Руфила (джен)

Дождь крупными каплями стучал в дверь, шуршал соломой по крыше. Сверху, словно над домом, громыхнуло, да так, что вдаль по улице отозвались лаем собаки.

Старуха-знахарка вздрогнула и торопливо зашептала молитвы, загостившийся до дождя сосед охнул.

— Это что ж делается-то, гроза под самую зиму! Не к добру оно, ох, не к добру.

Хозяйка дома пожала плечами и зажгла толстую свечу в Благом уголке. Остальную комнату освещали тонкие лучины — денег даже на свечи осталось в обрез.

Хозяйка была еще довольно молода и не утратила былой стройности даже несмотря на рождение троих детей. Но горе и работа оставили свой след: согнули спину, почти старческой сухотой исказили руки, залегли черной тенью под глаза.

Муж ее — красавец, когда-то моряком был — заболел перед самой посевной, а к середине лета вовсе слег и по сей день не поднялся.

До последнего он и с лавки пытался помогать: плел лозу, чинил верхнюю одежду, молол зерно на ручной мельнице — не вспоминая, что это женские промыслы; учил сына вырезать из дерева. Теперь же руки ослабли так, что и ножа не удержать.

— Дождь пахнет хорошо, — тихий шепот, словно в забытьи. — Жизнью.

Хозяйка поджала губы, удержала невольное движение. Ей, верно, почудилось, что гроза принесла такие знакомые, такие забытые запахи моря. Открыла бы ставни и двери нараспашку, пусть и муж порадуется, да вот беда — дочь от сырости заходилась сильным кашлем.

— Молитесь Благим, буде смилостивятся, да позволят в новой жизни свидеться.

Но хозяйка, злобно смаргивая слезы, возразила:

— А ты не торопи, сосед, еще в этой не расстались.

— Да я что же! Я ж о тебе, Мариса, думаю!

Ясно прозвучал голос мужа:

— Вот погоди, встану да бока тебе намну, чтоб о чужой жене не думал! Есть покуда кому.

Марис невольно улыбнулась и украдкой вытерла глаза.

Здесь они оставались чужаками, хоть и прожили пять лет, и младшие дети тут родились. Им не забыли ни легкого пренебрежения обычаями, ни того, что деньги у них поначалу водились в достатке. Люди здесь знали друг друга поколениями и пришлых особо не жаловали.

Ныне только бабка Бренна, единственная травница на две деревни, навещала по первому зову. Ее травы помогали, но не лечили.

Да еще сосед, молодой длинноносый Джек, зачастил в последнее время. Жил он бобылем, помогал при часовне, а потому считал себя в деревне первейшим помощником и утешителем, что может, так и было, если б он не был гробовщиком. Ремесло, бесспорно, нужное и прибыльное, но от большого усердия Джека и склонности во всем видеть дурные — впрочем, выгодные для него — предзнаменования, в деревне его чуток недолюбливали и на отзывчивость его смотрели недобро.

К пришлым Джек относился неплохо, даже пару раз одалживал денег и в город за лекарем на телеге съездил. Хоть и считал траты на лекарей пустой блажью — что на судьбе человеку написано, то и исполнится. В часовне он видел многое и считал себя человеком опытным, потому понимал, что хозяин — уже не жилец, да и дочка его больно слабенькая, не дорастет до невестинской поры. А младшенький сынок, может, и выправится. Правда, когда первый раз он, — желая исключительно добра, — Марисе это высказал, глупая баба его ухватом из дому погнала. Странная она, Мариса, нет чтоб отплакать заранее, да с верою к Благим успокоиться. Но, хоть и странная, вызывала она жалость, и ухват тот Джек по добросердию простил.

— Ты не сердись, я не со зла. Кто ж еще вам посочувствует-то?

Выгоды своей Джек не искал, зная их нынешнее положение, даже гроб хозяину сделал бы в долг. Их старшего сына хотел взять в ученики. Рука у парня была легкая, с деревом управлялся охотно, хоть по ребячеству и страдал ерундой: свистульки, кораблики всякие. А переучится быстро, так за несколько лет долг бы и отработал. А после, как срок траура истечет, можно бы и к вдове посвататься, если та нрав свой поумерит.

Тихий стук в дверь едва слышен, почти неотличим от дождя. Дилан, старший сын, первым подскочил с лавки.

— Мама, стучат.

— Постучат и перестанут, дождь это, — возразила бабка Бренна, но хозяйка уже пошла отпирать двери.

— Пустите странницу от дождя укрыться, люди добрые? — Голос был незнакомым, звучным.

— Входи, — Марис посторонилась, впуская незнакомку в дом. — Угощения, правда, негусто.

— Я не голодна. И вас не стесню, в сенях места хватит.

— Как звать-то тебя?

— Руфила.

С плаща странницы, видимо, насквозь промокшего, падали на пол крупные капли.

— Проходи, гостьей будешь, — пригласила Марис. — Хочешь с нами посиди, согрейся, а хочешь — в задней комнате тебе постелю.

Комнатой тот закуток звался с натяжкой, вдвоем не развернуться, зато там было почти тепло.

— Спасибо, хозяюшка. — Странница по-свойски пересекла комнату, наскоро оглядешись. — Доброго здоровья добрым людям, — тихо, чтоб не потревожить засыпающих детей, сказала Руфила.

Дом не отличался от иных в селе, разве что нежданной бедностью. Но если внимательно присмотреться, в красном уголке помимо образов Благих можно было увидеть пару морских ракушек и вырезанный из дерева кораблик с парусом из светлой тряпки. Сосед порой говорил: не к добру, осерчают Благие, что такую ерунду на полку вровень Их ликам ставят. Его, как всегда, никто не слушал.

— И вам не хворать, — отозвалась знахарка, но, едва закрылась хлипкая дверь, под нос пробурчала. — Ходят тут чего-то, а Мариса пускает. Самим, поди, есть нечего.

— Кто же в такую погоду шастает? — поддержал Джек. — Одна, по ночи, в грозу. И имя у нее странное, не наше. Не к добру это...

— Имя как имя, — вступилась хозяйка, доставая скатанное одеяло. — Блаженная вроде такая была, не напомнишь, бабушка Бренна?

Знахарка покивала с важным видом.

— Была вроде, именины то ли летом, то ли по весне.

— Я такого имени в поминальнике не помню, — возразил Джек.

Но тут снова отозвался хозяин.

— А еще руфием на Зеленых островах «русалочью слезку» зовут. Помню, мы ее привозили. Из нее, слышал, тут краску делают. В огне калят, после толкут.

— Это какую «слезку»? — заинтересовался сосед. — Чернильник заморский, что ли? Камушки такие черные, блестящие, с горошину размером? Лучшие траурные полотна этой «слезкой» красят. Только стоит она золотом вчетверо от своего веса.

— С горошину? Мы и с голубиное яйцо видали. На Зеленых островах ее море на берег выбрасывает — погуляй по полосе прибоя и найдешь. Только на нашем берегу нету, говорят, раньше была, пока морские законы чтили и дельфинов не обижали. Рассердились русалки, и не стало тут руфия. А на островах им — только что выловленным — все болезни лечат. Эх, мне б сейчас малую крупинку, может, еще и встал бы. И чего камушек себе не оставил, дурак? Думал, всегда молодым-здоровым буду.

— Знать бы все наперед, так и жить не надобно. — Бабка Бренна, кряхтя, поднялась. — Дождь утих, пойду я, час уже поздний. Джек, проводишь старуху? Лукошко-то возьми, да осторожнее неси.

Пяток яиц — дар травнице за визит — Бренна не забыла, а на прощание сердобольно шепнула Марис:

— А ты, милая, не стесняйся, как муж будет отходить, пришли мальца, пусть в окошко ко мне стукнет. Я тотчас же прибегу.

Марис довела их до калитки и вернулась, ежась от холода и безнадежности. Поправила одеяло на засыпающих детях, наклонилась к мужу — он то ли уснул, то ли просто забылся. Смахнула крошки со стола, затушила лучину. Хотела было стереть капли на полу.

Но там, где прошла гостья, вода уже подсохла, оставив соляной след.

* * *

Марис притворила за собой дверь и повалилась на колени.

— Заступница, помоги! Я звала, звала...

— Встань, хозяюшка, ты не обозналась ли?

— Что хочешь, возьми, только спаси его! — Привычно сдерживаемые, скрываемые от всех слезы потекли ручьем.

— Встань, — Руфила взяла ее за руку, посадила рядом с собой. — Расскажи, что на сердце лежит.

Понемногу, обливаясь слезами, Марис рассказала все.

Сызмальства жила она на берегу моря, в рыбацкой деревне. Там редко вспоминали Благих, да и зачем, когда такая сила под боком? Море поддержит, море накормит, море и накажет, если что не так. Русалкам тайны девичьи доверяли, их о заступничестве просили, радостью и горем делились.

На отливе Марис про жениха загадывала — русалки услышат, направят чью-то лодочку.

По весне в их бухту пришли большие корабли. Тогда на празднике весенних костров она и встретила Кайдена. Издалека был моряк, загорелый, широкоплечий, с лихой улыбкой. Пил не пьянея и пел без устали о дальних островах, о штормах и бурях, о пути через океан.

Ветра сменились — и он уплыл. Года через два вернулся. Привез розовую жемчужину в золотой проволоке.

А как ее на берегу — с сыном — увидел, еле на ногах устоял.

Сразу свадьбу сыграли, не чинясь. Золотом он так и сыпал. Она уж думала, уплывет с ним на далекие острова, только муж по-другому решил: увез ее вглубь, на материк. Марис и тому счастлива была, лишь бы с ним, родным. Как якорь с кораблем — одному нет жизни без другого.

Еще двоих деток завели, одно плохо: до моря далеко, не показать. В новинку ей были здешние порядки, и хозяйство тоже отличалось. Даже имя ее местные переиначили по-своему.

Когда муж слег, а сын остался за хозяина, поначалу она крепилась. Слез показывать Марис не любила — с детства привыкла так. Слезы смывает море, да только нет тут ни моря, ни реки, один пруд заболоченный.

Хоть и говорили соседки — не к лицу хозяйке самой на рыбалку бегать, так все отговаривалась: муж болен, на сыне весь дом держится, а младших разве пошлешь? Как сказать, что нет ей другого места выплакаться? Хоть какая, но вода.

Лекаря из города привезли, он мази и примочки выписывал, только все одно: с каждым днем все хуже и хуже. После Кайден вовсе вставать перестал. Трижды лекарь приезжал и что-то советовал, а на последний, четвертый, только головой покачал и денег не взял. Благим тоже свечи десятком ставила, только попусту.

Деньги, какие оставались, быстро разошлись. Лошадь пришлось продать, а корову уже по осени за долги забрали.

Как позвать она осмелилась — сама не знает. В первый раз любимый платок камышиной зацепило, в воду упал. Полезла было за палкой — выловить, да посмотрела и застыла. Платок от стирок побелел, в воде потемнел — чисто пена на волне плещется. Тогда и осенило — была б вода живая, проточная, сразу бы смекнула отдать. Дома все беды, все болезни у моря отмывали. Взвыла, разрыдалась. Матушки-русалки, заступницы, отзовитесь!

Сколько голосила, не помнит, глаза протерла — платка нет, утонул.

На второй раз уже с умом пришла — на закате в лодчонке от берега отплыла, мужем привезенную жемчужину в омут кинула. Звала-молила — нет ответа. Нет в пруду ни реки, ни течи, вода стоялая. Не услышать морю.

Кайдену сказала, что подарок случайно потеряла. Он не бранил, только настрого велел не ходить больше к пруду. Белье, мол, в лохани постирать можно.

Мужнин наказ она две недели блюла. Пока следующий привезенный лекарь его не осмотрел и тоже головой покачал — крепитесь.

К ночи, как муж от трав уснул, тишком детей поцеловала и сбежала к пруду. Верхнее платье скинула, в воду зашла. Вода холодом жжет, грязь болотная под ногами скользит. Камыши за нижние юбки цепляют, остановить хотят: куда, дура, лезешь? Поскользнулась на тине, рухнула плашмя да видимо, в бочаг: дно из-под ног ушло. Поплыла вперед, дело привычное. Пруд мелкий, как шутили — утка перейдет, — да узкий, до другого берега доплюнуть можно. Только плывет она, а дна под ногами не чует. Впору вернуться, да нет обратной дороги: если не встанет муж, ей с детьми пропадать.

Кажется, четырежды пруд переплыла — только нет берега. Она-то на море выросла, плавать научилась чуть не раньше, чем ходить. А все же усталость чувствуется. Перестанет барахтаться, холодная вода на дно утащит — и не лучше ли так, чем домой ни с чем возвращаться? Куда плыть, зачем, хватит уж, Марис.

Опустила руки, выбилась из сил. Себе не поверила — держит вода. Потеплела будто. Капли на губах горькие: от соли или от слез?

Звезд сколько... А камышей и в помине не видно, и не болотом пахнет, не тиной с лягушками — домом ее, детством.

Понять не успела: налетела волна, накрыла, закружила, на твердую землю выкинула. Пока Марис прокашлялась, смотрит — сидит среди камыша, только лягушки со страху притихли, а в волосы трава заплелась. Не здешняя трава, морская. Хоть и не приняли ее, но услышали. Дозвалась.

Странница Руфила слушала ее молча, обнимала за плечи и изредка вытирала Марис слезы ее же передником. Потом погладила по голове.

— Намучилась, девочка. Дозвалась. Спи.

И Марис уснула.

* * *

— Ну здравствуй, королева. Нашла все-таки.

Голос у него хриплый, тихий — семью разбудить боится. И не поверить, что он штормовой ветер перекрикивал.

— Что же ты, Кайден, прятаться вздумал? — Руфила присела на его постель. — Разве мы тебе в чем-то обиду чинили? Разве не обходили пятнадцать лет твой дом ветра и шторма? Разве хоть одна ваша дырявая лодка не вернулась? Разве не открылись тебе пути к островам?

— Глупым был, королева. Одиннадцать лет мне тогда было. Собирался море переплыть, новые земли открыть. Всего себя морю посвятить хотел. Думал, принесу клятву и стану настоящим моряком.

— Ты и стал им. Тебя на судне Кайден Счастливчик прозвали. Море вас щадило, рифы пропускали. Помнишь, как караван к Зеленым остовам шел? Девять кораблей отправлялось, один твой целым и с добычей вернулся.

— Помню я, королева, все помню. Как гладью стелилось море, и ветер сменялся попутным. Как самые свирепые шторма нас пропускали. Как через рифы шли, куда никто кроме островных и соваться не смеет. Как меня волной с палубы смыло дочерям твоим на радость — ох и сладкие ж у них губы, хоть и в соленой воде. Волосы у них мягче шелка, а голоса — шум прибоя. Помню, как выловили меня товарищи — не надеялись живым увидеть, а у меня вдруг карманы и сапоги полны старых монет и самоцветов.

— Не твое это счастье было, а дареное. Разве плохо мы тебя за верность одарили?

— Только я, когда клялся не иметь иной любви, кроме моря, иного дома, кроме корабля, ничего не знал наперед. А потом девчонку встретил из рыбачьей деревни — мою Марис. Глаза синие, косы толстые, а сама как тростинка. Все никак забыть ее не мог. Смотрю на небо, а глаза ее вижу как наяву. Решил — найду ее снова, подарок привезу. Привет вот. И искать не пришлось, приплыли, она на пристани стоит. За подол мальчонка годовалый держится. А косы так и сплетены, не замужем, значит. Я, дурак, только и спросил: «Откуда сын-то?», а она смеется: «Морем да весенними ветрами принесло». Вот я за голову и схватился — у меня сын растет, а я и не знаю ничего. Женился и увез их от моря, от вас, значит, подальше. Боялся, что за клятву нарушенную рассердитесь, на семью ополчитесь, да решил, дурак, на суше-то нас не достанете. Сначала в одной деревне домик присмотрел, сам в плотогоны пошел. Я ж кроме морского дела ничего и не умею, всему пришлось заново учиться. Погонял бревна по реке, думал, обустроюсь, обживусь, хоть какая — а все ж вода. А потом на ровном месте плот перевернуло, еле выплыли, друга бревном приложило так, что охромел. Вот я и испугался. Дальше подался, искать место, чтоб от моря ни слуху ни духу, ни речки, ни рыбинки. Сюда вот жену завез, она тогда второй раз в тягости была, с дочерью. Дом поставили, огород, скотину завели. Марис, когда еще одного сына родила, стала проситься к морю. Как же так, дети ему не посвящены, не познакомлены. Да какое там, я его как огня боялся. Сам разорился, жену измучил — я же вижу, как она «волну» на подушках шьет, как вместо колыбельной песни о шторме поет и сказки про белые корабли рассказывает.

Недаром боялся, значит. Марис и не понимала ничего — откуда вдруг в сухом погребе вода? Почему на огороде солонец вылез? В доме плесенью запахло, дожди льют. Я тоже думал, случайно выходит, а воду в погребе на язык попробовал — солонит. Решил снова сбежать, другое место поискать. Да не успел. По зиме младший на гуляньях на лед выбежал, у меня аж в глазах потемнело. Пруд говорят, мало не до дна промерзает, а только вода она и есть. Следом погнался, тут лед и треснул — не под ним, он малой, — подо мной, искупался я в полынье по шею. Выполз и в баню скорее. Врешь, думаю, не возьмешь. Дурак был. Если б ты тогда хотела меня забрать — так и раньше не выкарабкался бы? Когда бревна сплавляли, когда рыбу ловили? Не сразу понял. Спина болеть начала, ноги отниматься. Встану — а шагнуть уже не могу. Жена лекарей-знахарей водит, а толку-то? И рассказать ей, как я их сгубил, не могу. Теперь-то что уж? Сама ты меня нашла.

Он перевел дыхание:

— Семью бы пощадила, ни при чем они!

— Вернешься к нам, моряк? Если на ноги тебя поставлю? Бросишь все? Снова, как клялся — жизнь под парусом провести?

— Знаешь же сама, королева. Если соглашусь, только чтоб семью сберечь, чтоб этой ночью нас волна не накрыла. Врать не стану, скучал по большой воде. Только клятва не о том была. Больше не море в сердце, а жена и дети. Тут мой дом. Все мысли о них будут, душа с ними останется. Как тебе, королева, сгодится на безрыбье?

Руфила молча вышла.

* * *

Тихо скрипнула дверь.

— А ты и правда морская Королева?

Синеглазый мальчик смотрел снизу вверх. Он единственный не уснул под песни дождя и ветра.

— Как тебя зовут?

— Дилан.

Руфила кивнула:

— Хорошее имя.

— Ты и правда Королева? — Не дожидаясь ответа, он шагнул в сени. — Я тоже хочу стать моряком! Я его помню, море. Мама говорит, так не бывает, а я помню. Я, Дилан, при рождении посвященный волнам, клянусь... Сердце мое принадлежит морю, путь мой лежит под парусами, жизнь свою... — Он сбился, позабыв строки легенды, неловко продолжил. — Я знаю, я должен посвятить тебе первый корабль.

И протянул то, что прятал за спиной.

Корабль был вырезан неумелой еще рукой, парус сделан из старой маминой юбки. Королева Руфила подняла его на ладони.

— Через год ты придешь к нам, Дилан.

И морской ветер пронесся по тесной избушке, выдувая запахи затхлости и болезни.

Руфила ушла, забрав с собой кораблик. А на столе остался блестящий черный камень размером с кулак.

* * *

На верфи было шумно, людно, работа кипела. Муравьями сновали грузчики, мальчишки на посылках, портовые рабочие и матросы; просто зеваки глазели, путаясь в ногах у занятых и зарабатывая незлую ругань в свой адрес. И только двоих, стоящих у самой воды, толпа уважительно обтекала.

— Как тебе эта красавица, капитан?

Не каждый день на верфи можно встретить целого графа. Не каждый день он будет сиять от восторга и надуваться от гордости перед своим спутником: первый из трех новехоньких кораблей был почти готов. У того спутника — глаза цвета морской волны, веснушки и улыбка от уха до уха, которую он время от времени сгонял с лица: для солидности.

А как же без солидности, если прошло целых десять лет с той ночи, когда он подарил морской королеве корявую игрушку и свою жизнь?

Дилан потрясенно разглядывал ещё не установленную носовую фигуру — женщину с развевающимися волосами.

Самый молодой капитан — вчерашний матрос, в шторм спасший молодого графа, или безмозглый мальчишка, отважившийся на немыслимое — впервые знакомился со своим первым настоящим кораблем. И не находил слов.

— Как ее зовут? — наконец вымолвил.

— Вижу, понравилась, — довольно хохотнул граф. — Я же обещал тебе корабль, каких еще не было! Как ты хочешь ее называть?

— Руфила, ваше сиятельство. Её должны звать Руфилой.

Граф пожал плечами.

— Тебе виднее, капитан. — И с затаенной опаской спросил: — Сумеешь пройти вокруг света?

Хотел бы Дилан знать ответ на этот вопрос. Мама верила, что сумеет. Отец волновался, но отговаривать и не пытался; братишка просился с ним в плаванье — хоть юнгой, хоть корабельным котом. Сестренка, чья свадьба только и смогла оторвать Дилана от верфи на неделю, подарила на удачу ею же вышитую рубаху.

Капитан Дилан ответил не графу, — что ему до сиятельных графов? — но своей Королеве:

— Сумею. Море поможет.