Морриган (гет)

Когда битва закончилась, он изо всех сил старался держаться на ногах. Его раны были ужасны, и всё же он не мог умереть — и не умрёт — лёжа на спине, как рожающая женщина. Нет, никогда, ни за что, ведь он был Кухулином, Псом Ольстера, здоровым и смелым сыном своей матери. Он был тем, кем был, и встретит смерть только стоя, с мечом в руках. Когда смерть придёт к нему, он бы устремился ей навстречу, как подобает королю. Он бы плясал, и в пляске не осталось бы места горю и жалости.

И всё же больно. Ужасно больно. Его кишки стали скользким ремнём, много раз обёрнутым вокруг камня, чтобы он не упал, пока не наступит смерть. Его голова качалась вверх-вниз. Он спал — или старался заснуть. В груди странно трепетало с таким звуком, будто что-то билось о плетёную ограду.

У его сердца выросли крылья.

Однажды, когда он очнулся, она уже стояла перед ним. Длинные и бледные руки, острые белые зубы. Её рот казался окровавленным, а короткие волосы были чёрными и блестящими, словно вороново крыло. Глаза её были такими же серыми, как его собственные. День клонился к вечеру.

— Мне знакомо твоё лицо, девушка, — прохрипел он. Во рту становилось всё суше с каждой секундой, приближавшей смерть.

Она протянула руку и отбросила с его лба мокрую от пота прядь. Когда она коснулась его, он увидел горящие поля и боевые машины, как будто эти вещи она всегда носила с собой.

— Да, — сказала худая девушка, — знаешь.

Она засмеялась, потом запрокинула голову и завыла. Её вой был похож на волчий, и Кухулин почувствовал, что его хребет натянулся и словно окаменел — пережиток первобытного, доисторического порыва. В конце концов, он не мог. Он оставался привязанным к скале.

— Я преследовательница, разрушительница и укротительница, певица битвы и призрачная королева сердец многих мужчин. Я страж твоей смерти, Кухулин, и тебе было бы гораздо легче, если бы ты полюбил меня тогда, когда была возможность. Помнишь ли ты меня, Пёс Ольстера? Припоминаешь теперь?

И теперь он точно знал, почему увидел то, что увидел, когда она его коснулась.

— Великая королева, — выдохнул он. — Морриган.

— У тебя была возможность, — прошептала она, её губы были рядом с его лицом. Из серого, словно небо, глаза скатилась слеза и оставила дорожку на его покрытом грязью и кровью лице; она стёрла её большим пальцем. — У тебя был выбор, Кухулин, и ты сделал его, и теперь остаётся лишь поражение.

Возможно, он бы заплакал, по себе или светлому Ольстеру, если бы вода его тела не вытекла вместе с кровью. Вместо этого он закрыл глаза. Он ждал, когда она продолжит. Эта Великая богиня пришла сюда в надежде увидеть его поражение. Что это за Великая богиня, что так радуется поражениям подобных ему мужчин? Что это за сука?

Он наверняка сказал это вслух, потому что когда открыл глаза, взгляд её серых, словно тучи, глаз был устремлён прямо на него. Она стояла чуть в стороне.

— Я не всегда была для тебя богиней, — сказала она, и он вспомнил худую девушку с длинными гладкими волосами. Он вспомнил мерзкий запах коровы и свист взмахов её хвоста. Он вспомнил, как девушка приоткрыла рот, и капелька пота скатилась по её шее, оставила на теле невидимую дорожку, прежде чем исчезнуть под платьем. Он вспомнил, как следил за каплей.

— Это тоже была я, — произнесла она. — А ты обругал меня и прогнал. Позор, Кухулин. Позор тебе, а не мне.

Он склонил голову под тяжестью её проклятий. Он не слышал, как она подошла, но почувствовал пальцы в своих вымазанных известью волосах. Кожей головы он чувствовал её ногти; он захныкал как ребёнок, тоскующий по матери. Она прижала его голову к груди, и он подумал, как убил последнего мужчину и поднял его отрубленную голову за волосы. Он подумал, как удивительно тяжела человеческая голова. Его голова ещё была на плечах, и она баюкала его, а потом отпустила и исчезла, и...

Скалы и небо на многие мили вокруг. Ноги скользили на гравии, и он сместил центр тяжести, чтобы не упасть. Он мог стоять без посторонней помощи. Рана в боку чудесным образом исцелилась. Далеко внизу об утёсы бились волны, и, куда ни глянь, — повсюду были одни каменистые холмы. Она стояла рядом, и теперь её волосы были острижены, а глаза обведены чёрной краской. В ушах появились тяжёлые золотые серьги, шею закрыл высокий воротник.

Внизу, на серой равнине, лежало и умирало великое множество мужчин. Солнце отражалось от их шлемов и нагрудников. Песок застрял в ранах. Над ними кружили чёрные птицы.

— Что это за война? — спросил он, но она уже спускалась по склону к ближайшему мужчине. Он поспешил за ней, балансируя на подвижном песке. Она присела рядом с мужчиной и положила руку ему на лоб. Издалека казалось, что ему полегчало. По крайней мере, он перестал стонать, и его глаза закрылись. Морриган плотнее обернула его пальцы вокруг рукояти меча.

— Разве имеет какое-либо значение, что это за война? — сказала она.

— Имеет, — ответил он с твёрдым намерением смотреть ей в глаза. Это имело значение, потому что так должно быть, потому что войны не должны вестись без повода, потому что мужчины не должны умирать просто так.

— Это место называется Фермопилы, — ответила она ему. — Здесь были спартанцы и персы, а теперь тут почти ничего не осталось, правда, герой?

Он открыл глаза. Её волосы падали на лоб в беспорядке. Она отошла немного в сторону, и он заметил, что она хромала. На лодыжке была глубокая рана. Она не кровоточила, но ему казалось, что при каждом шаге в ране мелькает кость. Как-то раз угорь из ручья обвился вокруг его лодыжки, чтобы он споткнулся, и тогда он одним ударом почти разрубил его пополам. Он видел белый позвоночник, окружённый красным мясом и зелёной лоснящейся кожей.

Вот что он помнил.

Он бессильно повис, кишки натянулись под его весом. Ноги теперь с трудом держали его, но он всё равно пытался опереться на них. Он был воином, чёртовым Псом светлого Ольстера, и он умрёт стоя, как полагается воину, а не на лёжа на спине, как женщина или ребёнок. Он пытался стоять, и она смотрела на него.

— Держись, Кухулин, — сказала она, — осталось недолго.

Небо над ними бурлило, с моря шли облака. Будет гроза. Кухулин откинул голову назад как можно сильнее и подумал, как чудесно было бы ощутить капли дождя на лице, открыть рот и дать им просочиться в горло, утолить чудовищную жажду и обрести, быть может, ещё несколько минут жизни.

Быстрым «птичьим» движением она наклонила голову и в этот момент напомнила ему чёрную ворону больше, чем когда-либо.

— Хочешь пить, герой? — прихрамывая, она подошла к нему. В её руках был переполненный кожаный бурдюк, струйка стекала по его поверхности и тыльной стороне её покрытой синей краской руки. Возможно, это было самое очевидное доказательство божественной мощи, которое он видел во всём мире. Он кивнул. На это простое движение ушло много сил, и он почувствовал слабость. Она подошла очень близко, на расстояние вытянутой руки, потом наклонила бурдюк и поднесла к своим губам. Она жадно пила, и Кухулин не знал, что было хуже или соблазнительнее: движения мускулов на её шее, грудь, вздымавшаяся, когда она вдыхала через нос, делая глоток, или тонкая струйка воды, вытекавшая с уголка рта и спускавшаяся до подбородка и ниже. Когда она напилась, то опять ушла. В этот раз она не хромала. Кожа на ноге зажила, как будто раны вовсе не было.

— Представь, как бы сильно тебе хотелось пить, если бы ты умирал на тех раскалённых камнях. Представь себе, Кухулин. Представь, что твоего господина зовут Ксеркс, и он привёл тебя туда, где никто не знает твоё имя, и там, страдая от жажды, ты умираешь. Только представь себе.

Её слова были для него бессмысленным шумом.

— Дай мне напиться, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, стараясь не скулить и не умолять. Он не будет упрашивать её. Сначала он умрёт.

Сначала он умрёт.

— Осталось недолго, — ответила она.

Он знал, что ему осталось жить минуты, но эти минуты растянулись для него на часы. Морриган вернулась и пропустила через пальцы всё ещё тёплые внутренности, обвитые вокруг его талии, согревая холодные руки. Кожей он чувствовал холодок, хотя она на самом деле не касалась его.

— Если хочешь меня, просто скажи, — произнесла она. Он был близок к тому, чтобы попросить отпустить его. Она долго смотрела широко открытыми, ничего не выражающими глазами, похожими на глаза домашнего кота.

— Совсем скоро, Кухулин, — сказала она.

— Зачем ждать?

— Зачем вообще ждать? — спросила она. — Затем, что ещё не настало время.

Она наклонила голову, отбросила назад волосы, и он увидела рану, которую не заметил раньше: широкий, покрытый запёкшейся кровью порез, пересекавший бровь и едва не задевший серый глаз. Как-то раз волк следовал по пятам за его лошадью, и тогда он наклонился в седле, ослеплённый в разгаре битвы, и резанул концом меча по его плоской голове, и волк развернулся и побежал, разбрызгивая кровь, а там, где падали капли крови, выросли красные цветы.

Вот что он помнил.

Они ждали.

Спустя некоторое время она опять взяла бурдюк и выпила. На этот раз, набрав полный рот воды, она наклонилась к нему и пустила ему на губы тонкую струйку. Воды едва хватило, чтобы смочить горло, и всё же он был благодарен. Если бы у него были силы, он бы обхватил её руками и долго прижимал к груди. Когда она отстранилась, на лбу была кровь, но рана исчезла. Она наклонилась, подняла с земли шлем из странного металла и надела его на голову, словно была ребёнком и играла в игру. Она надвинула его на глаза, и вдруг ему тоже стало темно, как будто внезапно наступили сумерки. Кухулин удивился, ведь он думал, что давно будет мёртв к приходу ночи. Когда он закрыл глаза, небо только начало краснеть. Он ничего не понимал из того, что здесь происходило. Высоко над ними вспышки света ярко освещали унылый лесной пейзаж. Шёл снег. Тут и там мужчины сбивались в кучи в ямах и дули на руки, чтобы согреться. Мгновение длились тишина и спокойствие, а потом стал нарастать жуткий грохот, мужчины кричали, призывая лекарей, матерей, Бога, и посреди этого она сидела, съёжившись, обхватив колени руками, в неглубокой яме, её жестяной шлем надвинут на лоб, глаза скрывала тень.

— Что это за война?

— Вторая.

Он усмехнулся, как и подобает храбрецу. Однако смелость легко становится безрассудством. Храбрецы иногда ещё бывают глупцами. Рядом с ним что-то пролетело с пронзительным жужжанием, как муха мимо уха лошади, и Морриган привстала и потянула его за собой, в яму.

— Ты ведь уже при смерти, — сказала она.

Вокруг них мужчины кричали, и на фоне тёмного неба деревья взрывались облаками щепок и искр. Глаза Морриган под краем шлема стали тёмными и задумчивыми.

— Кажется, самолёты, — он слышал, как она прошептала это, а на её шлем падали щепки с мелодичным стуком, напоминавшем звон маленьких колокольчиков. — Кажется, самолёты придут.

Она вела себя как маленькая девочка; казалось, её худенькое тело было переполнено радостным возбуждением, пока мужчины вокруг них кричали и умирали, и Кухулин вспомнил, что мать рассказывала ему про Морриган, ворону битвы, чудовище в обличье девушки.

В нескольких футах от них кто-то, умирая, ужасно кричал.

— Они хоронят мёртвых в ямах в земле, таких как эта, — сказала она, а потом вылезла наружу и убежала, и он потерял её из виду в темноте, посреди щепок и снега, и…

Минуту спустя он понял, что она сидела на корточках и мочилась на влажную землю.

— Они называют её Второй, потому что она следует за Первой, — говорила она, пар поднимался от земли и обволакивал голые бёдра и лицо, — а Первую они называли Великой, потому что думали, что никогда не будет равной ей. — Она выпрямилась и опустила юбки. Клетчатая ткань с одной стороны прилипла к ноге и была жёсткой от крови, и он задумался об этом и о том, как подобное ей существо может вынести столько ран.

— Вот правда о войнах и о мужчинах, — произнесла она, — и я поделюсь ей с тобой задаром. У слова «великий» есть два значения, Кухулин. Великое может быть великолепным или может затмить целый свет. В войне нет ничего великого, герой, и ничего благородного. Войны ведутся, войны должны вестись, и когда начинается война, я прихожу. Я жду. Война есть, Кухулин. Война просто есть.

Она потёрла бедро там, где было кровавое пятно. Он хотел спросить, что случилось. Крови было так много, что эта рана наверняка была ужасна.

— Кто сделал это с тобой? — во рту так пересохло, что у слов был непривычный сухой привкус.

Она приподняла юбку и показала ему кровавую открытую рану на бедре там, где клинком срезали длинную полосу кожи, плоти и мышц. Он был уверен, что раньше рана была на лодыжке, но когда он взглянул на неё, рана заросла и превратилась в аккуратный белый шрам.

— Ты, — ответила она.

Он покачал головой.

— Я молился тебе, Госпожа, — прохрипел он, чувствуя, что конец близок. — Всю жизнь я был воином. С тех пор как я научился ходить, лишь тебе одной я поклонялся.

Она тряхнула головой, напомнив ему животное, и расправила плечи. Стадо коров с рыжей шерстью шло навстречу с громким топотом; Кухулин махнул мечом, чтобы расчистить себе дорогу, и срезал полосу мяса с бока коровы. Он тогда всё время шутил, что хорошо поужинает вечером.

— Почему я должен стараться искупить вину?

— Свою вину ты не искупишь, Кухулин. Теперь просто жди. Остаётся лишь поражение. — Она снова подняла бурдюк. В этот раз она непременно даст ему попить. В этот раз она, кончено же, утолит его жажду. Она подняла бурдюк над головой и вылила холодную чистую воду себе на волосы, подставила под брызги лицо. Он не знал, что было большим непотребством: то, как пропитавшаяся водой одежда прилипла к её телу, или то, как впустую тратится вода.

Он закрыл глаза. Его жажда была так сильна, что он больше не мог смотреть. Горло болело, и губы потрескались. Он чувствовал вкус своей крови. Ощутив капли дождя на лице, он чуть не заплакал. Шёл дождь — дар того, кто был добрее, чем она. Он молился о дожде. Он открыл рот, чтобы поймать языком несколько капель. Совсем немного: он не был жадным — просто умирал от жажды. Он поймал каплю языком и ощутил вкус соли, как будто небеса оплакивали героя Кухулина. Он представил, что где-то его жена и мать тоже плачут, хотя они, несомненно, знали, что однажды он умрёт раньше срока. Небеса тоже, несомненно, знали это.

Земля под ногами затряслась и накренилась, и он ухватился за камень, чтобы не упасть, но камень исчез. Он потерял равновесие и поскользнулся на деревянной балке. Руки были мокрыми, но от воды, а не от крови. Конечно, он видел море, но ни разу не выходил в него, не странствовал по его водам. Да и зачем, ведь Эрин была прекраснейшей страной и давала ему всё, о чем он только мог пожелать?

Морю не было конца и края — зелёному, как стекло, неподвижному, пока не прогремел гром и большой железный шар, пахнущий серой, не упал в воду, взметнув к небу фонтан солёных брызг. Он почувствовал их на коже. Вокруг них мужчины кричали и умирали, как и в других местах, куда она его приводила. Корабль легко развернулся, и он снова пошатнулся. Всё вокруг пахло огнём и солью. Лучше не спрашивать, где они и зачем. Она всё равно не ответит.

— Семьдесят процентов Земли покрыто водой, — говорила она ему, прижавшись к его раненому боку; её влажные волосы были отброшены назад, что придавало ей юный и дикий вид, — а ты на девяносто процентов состоишь из воды. Потом они будут говорить о Трафальгарском сражении — двадцать семь кораблей против тридцати трёх, но Трафальгар немного западнее, и там можно стоять и не тонуть, так что кто знает, как называется это место.

Разноцветные флаги развевались над головой. Один из шаров врезался в мачту, и она раскололась с громким треском; он инстинктивно увернулся, но его кишки крепко удерживали его привязанным к камню, и дождь не шёл со свинцово-серого неба.

— Англия надеется, что каждый мужчина исполнит свой долг, — сказала она и поцеловала его; он ничего не знал об «Англии», но знал, что его долг исполнен почти до конца.

Он попытался отстраниться от неё, но понял, что для этого не хватает места. Он ударился локтём о землю. Открыв глаза, мгновение он не понимал, где находится. Угол зрения был не тем. Секунду спустя он понял, что они теперь лежат, прижавшись друг к другу, в узкой канаве, вырытой в песчаной почве. Она крепко обнимала его за шею. Кухулин поднял голову и увидел тёмный силуэт человека, сидящего на корточках поблизости, склонившегося над книгой. Лампа в его руках светилась красным. Если бы Кухулин наклонил голову и прислушался, то смог бы услышать шёпот:

«И вышел он как победоносный, и чтобы победить».

Она изогнулась и поцеловала его, на этот раз глубже, прижимая язык к его ноющим губам. В её теле не было ничего лишнего, и он с любовью подумал о своей Эмер, её мягкой груди и упругом животе. Он пролил слезу по жене, которая больше никогда его не увидит, и богиня отстранилась и нежно прикоснулась к его лицу.

— По вечерам они ложатся спать в ямы, которые называют могилами, — сказала она. — Они сами выкапывают их. Когда они умирают, их кладут в ямы, которые называют могилами. Они не выкапывают их сами за исключением случаев, когда им очень не повезло. — Она зачерпнула горсть песчаной пыли и высыпала ему в лицо. Она смешалась с морской водой и слезами и превратилась в глину.

— Когда-то здесь был сад, но его творец так любил своих детей, что огорчил Его, и Он предал сад огню, так что им было суждено его однажды потерять.

Здесь до сих пор пахло гарью.

Когда он открыл глаза, то не удивился, увидев зелёный холм у реки, камень и кроваво-красное небо. Он поднял дрожащую руку и вытер с лица глину.

— Тебе надо посетить ещё какие-нибудь поля боя? — произнёс он, начиная понимать картины, которые она показала ему. Видения сменяли друг друга всё быстрее и быстрее. Он наверняка был ближе к смерти, чем когда-либо. Она подошла очень близко и снова поцеловала его. Он ощутил на губах вкус воды, снега и песка.

— Все поля боя — здесь, — прошептала она, её губы были рядом с его собственными. — Сейчас все герои — это ты.

Совершенно точно он умирал. Он чувствовал, что смерть всё ближе с каждым ударом его трепещущего сердца. Он с радостью приветствовал её — так он был измучен. Он раскрыл для неё объятия, и она внимательно смотрела на него. Её взгляд был почти нежным. Она напомнила ему девушку, которая приходила к нему ночью накануне похищения быка из Куальнге королевой Медб. Она была стройной и молодой, черты её лица слишком суровы, чтобы быть красивыми, но у неё были такие добрые и печальные глаза… «Люби меня, — тихо шептала она, — впусти меня в своё сердце, Пёс Ольстера». Будь моим любимым. Но это было в тот холодный странный час перед рассветом, когда сны имеют наибольшую силу. Помня, что мать говорила ему о том, как опасно принимать то, что тебе даётся во сне, он закрыл глаза и больше не смотрел на неё.

— Я умру сейчас, — сказал он, как будто его слова тотчас сбудутся.

Морриган покачала головой и улыбнулась. Её глаза были красными и опухшими.

— Не сейчас, — ответила она, — но скоро.

Опять она взяла бурдюк с водой. Её кисти были длинными и белыми, а под ногтями была грязь, будто она копала руками сырую землю. На её тонких руках были чёрные татуировки, их узор постоянно менялся, и он мог разглядеть летящих птиц, замки и лица умирающих. Она подошла совсем близко, сложила руку «лодочкой», налила в неё воды и поднесла к его рту. Вода смыла застоявшийся мерзкий вкус во рту. Он пил и представлял, как рана в боку медленно зарастает так же, как и её раны. Слишком скоро ладонь опустела. Она подняла бурдюк и вылила воду ему на голову. Вода текла среди грязных волос, ручейками стекала по голове, по шее, по плечам. Ему было так неописуемо хорошо, что он расплакался, как будто впервые на него снизошла благодать.

И он вспомнил, что она когда-то была богиней.

Она прикоснулась к нему, запустила пальцы в его волосы, большим пальцем размазала грязь по его лицу.

— Ты забрала мою воинскую удачу, — сумел сказать он. — Ты сделала это.

Она покачала головой и поцеловала его в лоб.

— Нет, — сказала она, обняв его за шею, — о, нет, любимый. Вовсе нет.

Очень долго он не двигался. Понадобилось бы невообразимое усилие, чтобы поднять голову. Она была такой тёплой. Он совсем замёрз. Она бережно поддерживала его голову одной рукой. Есть легенда о женщине, которая стирает твою рубашку и тем самым предвещает смерть. Он задумался, что значит, если эта женщина помогает тебе пить и смывает грязь и пыль с твоих волос.

Возможно, он уже умер.

Обнимая его, она раскачивалась под ритм далёких барабанов. Враги снова приближались. Если бы в его руках осталась сила, он бы в последний раз поднял свой меч и в боевом запале сделал бы вдовами жён пары-тройки воинов. Если бы у него хватило силы… Он никогда ещё не был так слаб. Он закрыл глаза, прижался щекой к её груди и слушал её сердцебиение; голова поднималась и опускалась в ритм её дыхания. Он почувствовал сильный запах, помимо аромата её кожи. Мир после дождя. Она крепче обхватила его, закрыла руками его голову, прижала подбородок к его волосам, и мгновение он удивлялся, зачем, а потом — грохот, удар, и весь мир вокруг него содрогнулся. Звук падавшей, словно дождь, на его голову, плечи и камень за ним, земли, — и тишина.

Птицы не пели. Вдалеке кто-то кричал, пронзительно вопил как ребёнок. Кухулин напряг слух, пересиливая биение крови в повреждённых ушах. Когда он открыл глаза, она уже ушла от него. Кишки, державшие его привязанным к камню, исчезли. Рана в боку была открытой, но сухой. Сейчас он чувствовал себя сильнее, чем за все эти минуты, растянувшиеся на года. Он стоял и смотрел, как Морриган, пробираясь между деревьями, спускалась с холма навстречу источнику крика.

Кричал ребёнок. Кухулин смотрел, как она наклонилась в зарослях папоротника и взяла на руки ребёнка не старше, чем был Кухулин, когда убил пса Куланна и завершил одну жизнь, чтобы начать другую. Мать дала ему имя Сетанта.

— Иди сюда! — позвала она. — Иди сюда, посиди с нами.

Ребёнок кричал и не мог успокоиться.

Он спустился к ним с холма, размахивая мечом через подлесок просто, чтобы почувствовать его вес, чтобы напоследок запомнить, сколько нужно усилий, чтобы поднять его.

— В его возрасте я уже был воином, — сказал он, присев на корточки рядом с ними. Ребёнок получил очень тяжёлые раны: одна нога оторвана, лицо — кровавая маска, на которой слёзы оставляют бледно-розовые дорожки. Кухулин кивнул, будто понимая. Мать говорила, что он ещё не умел ходить, но в его груди уже билось сердце воина.

Когда она подняла взгляд, на грязном лице Морриган тоже были бледные полосы.

— Вон за теми холмами, — говорила она тихим голосом, каким обычно рассказывают истории у костра, — в миле отсюда — школа, а в двух-трёх милях в той стороне — деревня. — Рассказывая, она гладила мальчика по голове, расчёсывала грязными ногтями его пропитанные кровью и потом волосы. Казалось, ребёнок успокоился и больше не кричал, а только хныкал, его лицо было обращено к её груди. — Каждый день в это время он шёл по этой дороге, чтобы забрать сестру из школы и привести домой, в деревню.

Кухулин увидел, как очередная слеза скатилась по её щеке. До сего момента он бы никогда не подумал — даже если бы прожил миллионы жизней, — что подобное ей существо способно плакать.

— И что случилось с ним сегодня?

— Вот так сейчас ведутся войны, — объяснила она. — Они зарывают свою ненависть в землю, словно капкан на медведя в лесу. В него попадётся любой, кто наступит на него. — Она наклонила голову под неудобным углом и поцеловала ребёнка в макушку. — Бой закончится, земля оправится, и люди забудут, что здесь было поле битвы, но война продолжается.

Её губы сжаты в тонкую линию от горя и гнева. Ему пришло на ум, что когда-то она была богиней, но перестала ей быть, и раньше она могла прекратить это, предотвратить страдания мальчика, и это причиняет ей боль. Он присел рядом на корточки и положил руку ей на плечо.

— Мне это снится? — он понимал, что если спит и знает о том, что спит, то может каким-то образом изменить сон, сделать его не таким болезненным для неё. Всё это было бы проще, если бы он полюбил её, когда была возможность.

Она посмотрела на него и кивнула.

— Да, — сказала она. — Но, даже пока ты спишь, это происходит.

— Что мне делать? — спросил он.

— Возьми ребёнка, — ответила она.

Мальчик был таким лёгким, будто состоял из бумаги или воздуха. Кухулин поднял его и бережно прижал к груди. У него когда-то был сын, который пронёс бы знамя Ольстера через весь мир. Он бы завернул этого малыша, это дитя в знамя его родины, если бы оно было под рукой.

Вместо этого он завернул его в свой плащ. Морриган шла впереди, высоко подняв голову большую часть дороги, а над ними кружили падальщики. С детства Кухулин помнил, как вороны кружили над полями сражений. Некогда знание того, что Бадб, Маха и Морриган наблюдают за ним, делало его счастливым. Однако сейчас, наблюдая, как грустная девушка в окровавленной одежде идёт по холмистой долине, герой мог чувствовать только пробирающую до костей печаль, что такое хрупкое создание в одиночку несло на себе всю тяжесть войны. Ребёнок у него на руках дёрнулся и заплакал. Культя ноги бесполезно двигалась, и Кухулин хотел верить, что ему снится, как он бежит, хотя по опыту знал, что тяжёлая рана была получена совсем недавно и что сны ребёнка сейчас наполнены тьмой, тишиной и болью.

Сельская местность начала ему казаться более знакомой. В своём шерстяном клетчатом платье, с блестящими чёрными волосами, бледной кожей и синими татуировками, Морриган чётко вырисовывалась на фоне пейзажа, так чётко, как чёрная ворона в голубом летнем небе. Войны всегда велись летом, раны несли, словно детей, до осени, когда они зарастут или загноятся. Зима была порой умирания. Дождь лил с серого неба, и Кухулин открыл рот и поймал языком несколько капель, а ребёнок у него на руках сделал то же самое. Сухая рана в боку начала болеть, и он, наконец, увидел, куда она привела их.

Вдалеке истекающий кровью мужчина стоял, привязанный к окровавленному камню. Он, несомненно, умирал. Кухулин видел, что Морриган наклонилась и поцеловала умирающего, и почувствовал прикосновение губ к своему лицу. Она показала ему многие поля сражений. Именно последнее было для него самым понятным. Только посмотрев вниз, он понял, что ребёнок умер. Он не знал, что смерть может быть такой, не думал, что можно так тихо заснуть вечным сном о беге.

Морриган подошла, протянула руки, и минуту они оба держали мёртвого ребёнка.

— Будет больше таких, как он, — сказала она и забрала ребёнка, сложила его тело, будто оно было бумажным, и положила себе под одежду у сердца. Она наклонилась и поцеловала Кухулина в рот. У её губ был вкус мяса и крови. — Война будет всегда.

Она ласково погладила его лицо. Всю жизнь он был воином. Всю жизнь он принадлежал ей.

— Я была кровью твоего сердца и природой твоей отваги, герой, но сейчас пришло время уходить. Ты, должно быть, устал. — Он очень устал. Он лёг в высокую траву и смотрел на неё, сидящую рядом. Позади неё был свет, и минуту казалось, что её волосы сияют, словно она была увенчана короной из звёзд.

Она поцеловала его в середину лба и оставила кровавую отметину.

— Я была бы счастлива быть с тобой, Кухулин, — ласково сказала она. — Спи, мужчина. Склони голову.

Он закрыл глаза. Из его бока опять начала литься кровь, и сердце затрепетало. Казалось, что он слышит хлопанье крыльев. Внизу, в долине, привязанный к камню герой закричал один раз и повесил голову, тяжёлое тело повисло в петлях из кишок. На плечо села ворона и замерла.

Прошло немало времени, прежде чем кто-либо из его врагов отважился поверить, что герой Кухулин мёртв.