По обе стороны (джен)

В тот день народ, собравшийся на главном вокзале Кельна, поделился на две почти что равные половины. Одна была серая и серьезная, другая — пестрая, но отчего-то печальная. Одни уезжали, другие оставались. Паровоз дымил и гудел, подгоняя первых, но вторые не хотели их отпускать.

Герда обхватила шею Фрица, и висела на ней, заходясь рыданиями. Фриц стоял, опустив руки и страдая от неловкости.

— Ну же, хватит, — умолял он Герду. — Перестань.

Однако Герда не внемлила его мольбам. Хорошо, что ткань у формы была толстая, а то непременно бы промокла насквозь. Краем глаза Фриц видел, что его товарищи уже садятся в вагоны. Очередной гудок паровоза поторапливал его. Ему не терпелось скорее отправиться дальше.

— Все, — властным движением отцепил от себя Герду. — Мне пора.

Фриц взглянул в ее красное от слез, но по-прежнему милое личико. По правде говоря, ему самому не хотелось расставаться с ней, но не будет же он распускать нюни, словно ребенок. Там, куда он направляется, его ждут по-настоящему великие дела. Возможно, он даже совершит нечто героическое и получит железный крест.

— Война скоро кончиться, — уверенно сообщил он, словно бы это только от него и зависело. — Тогда я вернусь, и мы с тобой поженимся.

— Обещаешь? — всхлипнула Герда.

— А то, — заверил ее Фриц и, запечатлев на губах невесты быстрый смазанный поцелуй, кинулся догонять товарищей.

Герда смотрела вслед поезду, пока тот окончательно не исчез из виду, а потом снова разразилась слезами. Вернувшись домой, она первым делом начала писать письмо Фрицу, ведь ничто не согреет солдата холодной русской зимой так же хорошо, как любовь его невесты.

* * *

— Уходишь? — вопрошала Катерина, уперев руки в бока. — Хоть бы о детях подумал!

— Так я о них и думаю, — сердито отвечал Иван. — Их же защищать иду! Да и кто мне даст дома отсиживаться? Сама подумай.

Жена сама понимала, что говорит глупости, и от того насупилась и смотрела все так же обижено.

— Да знаю, — бросила Катерина. — Но как же я хозяйство-то потяну одна?

— А ты малых привлекай, — отозвался Иван. — Пусть привыкают. Эй, Илюха, — окликнул он сидящего на печи пацана. — Ты за старшего теперь. Понял?

— Понял, — недовольно протянул мальчик.

— Смотри у меня, — погрозил пальцем Иван. — Узнаю, что лодырничал, высеку! За Петрушкой и Аленкой приглядывай, не обижай их!

— Да они сами, кого хочешь, обидят, — насупился Илья.

— А ну-ка отставить нюни! — Иван потрепал сына по голове. — Ну, все, родные, пора мне.

Иван поднялся, обнял Илью, а потом и двух младших детей, которых мать позвала со двора. Все они взирали на отца непонимающими взглядами. Совсем еще были маленькие, чтобы понимать, что твориться в мире. Может, оно и к лучшему было.

— До свидания, — Иван подошел к жене. Катерина отвернулась сначала, а потом с такой неистовостью заключила в объятия, что Иван и дышать на мгновение перестал.

— Возвращайся, — шептала она. — Возвращайся, окаянный мой.

Тяжко было расцеплять руки Катерины, целовать их, может быть в последний раз. Тяжко было уходить, но нужно. На крыльцо Катерина с детьми не вышла, побоялась, что рванут вслед за папкой, а Иван не оглядывался, боялся, что оглянется и уйти уже не сможет. В своей памяти пытался он сохранить свой крепкий дом, огород, Катерину с детишками. Когда-то он увидит их снова?

* * *

Уже третий день без остановки шел дождь. Нет, все-таки иногда он ненадолго прекращался и превращался в противную морось: крохотные капли воды словно бы висели в воздухе, падали на китель, отчего тот быстро сырел, неприятно холодили лицо. Дороги развезло, и под ногами хлюпала грязь, налипая на сапоги, которые застревали в этой жиже, будто в болоте. Хотелось оказаться сейчас с товарищами в натопленной избе, но сегодня Фриц Мюллер был в патруле, следил за тем, чтобы жители деревни, где стояли немецкие части, соблюдали комендантский час, и чтобы русские ненароком не подкрались из-за угла.

Фриц дрожал и, всматриваясь в темноту, думал, что и жители деревни, и даже партизаны, в такую омерзительную погоду не покажут носа, слишком противно было на улице. Фриц стянул перчатки и попробовал подуть на руки, но это не помогло, показалось даже, что воздух изо рта идет холодный. Видно, он насквозь промерз. Осень стремительно неслась к завершению, до взятия Москвы было еще далеко, и никаких вестей о зимнем обмундировании не было. Единственной по-настоящему теплой вещью у солдата был Kopfschutzer⁽¹⁾, так что голова хотя бы не мерзла.

Фриц пробовал тихонько прыгать, переминаться с ноги на ногу, осторожно бегать по кругу. Увидел бы его сейчас командир, немедленно бы дал пару суток ареста, ведь своими обязанностями Фриц и вовсе пренебрегал. Подумав об этом, Фриц немедленно замер на месте, будто бы командир и вправду пришел проверять его. Вгляделся в темноту, прислушался. Тихо, ни единой живой души, ни единого звука, только ветер подвывал, словно одинокий волк.

Вдруг совершенно неожиданно тишину нарушил звук падения чего-то тяжелого. Фриц встрепенулся, снял с предохранителя автомат и пошел по направлению звука. На коже выступил холодный пот, Фриц старался не шуметь, но сапоги все равно предательски хлюпали в грязи. Черт бы это все побрал, а вдруг и, правда, бандиты? Фрицу хотелось немедленно убежать, но гнева командира он опасался едва ли не больше, чем затаившихся в непроглядной тьме партизан.

Кругом ничего не было видно, и Фриц прощупывал дорогу, выставив перед собой дуло автомата. С силой напрягал он глаза, пытаясь увидеть, что там впереди и едва не споткнулся о что-то мягкое, лежавшее на дороге. Раздался жалобный писк, Фриц направил автомат в его сторону готовый стрелять, но замешкался. В грязи копошилось что-то маленькое, явно не похожее на партизана. Фриц присел на корточки и столкнулся с перемазанным в грязи испуганным детским лицом.

Заглянув в широко раскрытые от ужаса глаза, Фриц и сам испугался. И что же теперь прикажете делать, отвести к командиру? А не посмеются ли над ним, что вместо партизан привел ребенка? Хотя Фриц знал, что дети, даже такие маленькие, частенько использовались бандитами в качестве связных, воевать с ребенком казалось ему глупым. Он поставил автомат на предохранитель, опустил, достал из кармана спички, зажег одну, чтобы рассмотреть малого получше. Девчонка! Из под платка во все стороны торчали спутанные косы. В одной руке котелок, из которого при падении разлилась похлебка, в другой буханка хлеба. Ясное дело, чертовка обчистила немецкую кухню.

— На кухне украла? — спросил Фриц, кивая на хлеб. Хотел спросить строго, но не вышло. Никогда у него это не выходило, даже своего младшего брата он не мог отругать, как следует, за несделанные уроки.

Девчонка только крепче прижала хлеб к себе, продолжая все так же смотреть на Фрица перепуганными глазами. Снова вспомнился младший брат. Глаза у него такие же, серо-голубые, огромные. Что-то он сейчас поделывает?

Фриц поднялся, взял девчонку подмышки, поставил на землю.

— Иди, — сказал ей. Все равно, командир не узнает.

Девчонка не поняла, все стояла и смотрела.

— Иди, — повторил Фриц и махнул рукой в сторону. Повернулся к девчонке спиной, показывая, что не смотрит.

Спустя две минуты, когда Фриц снова взглянул на место, где была девочка, ее там уже не было. Ни единого ее шага не было слышно.

* * *

— Спасибо, дочка — Иван взял в руки хлеб и принялся ломать его. Буханка была уже холодная, но все еще мягкая, правда хрустящая корочка, от вида которой так и текли слюнки, размокла и вовсе перестала быть хрустящей. Тем не менее, ничего вкуснее Иван и его товарищи не ели уже давно.

Хлеб таял во рту, словно то была поистине волшебная еда. Вокруг не раздавалось ни слова: расположившись, кто на старых пнях, кто на упавшем березовом стволе, бойцы партизанского отряда сосредоточено жевали, а маленькая Аленка с интересом разглядывала их.

— Все-таки наши бабы хлеба лучше пекут, чем фрицевские повара, — изрек Валька, проглотив последний кусочек.

— У наших баб зерна нет, муки нет, — зло произнес Иван. — Все фрицы поотбирали. А хлеб этот, он наш, наша земля его вскормила, да вырастила. Только немцы своими ручищами его полапали, ну, ничего, мы ручищи эти как поотрываем! — он хотел сказать что-то еще, но осекся, взглянув на дочку.

Совсем еще ребенок, а уже связной у партизан служит вместе с братьями. Когда прощался с ней, и не ведал, что вот так вот встретиться придется.

Когда Иван понял, что рота их попала в окружение, он испугался. Сначала решил, что немцам не сдастся ни за что, как только станет ясно, что борьба кончена, то застрелится или бросится под пули. Однако и это решение пугало его, умирать он не хотел, боялся, что инстинкт самосохранения подведет и заставит позорно поднять вверх руки и выбросить белый флаг. Тогда Иван решил с несколькими оставшимися в живых товарищами пробираться к своим.

До частей отступающей Красной Армии они не добрались, зато попали к партизанам, что расположились рядом с родной деревней Ивана, где сейчас стояли немцы. Отряд был небольшой, вооружен плохо, еды не было, да и воевать вчерашние крестьяне толком не умели. Схоронились, правда, хорошо: долго искали их немцы, но найти так и не смогли.

Прибыл Иван в отряд, а на следующий день встретил там своего старшого Илюшку, принесшего бойцам несколько картофелин. Оказалось, они подворовывали на немецкой кухне, и помногу брать было нельзя. Фрицевский повар не брезговал шнапсом, и мелкие кражи оставались вне поля его зрения, а партизаны получали хоть немного еды.

— Ну, бывай, Аленка, — Иван потрепал дочь по голове. — Мамке передай, чтобы сегодня на станцию нос не казала.

Аленка обняла, прижалась маленьким тельцем и убежала. Иван вздохнул, поднялся. За ним последовали другие бойцы, взяли оружие. Предстоял еще долгий путь на станцию. Свои люди в сельской управе донесли, что сегодня туда прибывает некий генерал. Отряд вознамерился убить генерала и взорвать поезд. Для этого разделились, Иван вызвался стрелять по генералу, хотя эта часть дела и была более опасной.

Добрались до места, залегли. Кругом было тихо, только ветер трещал голыми ветками, да тревожно вскрикивали птицы. Стало казаться, что информация была ложной. Вдруг, ловушка? Тогда им несдобровать. Оружия у них пало, немцы в раз всех перебьют. Однако когда у Ивана от бездвижного лежания уже промерзло и затекло все тело, на станции началось шевеление. Привезли солдат, потом прибыла машина с каким-то важным человеком — встречающим.

Зашумел вдалеке поезд, встречающий принялся нервно расхаживать из стороны в сторону, а солдат выстроили в ровную колонну и заставили вытянуться по струнке. Гул поезда все нарастал, все различимее становилась знакомая колесная музыка: тук-тук, тук-тук, тук-тук. В такт колесам билось и сердце Ивана. Как бы не говорил он себе, что солдат Красной армии страха не знает, сердце его не слушало, а все бухало в груди.

Наконец, поезд подъехал к платформе, остановился. Все завозились, и немцы на станции, и партизаны в засаде. Генерал вышел из поезда быстро, по-деловому, к нему тут же засеменил встречающий в сопровождении двух солдат. Иван прицелился, жалея, что в руках у него не хорошая снайперская винтовка, а старое охотничье ружье, незнамо где добытое. Лучшего ничего не нашли, с оружием и патронами в отряде самая настоящая беда. Есть еще граната, но это уже на крайний случай.

Выстрелил. Вскрикнул один из сопровождающих главного встречающего солдат, схватился за руку, непроизвольно метнулся в сторону. Иван крепко выругался. Снова прицелился и выстрелил. Мимо. Времени больше не было, перезаряжалось ружье долго, а немцы уже бежали в его сторону. Дурить надо их. Иван подхватил ружье и бросился вкруголя. Лес обводил станцию кругом, и Иван думал зайти к группе охраняющей генерала с тыла, но того уже вели к машине. Делать нечего, Иван выскочил перед ними, словно вор в переулке. Те и опомниться не успели, как он метнул гранату прямо генералу в ноги, чеку выдернул заранее, так что взрыв произошел почти сразу. Иван упал, но даже оглушенный быстро поднялся и побежал прочь.

Бежал долго, пока не убедился, что погони за ним нет. Удалось ли выполнить поручение, он не знал, проверять времени не было. Иван только подумал, что если все удалось, то тому раненному в руку парню он, возможно, спас жизнь.

* * *

От холода и сырости рука все еще болела, но теперь Фриц хотя бы мог легко двигать пальцами и полноценно пользоваться рукой. В госпитале он провел два месяца и теперь прямо из палаты направлялся домой, в отпуск по ранению.

Отдых ему определенно был нужен. С тех пор, как тот партизан прострелил ему руку, Фриц стал бояться. Нет, он и раньше боялся смерти, но тогда он казался себе неуязвимым, потому что пули обходили его стороной, а теперь Фриц уже не верил, что Бог был с ним, как написано на бляшке его ремня. Страх же, нормальный для любого живого существа, превратился в панику, и Фриц надеялся, что дома ему станет немного легче.

Поезд задержали на несколько часов, которые Фрицу пришлось провести на холодном вокзале, а столь долгожданный состав оказался дышащим на ладан. Его соседи дружно храпели, а Фриц не мог уснуть, он боялся, что поезд сломается и застрянет посреди леса, что на них нападут партизаны, что состав разбомбят. Фантазия подбрасывала ему все новые и новые страхи, и успокоился он только, когда их на границе с Польшей пересадили в другой поезд — вынужденная мера, связанная с тем, что у русских даже колея другой ширины. Тогда Фриц наконец-то задремал, но сон его все равно был тревожным.

Когда Фриц добрался до родного города, ему очень хотелось есть, и первым делом он отправился в ресторан, но там ему отказали в обслуживании, потому что у него не было продовольственных карточек, только марки, внезапно оказавшиеся ненужными. То же самое повторилось в двух других ресторанах, и Фриц поплелся домой.

Дома на шею ему бросилась мать, а младший брат принялся расспрашивать его о войне, но Фриц почему-то не ощутил той радости, которой ждал, да и рассказывать ему было нечего. Мамин суп оказался как обычно густым и вкусным, но вместо долгожданной радости навевал печаль о чем-то навсегда утраченном и забытом. Мама с братом сидели напротив него и смотрели, как он ест, а Фрицу вдруг захотелось, чтобы они ушли, потому что оба они казались ему теперь совсем чужими.

Вечером прибежала Герда и утащила его гулять в парк, где было много укромных мест, чтобы побыть немного наедине.

— Как же мне было страшно! — щебетала она ему в ухо. — Как же я ждала каждое твое письмо.

Фриц хотел сказать ей, что она совсем не знает, что такое страх. Она не видела оторванных конечностей и вспоротых животов, не слышала стоны умирающих, и не просыпалась каждый день с мыслью о том, что сегодня может умереть. Но вместо этого он произнес только:

— Ну, теперь же все хорошо, я здесь, с тобой, — Фриц неуклюже погладил ее по голове. Негоже ей знать, о чем он сейчас думает.

— Ведь только на четыре недели, — Герда взглянула на него огромными синими глазами полными слез. — А потом опять от письма до письма.

Да, только четыре недели передышки, а потом снова от пули до пули. Странно, но даже дома Фриц не мог отвыкнуть от постоянного ощущения опасности. Хотел бы он пообещать Герде, что обязательно к ней вернется, но не мог, не хотел ее обманывать.

— Ты был серьезно ранен? — спросила Герда, беря его руку.

Лучше бы ей не знать. Не бывает несерьезных ранений, любая царапина может загнить и стать причиной смерти. В лагере для военнопленных он видел людей, в чьих ранах жили черви. Но нет ничего страшнее того, когда ты совершенно здоровый стоишь на ногах, думаешь, что будешь делать через минуту, через две, вечером, но все это вдруг отправляется к черту, потому что ты уже валяешься на земле, корчась от боли.

— Нет, не очень, — Фриц поцеловал ее. — Но шрам останется.

Герда. Милая, нежная, добрая Герда, но и она теперь не дарила ему успокоения, которое он надеялся найти в ее объятиях. Ему стоило бы думать о том, как он любит ее, но он почему-то представляет, что она оплакивает его, рыдая над раскрытым письмом.

Зачем он приехал сюда? Фриц надеялся на душевное исцеление, но здесь все казалось не принадлежащим его миру. Он чувствовал себя бедняком, которого богатый друг пригласил к себе в гости, ходил и восхищался окружающим великолепием, но знал, что скоро придется вернуться в свою старую лачугу.

— Тебе нехорошо, Фриц? — Герда тронула его за плечо.

— Все в порядке, — поспешил он успокоить ее.

— Ты любишь меня?

— Да, Герда, да.

* * *

Раздался тихий скрип веток, и Иван вздрогнул. Кругом стояла такая темнота, что ориентироваться можно было только по звукам. Между деревьями мелькнула фигура, по тому, что передвигалась она на ощупь, Иван понял, что человек этот не свой: партизаны уже настолько сжились с лесом, что для передвижения свет им был не нужен. Иван замер: кто же это? Та, которую он ждет, или враг несущий погибель?

В десятке шагов от него фигура замерла, и теперь Иван ясно различил женскую одежду — юбку и платок.

— Эй, — позвал он тихо.

Фигура встрепенулась, завертелась, зашуршали листья, затрещали под ее ногами сухие ветки.

— Сюда, — поманил Иван.

Кажется, ей удалось, наконец, обнаружить источник звука, и она поспешила к нему, неуклюже и все так же громко. Когда она приблизилась, Иван уже окончательно уверился, что то была Катерина — его жена. Он тут же заключил ее в объятия, а она вся сжалась и едва не стала вырываться.

— Чего это ты, Катерина? — спросил Иван насторожено.

Только теперь, узнав его голос, она расслабилась и обмякла в его руках. Подняла руку, коснулась его лица и принялась гладить его одними кончиками пальцев.

— Ванечка, миленький, прости, — прошептала Катерина срывающимся голосом. — Не сразу я поняла, что это ты, родненький мой. Сейчас же время такое: веры никому нет.

— Прости ты меня, — покачал головой Иван. — Не надо было тебе приходить, ведь если поймают…

— Не поймают, — горячо запротестовала Катерина. — Мне дети тропку показали, про которую фрицам неведомо, вот я по ней и улизнула.

— Смелая ты моя, — улыбнулся Иван. — Как ты?

— Хорошо, пока знаю, что ты живой да здоровый, а больше мне не надо.

— Правду говори, — настоял Иван.

— Корову забрали, — созналась Катерина. — Немного еды я в подполе спрятала, нам бы до весны продержаться только…

Иван от злости стиснул кулак. Он бы и хотел сделать хоть что-то, но это было не в его силах.

— Это твоя война, — он прижал жену к себе и шептал ей на ухо. — Твоя война — детей кормить, хранить очаг от этих извергов, а моя война — бить их пока не сдохнут все до единого.

Помолчали. Постояли еще немного, обнявшись.

— Пора мне, — проговорила Катерина так, словно сами слова были ей ненавистны.

— Иди, — Иван отпустил ее, но тут же снова схватил за плечи, сорвал последний поцелуй. — Береги себя.

Катерина растворилась в темноте.

* * *

Оберст говорил что-то о долге, солдатской чести и любви к Родине, говорил эмоционально и горячо, размахивал руками. Слова его были красивые, хорошо составлены, но ушей Фрица они не достигали. Фрица уже с неделю мучал сильный насморк, от этого у него болела голова, и закладывало уши. Голос оберста казался приглушенным, и Фриц даже не пытался прислушаться, он лишь тупо смотрел перед собой и ничего не видел.

Завтра новое наступление, очередная атака, снова мимо него будут свистеть пули, будут разрываться снаряды, оглушая его, а стаи танков и самолетов-истребителей начнут на него свою охоту. Все они будут стремиться к тому, чтобы убить Фрица, а он снова должен будет обмануть их всех и выжить. Знал ли оберст, что им, Фрицом, двигают ни долг, ни честь, и даже не любовь к Родине, а страх снова почувствовать как пуля разрывает живую плоть. Какое отношение имеет эта холодная грязная страна к его дому в Кельне? До войны там было хорошо, теперь же все кругом разрушено.

— Вольно! — скомандовал оберст, отпуская солдат, которые принялись медленно разбредаться.

Стояла весна, но Фриц не чувствовал привычного душевного подъема, который, бывало, охватывал душу в это время года. Для него зима будто бы и не заканчивалась, и не важно, какая погода царила на улице, внутри у него всегда было холодно. Фриц поднял голову: солнце садилось за горизонт, озаряя небо мягким нежно-розовым светом. Природа улыбалась, не замечая, горы гниющих трупов у себя под ногами. Красота заката ничем не отозвалась во Фрице, он равно мог посмотреть и на белый лист бумаги.

Фриц вошел в землянку, где уже сидели его сослуживцы, они доедали остатки тушенки, и затхлый запах мужского пота смешивался с ароматом Niegerschweiss⁽²⁾. Вилли наигрывал на гитаре «Лили Марлен», и Фриц подумал о Герде. Наверняка, она ждет его письма. Фриц забился в угол с бумагой и карандашом, но письмо не шло, слишком унылым и полным неопределенности оно получалось, и он забросил это занятие. Можно было бы поспать хотя бы немного, но предательский сон никак не шел, вместо него к горлу стал тошнотой подступать страх.

Фриц забылся уже ближе к утру, но сон его продлился, как ему показалось, всего лишь мгновение. Их подняли с рассветом. Когда Фриц выскочил из землянки, кругом уже грохотала артиллерия русских. Похоже, планы наступления не остались для врага секретом. В лагере поднялась суматоха, грозящая перерасти в панику. Фриц запутался, не видел никого, не мог найти своего командира, не понимал, куда следует бежать. Он стоял, вертя головой, посреди бесконечного бегства, криков и липкого страха, охватывавшего теперь не только его одного.

Фриц зажмурился, сжал зубы и побежал вперед. На войне он научился молиться по-настоящему, позорно молиться о том, чтобы только остаться в живых.

* * *

Разведка донесла о наступлении немцев на этом участке давно, и наступления ждали. Иван наблюдал, как стягивались сюда все большие и большие силы, но точной даты не называлось. Солдаты изнемогали от жары и напряженного ожидания, это напоминало Ивану утро перед грозой, когда становится невыносимо душно, но потом неизбежно наступает облегчение в виде яростного ливня.

Сегодня этим ливнем стал огонь советской артиллерии, обрушившейся на немецкие позиции. Услышав утром этот оглушительный грохот, Иван почему-то почувствовал облегчение, потому что ожидание и жара сводили его с ума, плавили разум, пробуждали неподконтрольный животный страх. Сейчас же Иван был удивительно спокоен и готов по первому приказу вступить в бой. Его ребята курили в сторонке и обменивались нервными шутками, но он знал, что и они только и ждут следующего приказа.

Когда его родную деревню освободили, Иван вернулся в ряды Красной армии, и теперь командовал пулеметным расчетом. Пришлось пережить еще одно прощание с женой и детьми, но теперь ему было легче их оставлять, ибо он был уверен, что немцы больше сюда уже не сунуться. Теперь ему оставалось только гнать фашистов подальше, до самого Берлина, пока они не поднимут свои трусливые лапки.

Приказ, которого он ждал, почему-то снова прозвучал неожиданно, но Иван не дрогнул. Позицию заняли быстро, почти образцово, и затрещал, заплевался патронами пулемет. В шуме сражения тонули их голоса, поэтому приходилось кричать. Лишнего не говорили, только по делу, как и всегда во время боя. Иван вспомнил, как в деревне убирали урожай, так же собранно, так же молча, перекрикиваясь только по необходимости, и подумал, что работа всегда похожа одна на другую. Не важно, воюешь ты или убираешь народившееся за лето зерно, к любой работе можно привыкнуть, сколько бы крови не лилось вокруг.

* * *

Последние месяцы запомнились Фрицу как постоянное, бесконечное бегство в никуда. Они все бежали и бежали, пока не оказались уже в самом Берлине, и дальше бежать уже было просто некуда. Теперь у Фрица было только два пути: смерть или плен, сам он не мог выбрать между ними, и предоставил судьбе решать за него. Пока же судьба раздумывала, смерти он всячески сторонился, да и она особенно не жаждала встречи с ним, судя по тому, что пули всегда пролетали мимо, выбирая своей мишенью его товарищей.

От их полка, который когда-то победно вступил на территорию Советского Союза, не осталось практически ничего. В отделении Фрица постоянно появлялись новые люди, но он более не заводил с ними близких знакомств, уверенный, что дружба теперь не длиться долго, ибо кого-то из двух друзей обязательно убивают.

В городе Фрицу часто попадались бойцы Фольсштурма — дети и старики, многие из них пытались сбежать, но за это их расстреливали. Другие же, наоборот, боролись остервенело, цепляясь ногтями и зубами. «Глупцы», — думал Фриц, пробежавший уже сотни километров. — «Мы все обречены».

Теперь ему легче было думать, что все творящееся вокруг — это всего лишь страшный сон, но Фриц не знал, как его закончить. Он не думал о завтрашнем дне, словно бы с заходом солнца мир вдруг перестанет существовать или странным образом преобразиться, но снова наступало утро, и ничего не менялось, а оставалось на своих местах.

Фриц часто спрашивал себя, зачем он участвует во всем этом, зачем продолжает бороться, ради чего? Однако он не представлял, что можно было сделать еще, поэтому снова и снова шел в бой. Теперь страх оставил его, точнее Фриц о нем больше не думал, как не думал о будущем. Зачем размышлять о том, чего никогда не будет, зачем бояться смерти, если впереди ничего нет? Нет ни возвращения домой, ни свадьбы с Гердой, возможно, и дома самого тоже нет. Остался только Фриц.

Он слышал о бомбардировках Кельна, и о судьбе своих родных Фрицу было ничего неизвестно. Письма оттуда больше не приходили, почта вообще больше не работала. Не было ни газет, ни каких-либо других новостей, только слухи, распространявшиеся среди жителей города и солдат, словно паутина, которую кто-то умело плел. Геббельс больше не кричал о супероружии, которое поможет Германии выиграть войну, и от этого почему-то стало еще страшнее, хотя в это супероружие уже мало кто верил.

— Вы как хотите, а я ухожу, — сказал как-то Вилли, и больше его никто не видел.

Постепенно разбегались и другие: ночью, тайком. Кого-то ловили и расстреливали на месте, а кому-то удавалось благополучно исчезнуть, растворившись в выжигающем глаза пороховом тумане, который давно уже повис над городом. Фриц не уходил. Он не знал, куда ему идти. Он просто шел вперед.

— Хальт!⁽³⁾— услышал Фриц у себя за спиной и остановился.

«Вот и все», — подумал он, оборачиваясь. Перед ним стоял русский, нацеливший ему в грудь автомат. Лицо у него было решительным. Фриц медленно поднял руки. Между пленом и смертью он так и не выбрал.

* * *

Путь до Берлина был тяжелым, пролегавшим по трупам своих и врагов. Немцы дрались хорошо, но отступали, и чем ближе становилась граница Германии, тем отчаяннее они сопротивлялись. Грызлись, боролись, умирали сотнями.

«Это вам за наших жен, за детей, за друзей, — думал Иван, глядя на завалившие землю немецкие трупы и зажимая нос от царившего кругом зловония. — И за то будущее, которого у нас не будет».

С такими мыслями он вел каждый новый бой. Чужая земля не нравилась ему, все здесь было неродное и непривычное, но люди отличались мало: такие же напуганные, дрожащие. Кто-то встречал их едва ли не хлебом и солью, а кто-то устраивал засады, как и везде, как и всегда. Иван перестал ненавидеть этих людей, когда они уже продвинулись далеко вглубь страны. Он вдруг поймал себя на том, что не хочет больше сжечь и разграбить их дома, а их самих расстрелять в отместку за сгоревшие деревни и миллионы убитых на Родине. Теперь он просто хотел, чтобы это все кончилось, и он мог бы, наконец, вернуться домой, поцеловать жену, обнять детей, восстановить хозяйство и забыть об этом долгом ночном кошмаре.

И вот уже впереди маячил Берлин, но чем ближе оказывалось фашистское логово, тем медленнее продвигались они дальше. Но как бы немцы не огрызались, даже они уже понимали и признавали свою обреченность, которая витала над ними, словно стервятник. Конец был известен и неизбежен. Только бы дожить до него, а не погибнуть здесь, не остаться навечно лежать в чужой земле. Иван не боялся смерти, но сейчас ему не хотелось умирать, когда долгожданная победа была так близко.

С тяжелыми боями они продвигались к Берлину, и, наконец, вошли в город. На улицах царил хаос: кто-то поддавался панике, кто-то сражался. Иван замечал с оружием стариков и подростков, почти детей. Он не мог стрелять в них, но это длилось лишь до того, как он не увидел их стреляющими из панцерфаустов в наши танки. Тогда он стал беспощаден.

Еще немного и советское знамя взметнулось над Рейхстагом, озарив серое весеннее небо яркими всполохами. Войне оставалось продолжаться совсем недолго. Однажды вечером он возвращался с доклада у комполка к себе в часть, как вдруг он заметил в нависшем над городом пороховом тумане немецкого солдата. Тот бесцельно брел куда-то вперед, словно сбившийся с курса корабль. Иван снял с плеча автомат, подошел ближе, осторожно ступая. Немец не слышал его.

— Хальт! — крикнул Иван, целясь немцу в грудь.

Тот замер, медленно обернулся и уставился на Ивана стеклянными глазами.

— Хэндэ хох! — крикнул Иван.

Немец поднял руки, а Иван пытался понять, что же выражали его синие глаза. В них не было ни страха, ни решимости, лишь смиренное ожидание чего-то. Лицо парня было вымазано в грязи, каска съехала на бок, а форма была вся изорвана.

— Сколько тебе лет? — спросил Иван, с трудом вспоминая школьные уроки немецкого и будто бы окунаясь в чужую жизнь.

— Двадцать пять, — удивленно ответил юноша.

Молодой, а ведь кажется старше. Сам Иван, наверное, выглядел как старик.

— А жена у тебя есть? Или невеста?

— Невеста.

— Красивая?

— Очень.

— Ну, тогда иди отсюда. Беги к ней.

Немец так и продолжал стоять, удивленно глядя на Ивана, однако рук так и не опустил.

— Иди, говорю, — Иван опустил автомат и устало вздохнул. — Ну!

Парень развернулся и бросился прочь, но, проделав несколько шагов, остановился и оглянулся на Ивана.

— Спасибо! — крикнул он.

Иван ничего не ответил, повесил автомат на плечо и пошел дальше. На душе почему-то стало легче.

1) Kopfschutzer — «германский ток», элемент немецкой военной формы времен Второй Мировой, подобие балаклавы, оставляющей открытым только лицо

Вернуться к тексту

2) Niegerschweiss — «пот негра», так немецкие солдаты называли, выдаваемый им суррогат кофе

Вернуться к тексту

3) Halt! — Стоять!

Вернуться к тексту