Старуха и ангелы (джен)

Старуха жила под солнцем уже больше семи десятков священных лет. А может, и больше.

Никто уже не мог сказать, когда она была молодой.

Она жила одна, в доме на самой дальней окраине, в предместьях священного города, праматери городов. Там, где воздух, приходящий с каналов, уже не спасал от жара.

Пустыня была близко. Поля пересыхали. Труд сгибал спины, оставлял следы на ладонях.

Были машины — для засева и уборки полей, для расчистки каналов, для обработки зерна. Машины ломались; крестьяне вставали на их место, возвращались к тому, как веками было заведено.

Никто не роптал. Никто не представлял другой жизни.

Жрецы устанавливали меру работ и проповедовали о праведной доле. В часы отдыха люди молились лицами к звездам, как их предки до них.

Каждый, кто трудился на храмовых землях и фабриках положенную часть дня, получал долю зерна и фиников. И слабого пива — сколько потребуется.

За мытье стен, уборку отхожих мест и дворов полагалась приплата. Старуха не брезговала ничем, на что хватит сил; как многие прочие женщины.

Она была освобождена от податей за своего сына, ангела. Воина веры. Хотя бы это не изменилось с годами.

Но ей всё же нужно было и пить, и есть.

Годами она терла зерно, помогала готовить пиво и священные напитки для праздников. Выкапывала травы поздней весной, приносила в храм. Ей разрешали оставлять себе семена: временами. Она кланялась, благодарила почтительно.

Никто не помнил: когда еще она была девушкой, и пришла впервые в Город Серых Цветов, на шествие в честь Согласия, принесенного Легионом еще одному невежественному миру людей, ей хотелось остаться, научиться ухаживать за лунными лилиями. Никто не согласился взять ее в ученицы — с ее грубыми пальцами, неловкой крестьянской речью. Она вернулась домой. К будущему мужу, полям, мозолям.

Но улучила момент, приложилась — лбом, ладонями и губами — к табличке со святыми словами Золотого Сына.

Надеялась на благословение.

«Может, именно потому твоего сына забрали ангелы в сером?» — спрашивали у нее. Спрашивали больше женщины, но иногда и жрецы. Потом перестали.

Она качала головой, возвращалась к перебору зерна. Или к кормежке птиц.

Поначалу она молилась за отданного ребенка Владыке-Богу, отцу Золотого Сына.

Потом под своды храмов вернулись старые боги, о которых говорила когда-то мать ее матери. Теперь Говорящие-Словом проповедовали о них; изваяния Императора были сломаны и выброшены, а его имя поминалось только в проклятиях.

Остальное не изменилось. Вести со звёзд по-прежнему звучали со шпилей: Легион ангелов вел войны и побеждал. В честь побед приносились жертвы. Устраивались праздники в святом городе.

Старуха пыталась услышать о сыне. Все пытались, должно быть: матери, кто был, как она.

Крестьянской касте теперь дозволялось быть в святом городе только в дни больших празднеств — и на окраинах, не за первой стеной. С громкоговорителями — она пугалась их в юности, но запомнила — хватило бы даже этого.

Но старухе не на кого было оставить дом.

Она не знала даже — жив ли ее мальчик. Умирают ли вообще ангелы?..

Она родила за ним еще сына, но тот умер младенцем. Просто зачах — от какой-то хвори, для которой не существовало лекарства; или ангелы Легиона не открыли его смертным. Муж избил ее с досады — мол, недоглядела, — и она уже больше не могла понести.

Ее дочь, немногим младше первого сына, вышла замуж второй женой за сына торговца деревом. Спустя три года она умерла в родах. Ребенок тоже недолго прожил без матери. Но прежде, чем дитя испустило последний вздох, его положили на алтарь. А поскольку это был сын, а жертвой мог быть только законный сын, этот ребенок был признан. И было родство, по крови, соединенной и пролитой. Так сказал жрец, завернув в ткань трупик младенца и закрыв вырезанными из меди звездами маленькие глаза.

Семья торговца помогала им с мужем: два или три раза. Когда случалась нужда.

Муж благодарил, бормотал молитвы. Она больше молчала. Не поднимала глаз.

Муж умер потом от приступа — просто лег однажды, держась за грудь, и не встал. С тех пор старуха осталась одна.

Она делала, что могла, вопреки возрасту и болям в коленях, вместе с другими женщинами. Те жалели. Делились сыром и мукой для лепешек.

У старухи не водилось серебра, чтобы купить стоящую жертву — но когда с порога храма объявили о священной войне, все они, соседи, пошли на площадь и зарезали козу, ожидавшую праздника.

Старуха тоже искупала лицо и руки в крови.

«Благословите», — прошептала. И всё на том.

Солнце светило так же нещадно. Поля и пальмы родили хуже. Приношений было нужно всё больше: нерадение гневило богов.

Священная война была далеко. Ангелы не спускались на землю, даже в святые дни. Сражались в небе: так говорили.

Проповеди постоянно лились из громкоговорителей, соединенных в общую сеть. Их слушали с почтением, но больше по привычке. Не поднимали головы.

В год, когда собирали девочек, еще не знающих первой крови, чтобы закопать в ил каналов, было много плача и воя. Храмовая стража тогда впервые — за десятки лет — взялась за церемониальные топоры.

Там оказался покалечен внук мужа старухиной дочери. Этот муж, торговец, попытался спорить с жрецами. Вскоре его не стало; его имущество разделили два храма. Его семью отправили служить Слову. Лучше пусть переписывающий не задумывается — и не искушается исказить: поэтому переписчики были — рабы без речи и разума. «Сервиторы», на языке неба.

Весь последний год священной войны жертвенный дым днем и ночью тянулся в небо. Сыновья и дочери покидали дома — простыми воинами, не ангелами. Жрецы давали благословения. Воздух шумел от летательных машин. Машины были в цветах Пророка и ангелов.

Старуха иногда смотрела вверх, щурила глаза — вопреки пыльным бурям, зрение у нее оставалось острым, хотя голова поворачивалась с трудом. Только смотреть и могла.

У нее самой больше не было животных для жертвы. А цветы не подходили старым богам.

* * *

Сегодня старуха собиралась выйти покормить птиц: как всегда.

Ее дом вместе с несколькими соседскими был обнесен со стороны пустыни глиняной стеной для защиты от солнца и ветра; еще когда был жив муж. В тени стены был загон для домашней птицы. Птиц старуха считала почти своими: первых она купила на свое приданое.

Старуха слышала сирены, конечно. Слышала взрывы, как при расчистке каналов.

Громкоговорители, напротив, молчали. Двери храма стояли запертыми со вчерашнего дня.

Все прятались по домам. Кто-то хотел даже отослать детей — в другие города, в селения в горах. Этих казнили — с детьми вместе. Говорили: у них недостало веры.

Но она была старухой, и у нее не было никого. Может, они умрут сегодня. Может завтра. Но умирать лучше, не мучаясь от жажды и голода. Даже птицам.

Старуха толкнула дверь — свадебный подарок родни по дочке. Простое дерево, грубое, со щелями: но дерево, не циновка.

Та скрипнула, отворилась. Старуха едва ли на шаг выступила наружу: слишком ныли колени, чтобы спешить.

Тень цвета темного заката упала сверху. Легла поверх головы.

Она даже испугаться не успела. Или — не смогла. Была уже слишком старой, чтобы бояться.

Старуха выпрямилась. Моргнула. Пальцы у нее тряслись — по-старчески. Она стиснула ими выцветшую ткань юбки.

Высокая, массивная фигура стояла прямо перед ней. Широкие плечи и огромные тяжелые руки под блестяще-алыми, будто цвета едва освежеванного мяса, доспехами. Шлем скалился ухмылкой мертвеца.

— Женщина, — раздался голос из шлема, глухой, без примет возраста. — Пропусти.

Голос ангела; одного из воинов Пророка.

Она не слышала, чтобы открывались ворота. Не слышала, кричали ли птицы. Говорили, ангелы так умеют. А может, это слух тоже начинал ее подводить. Вот и показалось: просто ветер шуршит песком, носит шакалий крик. Пыльные бури случались всё чаще; сегодня как раз могла быть одна.

— Женщина, — заговорил ангел снова. — Святые звёзды, я не стану повторять дважды.

Опомнившись, старуха шагнула в сторону. Внутрь. Стиснула руки поверх колотящегося сердца.

Нет, ангел вовсе не был бесшумным. Его доспех гудел, шаги отзывались эхом.

Он втащил в дом второго ангела, в таком же доспехе, измятом и обугленном. Только у того не было обеих ног. Неровные обрубки бедер сочились кровью. Одной латной перчатки недоставало, большая смуглая рука протащилась по земляному полу, оставляя пыльный след.

Это напомнило старухе о том, как лежал ее муж, когда она нашла его вечером его смерти.

Только пальцы этого ангела еще не побледнели: жизнь еще не покинула их.

Его товарищ ступил в сторону, и свет из дверного проема упал на лицо раненого воина. Старуха ахнула. У него не было шлема, и сквозь сетку шрамов на старуху смотрели упрямые зеленые глаза. Редкие, яркие — те самые, из-за которых ее дочь сумела стать пусть и второй, но женой.

— Звезды небесные… — проговорила она. — Это… ты?

— Да, мама, — ответил ее сын, Лагаш, которого она последний раз видела, когда ему было двенадцать лет по счету жрецов.

Старуха сглотнула. Полустон, полувсхлип застрял в горле.

Лагаш продолжил:

— Я помнил, где дом. Я предлагал это место для размещения. Мне отказали.

Он огляделся по сторонам, как будто стараясь отыскать внутри что-то знакомое. Игрушку воина, сделанную из глины отцом. Трехцветную шаль и единственные бусы сестры.

Старуха хотела было подхватить его — под плечи, под спину — но не удержала: слишком тяжелый он был. Другой воин приподнял Лагаша, усадил, как мог. Старуха присела рядом.

— Все умерли, — сказала она ему. — Все остальные умерли. Никого не осталось.

Лагаш, прислонившийся плечами к стене, кивнул и не спрашивал ничего больше.

— Сержант, — обратился к нему второй воин-ангел. — Какие соображения насчет обороны?

Он — старуха не спрашивала, как его звали — разглядывал небольшие окна саманного дома, как будто прикидывал что-то.

Она не замечала при нем оружия. Разве что нож на поясе — толщиной с ее руку; но разве таким должно быть оружие ангелов?

Лагаш хрипло закашлялся и покачал головой.

— Нет смысла. Псы трижды-проклятого взяли город. Ты сам слышал — пока мы не вырвали тому грешнику горло, — что они планируют после.

— Ублюдки Жиллимана и так не пытались этого скрыть, — кивнул тот. — Хотя разве они не собирались убить перед этим каждого из нас? Тот злосчастный тоже твердил об этом.

— Месть, — улыбнулся Лагаш; словно в детстве. — Как в гимнах ненависти. Очень… подходяще, да?

Его товарищ на это только качнул головой — неясно, соглашаясь или наоборот.

Лагаш продолжил:

— Но нас они не найдут. Не здесь. Просто не поймут, где искать. Они мстят, но мстят не смертным. Смертных они просто убивают. Как и все мы.

— Значит, это конец, — кивнул второй. Они оба словно не замечали сейчас старуху. (Смертную, подумала она про себя; горько и спокойно).

— Конец, — согласился Лагаш.

И закашлялся — как будто гром встряхнул землю, хотя дождям был уже не сезон.

— Женщина, — вспомнил о существовании старухи второй. — У тебя есть здесь вода?

Старуха закивала, засуетилась.

Воду она наносила вчера, загодя. В большом кувшине в подполе оставалось ещё.

Лагаш выпил всё, жадно.

Старуха смотрела, присев на корточки. Вспоминала, как он ел и пил в детстве — так же или иначе — и не могла вспомнить.

— Правда ли, что Золотой Сын оставил нас? — решилась она спросить. (Так говорил бродячий пророк, одетый только в свои нечесаные волосы и бороду клочьями. Бродяг-лжепророков находили и убивали — убивали всегда, каким бы ни было Слово; но этот успел покричать на деревенской площади не один раз.)

— Правда, — Лагаш прикрыл глаза. Бледность расползалась по его лицу. Даже ангел Пророка не мог, видно, долго прожить без ног. — Говорят, он вознесся в сферы богов и говорит со звездами, а те ему отвечают: там, где звезды — не просто шары газа и света. Так говорят.

— Вот поэтому, — проговорил второй ангел по видимости серьезно, — ты так и останешься до самой смерти сержантом, брат. В тебе недостает предельной веры.

Лагаш рассмеялся — теперь совершенно точно.

— Благодарение Тзаа-нат, у тебя уже не будет возможности доложить обо мне Апостолу.

— Исповедоваться, — поправил его второй, таким же серьезным тоном.

— Разумеется. Исповедоваться. — Лагаш кивнул, не переставая улыбаться краями рта.

На какое-то время установилось молчание.

Лагаш просто дышал; громко и тяжело. Старуха положила ладонь ему на лоб.

Вторая так и осталась лежать в его огромной руке, закрытой доспехом.

— Мы умрем, мать. Мама.

Она кивнула.

— Не бойся, — сказал он ей.

Она кивнула опять. Слезы собирались в глупых старых глазах, текли на щеки, капали на алый доспех, созданный в далеких небесных кузницах.

— Цагон, — обратился Лагаш. — Встань у дверей. Если в эти проклятые мгновения кто-то все-таки найдет нас, убей его. Кто бы он ни был. Это мой последний приказ.

Тот приложил кулак к сердцу, проговорил под нос некое молитвенное слово и отошел к двери. Старуха услышала металлический лязг, потом стук.

Массивная тень теперь закрывала дверной проход, оставляя еще меньше света.

Она и ее сын были одни в полутьме. Как тогда, когда он был маленьким. Ее единственным, первым ребенком.

(Было затмение солнца, и люди столпились у храма, ища покоя. Говорящие-Словом читали из гимнов к Богу-Отцу, Императору. Хор девушек пел мольбу о защите.

У ворот храма стоял тогда воин-ангел: их пятеро прибыло с неба со словом Золотого Сына, и остальные отправились в Варадеш. Этого старик-жрец хотел расспросить о чем-то. Она тогда смотрела с благоговением, а Лагаш у нее на руках — с любопытством. Она ударила его тогда по ловкой ручонке: запретно было касаться доспеха ангелов. Благо, воин Пророка не заметил попытки.

Теперь она думала: вдруг тот жрец и тот ангел были братьями, рожденными от одной матери, когда-то давно.)

Что-то коротко провыло снаружи, как раненый зверь. Старуха вздрогнула.

— Не бойся, — повторил Лагаш. — Всё будет, как предначертано.

— Мне нечего тут бояться. Я старая. Я привыкла, что я умру.

— Верный будет вечно жить в свете Истины. Так сказано в Слове.

— Я никогда наизусть не помнила Слово, — призналась старуха. — Но я верю тебе. Ты мой сын.

— Ты будешь молиться, мама?

— Старым богам?

— Им, мама.

— Ответят ли они?

— Они промолчат. Их молчание свято, — отрывисто проговорил Лагаш. Спустя миг молчания, он продолжил, не менясь лицом: — Мы подвели их, как подвели раньше лже-бога, Императора. Они взирают, но не видят. Это их суд.

— Значит, я не стану молиться.

Лагаш посмотрел ей прямо в глаза.

— Я не сказал бы этого никому больше, мама. И никогда больше. Этого… не записано. — Он закашлялся снова. На подбородок брызнула кровь. — Ты не обязана…

Она вытерла ему кровь своим истертым подолом.

— Ты не обязан был приходить. Но ты здесь.

— Так… вышло.

— Значит, так было надо.

И они снова замолчали. Только дыхание наполняло дом. Тяжелое, рваное дыхание Лагаша — и поверхностное, старческое её.

Старуха слышала, как издалека, звуки прерывистых воплей — и ударов о землю. Как будто рушились камни. Или что-то больше, чем камни.

Сделалось еще темнее. Всё заволокло пылью.

— Это небо падает? — спросила она у сына.

Тот раздвинул окровавленные губы в подобии улыбки. Качнул головой.

— Это бомбардировка. Первый этап, — подал голос тот, которого звали Цагон. Он так и стоял, отвернувшись от них, не двигаясь в дверях, держа оружие. — Пока они еще эвакуируют своих.

— Ах, — только и могла ответить старуха. Ее плечи дрогнули, поникли.

— Не молчи, мама. — Сквозь грохот голос Лагаша всё равно звучал гулко. Ясно.

— Что мне сказать? — Ей казалось — она прошептала это, почти как жалобу. Но Лагаш услышал.

— Что-нибудь.

— Говори что-нибудь, женщина. — Цагон, выходит, тоже слышал всё. — Если не знаешь Слово, хоть что-нибудь.

Тогда старуха набрала в грудь воздуха — и запела. Тонко, с дребезгом, но не сбиваясь.

Песня считалась детской. Но следы священных текстов отпечатались даже в ней.

Песня была о мальчике, который шел вдоль каналов, больших и малых, и по реке, желая добраться к морю. Мальчик сверял путь по созвездиям и не знал сомнений.

«Даже если море кто-то придумал, даже если обернулись его воды пылью, даже если обернулись его воды солью, к морю я стремлюсь, моря я желаю».

Лагаш любил эту песню в детстве. Для него, подумала старуха, морем были далекие священные звезды, где был Легион ангелов и Золотой Пророк.

Еще не закончив петь, она услышала свист. Пронзительный звук нарастал, и легкая дрожь земляного пола становилась сильнее. Старуха всё пела, упрямо, не в силах остановиться, хотя перестала слышать свой голос, и перестала видеть что-либо, кроме света со всех сторон, и чувствовать что-то, кроме огня — и рук ее сына, укрывающего ее своим огромным, даже без ног, немыслимым телом, заслоняющим и от жара, и от света.

А потом она не чувствовала уже ничего.

Небо рухнуло, погребая землю. И были, отныне, только пыль, и пепел, и эхо старой песни, и безрадостный смех истинных предвечных богов — над космической могилой того, что когда-то было Колхидой.