его душе всколыхнулось сочувствие, к придуманной кем-то Доротее он слишком скверно себя чувствует. К тому же, он ищет заварочный чайник (его подарила им на годовщину свадьбы Джейн Бингли, и он совершенно некстати к скудной обстановке их дома), который отчего-то находится в корзинке для хлеба.

Поэтому Уикхем мычит что-то маловразумительное и отмеряет нужное количество заварки, которое нужно положить в заварочный чайник — вода уже скоро, должно быть, закипит, и тогда можно будет отдать Лидии её чай, а самому сбросить с себя, наконец, сапоги и мундир и отправиться в кровать, где желательно будет проспать до завтрашнего утра.

— Как думаешь, мне пойдёт чёрный? — спрашивает вдруг Лидия, и отчего-то её вопрос снова заставляет Уикхема обернуться и посмотреть на неё.

Он не сразу понимает, к чему ведёт подобный вопрос — понимает лишь после того, как его милая жёнушка начинает с восторгом щебетать о том, какая прекрасная и романтичная судьба была у овдовевшей Доротеи. И запоздало припоминает, что с подобным восторгом Лидия когда-то щебетала о побегах некоторых не слишком благовоспитанных барышень из подобных книжек с красивыми офицерами.

— Нет, — мстительно усмехается Уикхем. — В нём ты будешь выглядеть совсем как твоя несравненная сестрица Мэри.

Лидия обиженно фыркает и бросает на супруга столь возмущённый взгляд, что от нахлынувшего веселья даже головная боль становится словно менее сильной.

— К тому же, — продолжает Уикхем, впервые за сегодняшний день искренне улыбаясь, — если ты станешь вдовой, тебе несколько лет нельзя будет танцевать — для всех офицеров Англии то будет крайне досадная потеря, не находишь?

О! Лидия находит — ещё как! Она тут же отбрасывает свой роман в сторону (стороной лишь чудом не оказывается сам Уикхем) и со свойственным ей порой пылом заявляет, что там написаны сущие глупости — как вообще может быть счастливой леди, которой нельзя как следует повеселиться на балах? Должно быть, думает Лидия вслух, эту книгу писала какая-то занудная старая дева вроде Мэри, которую и на танцы никогда не приглашают.

Она проходит в середину кухни и усаживается на старенький стул, доставшийся им от старых хозяев дома, и принимается говорить обо всех офицерах, которых она осчастливила, ответив согласием на приглашения на танцы.

Уикхем едва слушает её дальнейший щебет — однако краем уха улавливает новость о том, что завтра (о, наконец-то) в Ньюкасл возвращается Дэнни. Он заваривает чай, наливает его в свою чашку (ту, на которой изображено похищение Ганимеда Юпитером) — чашку Лидии, на которой нарисован Амур с завязанными глазами, ему слишком лень искать. Обе чашки были подарены чете Уикхемов смешливой миссис Дарси — и Уикхем находит подобную насмешку от сестрицы своей супруги весьма забавной, пусть и недостаточно тонкой.

— А молоко? — спрашивает Лидия, когда муж ставит перед ней чашку.

— Закончилось, — пожимает плечами Уикхем. — Сегодня обойдёшься и без него. Я болен и не собираюсь тащиться за молоком.

Лидии хватает ума или сострадания — в кои-то веки — промолчать и не спорить с мужем. Уикхем проходит мимо неё и направляется из кухни — эта беседа порядком утомила его, пусть и принесла некоторое облегчение. И ему очень хочется прилечь в постель хоть ненадолго прежде, чем очередной приступ боли сожмёт его голову словно в тисках.

— Не пей сразу — подожди, когда остынет, — устало говорит Уикхем, обернувшись к Лидии, когда уже стоит в дверном проёме.