Дурман (джен)

Сколько нам с тобой теперь осталось,

Лишь малость.

И живет со мной слепая жалость,

Моя усталость.

Никому из окружающих не понять. Ни осознать, ни даже приблизиться к тому, каково это — ходить с треснувшим черепом, с оголёно-раскалённым мозгом, что дробит сознание на кусочки неправильного пазла. И пытаться собрать из изувеченного лего цельную картину бесполезно и бессмысленно; с таким же успехом можно кричать во всю глотку на глухого и биться головой о пустоту безнадёжности, изо всех сил стараясь вычистить фоновый шум цунами в разуме.

Была, конечно, ещё пара способов. Что до дрожи нравятся ей, тёплой субстанцией скользя по коже или покрывая мутной плёнкой лекарств под аккомпанемент кипельно-белых стен, но не ему. Ведь слишком эгоистично сбегать от него, когда она так необходима.

Шизофреники или люди с диссоциативным расстройством личности, возможно, сумели бы попробовать понять. Вот только у них нет и не будет способностей, рвущихся наружу с попеременным желанием то уничтожить мир, то спасти.

И если её красная кнопка тщательно спрятана подальше от чужих глаз и мыслей, в тесноте и холоде безлюдных коридоров сознания, то его олицетворение бездны расположено в центре храма, окружённого сотнями подданных, и лику его поклоняются, как божеству.

Возможно, он сам себе не признавался, но она-то видела — ему до умопомрачения нравилась новая роль. Гораздо интереснее и масштабнее, чем псих с заниженной самооценкой и склонностью к суициду. А вот ей такое было не по душе, претило, застревало в горле костью — отчасти, из-за того, что оба не могли определиться, какой образ отведён ей в этой бредовой постановке. Он окутывал свою паству небесным дурманом, накрывая каждого прекрасным видением, связанным исключительно с ним, а она просто уходила из комнаты, распутывая наушники. Вирусы в ней, нетленно запечатлённые в сознании, по большей части были беспринципными, покушающимися на целостность, ублюдками, но не могли допустить ещё одного кандидата до её пульсирующего хаоса, и предпочитали скрывать за своими спинами, пряча от матово-бирюзового флёра в глубинах разума.

Пускай это и не избавляло от тяжёлого разговора после. Никто не мог отвернуться от него. Больше нет.

Нет твоей вины,

Что тобой болею, седею.

Ты придешь ко мне.

Я тебя согрею, жалею.

Тем не менее, пару раз она, на радость истеричной Ленни, сбегала из коммуны, твердо уверенная в собственном самоконтроле и решительно настроенная выжить без него. С ветром в карманах, валунами в сознании и огнём в глазах — как никогда ей хотелось почувствовать, что ещё способна жить нормальной жизнью. Или хотя бы её подобием. Без Третьего отдела, суперсил, призраков внутри и его довлеющей ауры.

Она подрабатывала там и тут, по вечерам практикуя медитацию, что ничуть не избавляла от заскорузлой мигрени голосов и трещащей по швам клетки. Заводила, на свою беду, кошек, думая о том, что когда-то давно тискала до потери пульса свою Энни, зарываясь тоненькими пальчиками в мягкую шерсть и наслаждаясь низким урчанием. Жила девочкой-подростком со стандартными проблемами, обычными любящими родителями и парнем, что стал первой любовью. Когда ещё была человеком, а не ходячей бомбой в (не)умелых руках террористов, лишь множившихся по прошествии долгих лет.

Сравнение кажется забавным; слабая улыбка искривляет по-прежнему юное лицо с повзрослевшим взглядом, чтобы тут же погаснуть — стоило ей только начать наслаждаться недожизнью, как кто-то из поглощённых её способностями чувствовал слабость, пробивал брешь в броне и брал контроль над телом, запирая в ярко-зелёных глазах бессильным свидетелем и подельником сотворённого.

"Водителем" мог быть кто угодно, кроме Джаггернаута, что единогласно заперт в самом дальнем подвале и ежесекундно охраняем кем-то из личностей. Худший из всех. Ведь именно с него и началось падение на дно. Бегство и страх. Отчаяние.

Она могла сколько угодно говорить о нём, как об эгоисте, повернутом на псевдолюбви и купающимся в лучах лже-обожания наркоманов. Но раз за разом возвращалась в пропитанный похотью и опиумным дымом дом, пока чужая кровь и адреналин, азарт, буйство стекали с одежды насмешкой над её ожиданиями. Боль жертв собственных рук, пыль разрушений и горечь павших в очередной раз стен грызли артерии, мешая дышать, признавать, принимать, заглушая любое желание жить даже так: поделённой на энное количество раз и с тонким настом под каждым шагом.

И тогда его осторожно-снисходительные объятия, под скрежет зубов Ленни и умиротворённо-навязанные улыбки других, становились лучшей, за неимением иной, отдушиной, спасением от хохота порезвившейся на свободе личности.

Дыханием для неё самой.

Но съедает нас

Моя дорога, тревога.

Расстояние — жизнь,

Это так много, долго.

Она совершенно не понимает, зачем всё это. Зачем с ними и между ними тянется полунить-полукапкан, разрывая плоть, сшивая раны.

У них нет чувств и прошлого, связывавших бы крепче духовных уз; теперь она персона нон-грата, такой же отщепенец, изгой, что и он, и нехотя тянется к нему, не замечая, что в сплетённой паутине прикипела крыльями мотылька не только её душа. Но ей упрямо не верится в его облик мессии, и не только потому, что знает, во что в конечном итоге превращается любая религия.

Просто она видит, чувствует, как мальчик в теле мужчины безумно жаждет любви, жадно добирает её крохи, даже если та навеяна им самим.

Другие, даже любимица Ленни, касаются, целуют, восхваляют его лишь за что-то. За его могущество, за наркотик и покровительство, за приторно-сладостную сказку и наполненную его смыслом жизнь. Она же остаётся вопреки, не прогибаясь под единственно-верное мнение, обнажая откровенную честность, слишком болезненную, контрастно-резкую для него, однако позволяющую ему возвращаться в реальность хоть изредка, спасая от вторящих его словам как на поверхности, так и в черепе.

Бесспорно, ему по силам смести всех насильников-защитников, готовых целенаправленно биться ради возможности прорваться наружу. Ему по силам уничтожить как воинственную старуху, взращенную грязной и уродливой действительностью, так и само её начало — девочку в окружении хрустальных надежд и пушистых мечтаний.

Девочка всё ещё жива вопреки всему миру. Как и он.

Но разбивать еле склеенное, ещё трепещущее, не имеет смысла. Как бы она его не раздражала, ему нравилась вздорность, самоуверенность и твёрдость взглядов.

Напоминала кое-кого, а ломать даже отдалённо похожее у него не поднималась рука.

Поэтому, также, как она не осуждает его за собственноручно созданный нимб, он терпит её выходки и позволяет изредка играть в нормальную обыкновенность. Ведь, в конечном итоге, там, будучи чужой среди своих, её прозрачный розовый пузырь лопнет, окропив кровью и ужасом, и она всё равно вернётся к нему, под его крыло и крышу.

Поэтому он, неспособный сопротивляться, приходит к ней во снах и окутывает своей волей, закрывая от её демонов и топя в собственных. Ему нравится обнимать хрупкую фигуру, зарываясь носом в темных прядях с белым локоном мýки, и стискивать до треска костей, вздрагивая от выкриков боли. Она же чувствует спиной лихорадочный холод и дрожь, но прекрасно знает, что его не интересует тело. Не здесь и не её.

Он зовёт изредка Сид, впечатывая её в себя, не позволяя двигаться в опутавших лодыжки, запястья и горло флюоресцентно-лазурных лианах или оттолкнуть его, затмившего собой всё, в попытках отвоевать личное пространство. Она и не хочет, уже привыкнув к отсутствию расстояний между ней и кем-то, способная выжить даже на миллиметре своего рассудка; лишь тщательно закрывается от пристального, печально-алчного взора, ведь только с ним способна ощутить себя просто девушкой, без прорвы копий друзей и врагов. Все они запираются с его легионом и раздирают друг друга на несуществующие лоскуты и ошмётки, в аквамариново-сизом дыме и пьяняще-лиственных комнатах, позволяя им на такие долгие мгновения побыть собой.

Так что её ответ всегда один — тонкие руки безбоязненно касаются его ледяных ладоней и не менее яростно прижимают к животу, делясь ещё ярким, сильным теплом с точно таким же одиноким существом, несмотря на тех, кто за иллюзорными дверями живёт и набатом звучит внутри.

Если она для него нечто, олицетворяющее образ преданной (им? ей?) любви и напоминающее о счастливых временах, то и ей ничто не мешает использовать его одержимость Сидни себе на пользу.

А пока они просто побудут наедине друг с другом.

Между мной и тобой остается ветер,

Между мной и тобой только слово, "где ты".

"Где ты" я скажу, может, кто ответит,

Между мной и тобой остается ветер.