Город, которого нет (джен)

И тогда португалец сказал нам на чистейшем португальском:

— Чтоб вам только июльскими блинчиками питаться!

Старательно вырисованное — ТУАЛЕТ. И корявая стрелка, придающая слову неожиданно французское звучание. Всё, как описывали. Стена, сад... Лет сто назад здесь была зелёная дверь. Потом её замуровали. Затерли штукатуркой в цвет, посеяли травку на перекопанной тропинке... Нет двери. Тарань лбом кирпичную стену. И таранили — ишь, сколько трещин...

А мы таранить не будем, мы по стрелочке пойдём. Там тоже дверка есть — и не одна. Железная сварная — на входе, потом внутри — на каждой кабинке. Мне нужна вот эта: с круглой деревянной ручкой, на которой чуть стерся лак. За ней привычно шумит, и я не менее привычно зажмуриваюсь, делая первый шаг. И ледяная ручьевая вода заливается в ботинок.

Здорово, конечно, придумано: проделать здесь короткий проход... но вот надоело мне пиво пить в мокрых носках!

Дальше дорога выучена наизусть: пять шагов по течению — и выйти на берег на крохотном песчаном кусочке, придерживаясь за ветки орешника. Можно и чуть дальше, у рябины — но там начинается со-овсем другая дорога. Там высокие хрустальные башни перемежаются тяжкими громадами замков, там крылатая белая лодья беззвучно пристаёт к берегу, а лебеди кличут по утрам трубными голосами... Я сегодня туда не хочу. Мне бы пива попить. Послушать комариный звон за окном, постучать о тёмное дерево стола закаменевшей рыбёхой или пожевать чуть кисловатый мочёный горох... Да. Последнего лучше не надо.

Выбираюсь из воды, стаскиваю обувь — и который раз поражаюсь: раздолбаные, расхлюпаные в воде шкарбаны — и это то, во что превращается очередной вывих китайской моды за пару минут здесь. Когда вернусь — надо будет не забыть обуться.

* * *

Лес обрывается внезапно — и жара оглушает. Охватывает бестелесным одеялом, вталкивается в горло раскаленной ватой, слепит глаза полуденным солнцем. А тропинка незаметно переходит в дорогу, пыльный степной большак, выгоревший до белизны, привычно пустой в это время. Никто не отправляется в путь по самому солнцу, для этого есть утро и вечер.

Босиком идти горячо — но не с моими городскими подошвами сворачивать в степь. Благо тут недалеко — и пиво ждёт меня. Ледяное, не из погреба даже — из колодца, где оно с ночи нахолаживается для званых гостей... Такое и надо пить после жары.. Пить медленно, вдумчиво, сидя на лавке под старой яблоней... и чтоб мелкое зелёное яблоко стукнуло по голове, сорвавшись с ветки... да. Это — счастье.

Которое ждёт меня за поворотом. Невысокий порыжелый холм с известняковой глыбой на макушке (то ли камень, то ли древний истукан — сейчас и не узнаешь) и тяжелые дубовые ворота, придвинутые почти что к самому тракту. Сейчас они широко распахнуты — и это хорошо.

Пиво здесь горьковатое, темное, домашней варки... И даже жучки падают в него с дивной избирательностью! Во всяком случае, Лаврич на этом настаивает. Клянется даже. Я ему верю. Жуков, вроде того, что плавает в моей кружке (тяжелая, керамическая, туристы любят их привозить с октоберфестов) просто так в пиво не суют. Их отбирают долго, старательно, полностью отдаваясь предвкушению...

— Пепанек, скотина!!!

...и дробный топот стареньких сандалет.

Вытаскиваю жука из кружки, пускаю на темное дерево прилавка, и он ползёт, нелепо тыкаясь в стороны, пьяный и счастливый.

— Несообразное это деяние — поить пивом жука. Учитель сказал: Секрет доброго правления: правитель да будет правителем, подданный — подданным, отец — отцом, а сын — сыном⁽¹⁾, — он наставительно поднимает палец, явно копируя кого-то и широко, весело улыбается.

— А ещё Учитель сказал: "Друг приехал издалека. Разве не радость⁽²⁾?" — улыбаюсь я не менее широко. — Здоров ли хвостатый преждерожденный, который делит с вами жилище, друг мой?

— Фувейбин благополучен и удостоен милости государевой, — лицо ланчжуна на мгновение строжеет, застывает в чиновной значительности, только в тёмных глазах посверкивают веселые искры. — Ему пожалована златая подвеска на ошейник с надписью старинными знаками "Не пренебрегает корнями".

— Но и вас, друг мой, вижу, не обошла милость Сына Неба, — сообразным жестом указываю на тигра в прыжке, украшающего лазоревый халат моего друга. Коралловый шарик не успевает качнуться на вершине шапки-гуань, как за распахнутым окном взревывает:

— Напарник слева, император справа, смерть за мной! Испортил масть — ходи в неё!

Гвардейцы режутся в гвинт.

Откуда эту игру занесло, не помнит и сам Лаврич. Наверное, вместе с гвардейцами. На секунду представляю, как в дверях воздвигаются синие громады и хрипатый бас, заставляющий подрагивать мебель, требует пива "и побыстрее, ксеносовы дети, во имя трона Императора и седалища Его!"

За спиной — напряженное сопение: Пепек тащит пиво. Пышная, плотная даже на вид шапка пены (Лаврич любит иногда, хвастаясь, положить на неё монетку) поверх немаленького кувшина, сосредоточенная конопатая мордаха — работник! Я отхлёбываю из своей кружки: — Да, еч Багатур, это не "Нева пицзю"... — и зажмуриваюсь от непонятной вспышки. В уши врывается короткий лязг, отрывистые команды, перекрываемые рёвом: "Гражданских — в убежище!" — и грохот захлопываемых ставен. Он на несколько мгновений отсекает уличные шумы, и в аквариумной, плотной тишине голос ланчжуна звучит особенно веско:

— Учитель сказал: "Не пошутишь — и не весело⁽³⁾". Досточтимые гокэ просто ещё не знают... — слова, перемежаемые лязгом, доносятся уже откуда-то из сада. Действительно — "Тайфэн"...

* * *

Через полчаса мы опять сидим за столом, прихлебывая пиво — на этот раз светлое. По-кошачьи довольно жмурясь на соломенную жидкость и чуть отдувая пену, еч смачивает губы, некоторое время молчит, отдавая должное удовольствию и наконец произносит:

— Фехтуют достойно. Стиль чужеземный, но весьма, весьма интересный... Чудесные люди на самом деле.

Я в свою очередь отдаю должное искусству пивовара, молчаливо соглашаясь с прер ечем, что да, действительно, люди чудесные, но любопытство продолжает терзать меня:

— Не удостоите ли, драгоценнейший еч Багатур, объяснить ещё одному гокэ, свидетелями какого события мы были?

Пиво отставлено, и ланчжун неожиданно поворачивается ко мне всем телом.

— Это странная история на самом деле. Чудесная в своей странности, но... Здесь... — взмах широкого рукава очерчивает зал и мир за ним. — Здесь возможны чудеса. Здесь они естественны. И вас, драгоценный друг мой, не удивляют мохнатые Пепанековы ноги, и портрет кайзера на стене напротив тоже не удивляет. Даже и меня, недостойного, Вы всего лишь рады видеть, не восклицая при том: "Сколь невероятное происходит! Сколь необычное!"

Мы привыкли к чудесам.

Но даже и нас, привычных, мир продолжает изумлять. Однажды... — голос рассказчика становится чуть напевным. — Однажды в небе засиял свет. Мы смотрели друг на друга и не узнавали. Мы стали бояться зеркал — мы не узнавали себя. Из отражения на нас смотрели чужаки. Мы менялись. Кто-то мог стать женщиной, а кто-то — котом, враги становились друзьями, а друзья — любовниками... Иные же супруги — смертельными врагами. Мир менялся. И неожиданно — всё исчезло. Всё стало прежним, — коралловый шарик, венчающий гуань, покачивается почти гипнотически. — Мир вернулся к себе. И привёл друга. Дороги переплели миры — и я могу прийти сюда, выпить пива, пофехтовать... да хотя бы и с ними, — сквозь окно опять доносится: "Играй — но не отыгрывайся!" — Могу пройти дальше и оседлать крылатого полульва или сорвать несколько персиков на Пэнлае... Много на самом деле чего. Но всё-таки... редко-редко... но твоё отражение посмотрит на тебя чужими глазами. И тогда ты знаешь — это Дверь. Дверь в место, которого нет. Где мы — выбираем лица, — Багатур смеётся чуть жутковатым негромким смехом. — Там единочаятель Богдан суров, как Яньло, там принц Люлю летит к закатному небу на Харлее, там красавица Мэй-ли сражается на мечах, чтобы спасти мне жизнь, а я... а я швыряю империю к её лотосовым стопам. Место воплощённых грёз — и явленых ужасов. Пустых мечтаний — и прекраснейших снов.

Но бесплатно — не бывает ничего. Попадая туда — мы платим — собой. Мы превращаемся в слова — и становимся пленниками слов. Достаточно шагнуть туда — и тебя заплетёт словами, воплотит в текст. И ты будешь тем, кем этот текст тебя сотворит. Ты пройдёшь его, этот текст, вернёшься домой, в прежнюю жизнь — и покажется, что всё — как прежде. Я склонюсь перед принцессой Чжу, еч Богдан опять станет писать об умягчении законов и человеколюбии... А потом яшмовые пальцы принцессы охватят веер, как рукоять меча, а Богдан скажет "Нет", принимая решение о помиловании... или я чуть по-другому доведу удар — потому что часть меня навсегда осталась в том месте... смотреть, как фениксова туфелька отбрасывает с пути жёлтый веер.

Я вздрагиваю, озираясь: голос ланчжуна ледяным крошевом продирает по позвоночнику, а глаза делаются невозможно-тоскливыми. Хватаю кружку и делаю торопливый глоток, мимоходом удивляясь: всего-то и времени прошло — пена на пиве осесть не успела — когда же успело так стемнеть?

— А бывает, что текст замирает. Застывает ледяным кристаллом... И тогда тебя нет. Твоё тело живёт. Принимает решения, целует жену, бреет себя по утрам... в нём даже зарождается что-то. Подобие души, маленький тварный гомункул, жадный до чужого тепла... а ты остаёшься льдом. Всё понимающей, всё видящей, всё сознающей тварью. Потому что тот гомункул — это тоже ты, твоё подобие, рождённое из холода, тоски и памяти тела.

Ланчжун горбится, сцепляет пальцы, смотрит куда угодно, только не на меня... и совсем глухо, почти шёпотом добавляет:

— Так что изумруды, агаты, сапфиры и янтарь вместо глаз — это всего лишь телесная слепота. Так же, как и окаменевшая кожа, шёлковые нити вместо волос... это... это и многое другое — всего лишь калечества и уродства тела. Не души. Потому что бывают тексты — которые забирают душу.

Ты, такой, как ты есть — уже не можешь быть, пройдя такой текст — и хорошо, если он огнём очистит тебя, кузнечным молотом избавит от грязи... а не отравит ржавчиной лжи. Не убьёт ядом пошлости. Не сотрёт из Божьей книги предательством и чужой сутью. Просто — не заставит не быть.

Багатур "Тайфэн" Лобо, ланчжун Управления Внешней охраны, надолго замолкает. Несколько раз раскрывает и складывает форменный веер. Двигает по столу пивную кружку. Зачем-то приподнимает её и тут же беззвучно ставит обратно. И негромко, почти с нежностью, читает-вычитывает из невидимой книги: "Однажды Мэн Да встретил Учителя на берегу реки Сян. Учитель был погружен в молчание.

Мэн Да спросил его об этом. Учитель отвечал, что размышляет об эпохе Куй. Мэн Да попросил объяснить. "Страшно! Страшно!" — ответил Учитель⁽³⁾."

1) Magister dixit

Вернуться к тексту

2) "Шао мао" — 22 (считавшаяся утраченной) глава "Суждений и бесед".

Вернуться к тексту

3) Тот же источник.

Вернуться к тексту

4) Тот же источник.

Вернуться к тексту