Butcher (джен)

...Ему на руки хлещет — теплое, темно-красное; странно, температура не должна бы ощущаться перчатками — разве что мелкой строкой выводиться на дисплей шлема, — но шлема нет, и многажды профильтрованный воздух касается лба, щек и губ с равнодушным, сухим безразличием.

Он втягивает этот воздух ноздрями, ломая сопротивление; еще и еще раз. Наконец-то осознавая, что дышит.

Вдыхает запах того, что дымится, неохотно остывая, у него в ладонях.

И, не давая своему мозгу шанса потратить на обработку информации хотя бы секундой больше, плещет этим себе в лицо.

Внутри холодно, еще холодней, чем обычно — и тихо: так, словно сердце остановилось, без предупреждения прекратив перегонять кровь. Тишине внутри отзывается тишина снаружи — такая полная, всеобъемлющая, что даже в ушах не звенит.

Но алый всплеск помогает. Разгоняет оцепенение — слегка, слегка. Однако достаточно.

Он поворачивает голову — одеревенело, отрывисто. Рассеянным жестом размазывает по щеке — та дергается непроизвольно — теплые разводы.

Лица солдат рядом с ним, даже не закрытые стеклами шлемов — большинство подняли их, убедившись, что воздух пригоден для дыхания, — кажутся настолько же неразличимыми, как морды батарианцев — мертвых и выживших. Размытыми белыми и смуглыми пятнами.

Пятна собираются в фокус; оборачиваются в его сторону, как старые земные цветы, о которых он читал в детстве — «подсолнухи», вот же смешное слово, — следом за светилом-звездой.

(Только лица; дула винтовок, направленные на уцелевших батарианцев, не сдвигаются и на долю миллиметра.)

У точки фокуса есть имя. Имя и звание. Шепард, Александр. Лейтенант-коммандер Альянса Систем. Командующий — здесь и сейчас.

Несмотря ни на что — командующий. Тот, кто приказывает — кто продолжает делать это, как будто не было никакого разрыва в последовательности, никакой задержки.

И бойцы слушаются — даже не его слова, не жеста: мысли. Она — в движении глазных яблок, в том, как капли чужацкой крови стекают к подбородку и капают на без того перемазанный, в кровавых ошметках, пол.

Пятна и тени приходят в движение — деловитое, механическое.

Шепард наблюдает за этим, сосредотачивая взгляд — без какого-либо намерения или плана — то на одном, то на другом из солдат. Треть отряда — вряд ли многим больше: спасибо бомбам, замаскированным так хорошо, что даже он не смог загодя, по косвенным данным, определить все вероятные места, где пригодятся изученные на полигонах навыки обезвреживания. А также — патрульным отрядам Гегемонии, встреченным по пути. Нельзя было оставлять в живых ни одного свидетеля, и нельзя было оставлять даже своих раненых — если рана такая, что не выйдет дорого продать свою жизнь.

Шепард приоткрывает рот и позволяет нескольким пряным каплям упасть себе на язык. И еще, и еще.

Батарианцев, тем временем, грубо выстраивают вдоль стены — подгоняя прикладами и горячим, неласково щекочущим прикосновением омни-тулов; не забывая походя обыскивать в поисках спрятанного оружия. У вспомогательного состава оно в Гегемонии, по общепринятым данным, редкость (что-то там статусное, исторический атавизм), но — во-первых, в живых остались (Шепард бегло отмечает взглядом отличия в униформе, мысленно сверяя их с картинками в справочнике) не только представители этого самого вспомогательного состава, а во-вторых, предосторожности никогда не бывают лишними.

Шепард кивает, наконец, — как будто сквозь воду, но твёрдо. Всё в норме, вмешиваться не нужно.

Взгляд скользит чуть в сторону, привлеченный — на отзывчивом, тревожное рефлексе, — каким-то мерцанием, оттенком движения. Но это не что-то живое: мелкие осколки стекла поверх рваной путаницы проводов. На осколках — и ближайших к ним фрагментах металлической стойки, разбитой попаданием из крупного калибра, — дрожат красные отсветы. Их источник — округлый символ, горящий посередине запертых тяжелых дверей. (Забавно: еще одно сходство между расами — цветовая маркировка недоступности. Должно быть, этому есть какое-то эволюционное объяснение.)

Значит, об этом побеспокоились тоже. Оперативно, с учетом всего.

Блокировать дверь сразу же, немедленно, — не было нужды: они хорошо позаботились о том, чтобы никто не пришел на помощь — по меньшей мере, не пришел вовремя. Для чего еще требовалась тотальная зачистка коридоров?..

(Тщательность и скорость зачистки всегда были противоречащими друг другу параметрами операции. Всегда, но только не сейчас).

* * *

...они ворвались сюда — и даже будто бы не осознали сразу и до конца, что вот она, их цель: красный жирный крест среди червоточин-коридоров, изъязвивших пустынную луну, точно переспелое яблоко.

Вокруг были батарианцы — много батарианцев, почти все — в легкой броне или даже просто в усиленных ударопрочным волокном мундирах Гегемонии; а еще — экраны, где гротескным эхом происходящего мельтешили бронекостюмы, взрывы и выстрелы — в пыли и дыму.

Бойцы отряда видели всё это, видели до ненормального — с учетом условий — чётко, но смысл сам по себе выцвел после часов упорного, без передышки, продвижения вглубь и вперед. После боя в последнем — хронологически — коридоре, где сопротивление было гуще, упорнее всего. Пускай даже с выведенными из строя щитами, пускай даже винтовки едва ли не взрывались у них в руках — враги цеплялись за свое численное преимущество до последнего.

Но оставались рефлексы, и они у бойцов срабатывали безукоризненно — что теперь, что немногим раньше: когда в просвет разъехавшихся дверей — безо всякого приказа, но с разницей не больше, чем в один-два вдоха, — полетели одна за другой гранаты: дымовые и свето-шумовые, не стоило рисковать без нужды.

(И, конечно же, Шепард помнит: колючий, холодный укол-щелчок — отозвавшийся эхом точно таких же, почти синхронных. Стимулятор, уколом впрыснутый в кровь; каждый сделал это перед последним рывком, повинуясь одному-единственному его — не приказу, жесту: модификации стандартного армейского.

Осознание не играло роли даже в этом. Таймер, отсчитывающий минуты от точки «ноль», встал на нужную отметку — мимо всякого волевого усилия: погрешность в расчетах оказалась минимальна настолько, что в итоге ей можно было пренебречь.)

Стреляя в цель под прикрытием тактической маскировки и направленных микро-взрывов; превращая перегретое, сходящее с ума вражеское оружие в бесполезные бруски металла; посылая в уязвимые сочленения брони сгусток плазмы — или, менее изысканно, вонзая нож по самую рукоять — они дошли.

Именно так, как проговорено было на тренировках и брифингах — Шепард не зря вбивал в назначенных ему под начало бойцов все это, выкладываясь на полную, отказывая себе самому в лишнем времени на еду и сон. Все ради того, чтобы, даже понеся потери (больше средних, в рамках расчетных — согласно плану, одобренному высшим командованием — через голову командования непосредственного), даже находясь на пределе сил, отряд смог выполнить поставленную задачу.

(Биотиков в отряде не было — ни одного. Не из-за потерь — сразу же. Шепард не доверял им — слишком нестабильному человеческому оружию, — и не стал бы полагаться на нечто столь ненадежное в таком ответственном деле.)

Батарианцы, конечно же, запаниковали.

Они не ожидали ничего такого — по меньшей мере пока там, наверху и чуть дальше, обе стороны героически перемалывали друг друга, и люди умирали, разбиваясь о периметр беспощадных, испытанных защитных систем, которые были старше, чем весь космический стаж их расы. Но умирали они, покупая время на то, чтобы Шепард, лейтенант-коммандер Шепард из штаба майора Кайла, отличник подготовки из особой программы, прошел сквозь бункерную систему, как нож сквозь масло, не считаясь с потерями. Чтобы вскрыл управляющий центр, точно раковину моллюска, и ударил прямо в мягкое брюшко — сразу и наверняка.

И тем более батарианцы не ожидали, что первым делом — даже раньше гранат, раньше первых выстрелов, — сквозь распахнувшийся зев тяжелых дверей на них посыплется то, что осталось от якобы элитной охраны.

Впрочем, самым большим препятствием стали не эти солдаты, не успевшие даже, в конечном счете, понять, что происходит — когда Шепард сначала «снял» одного из них выстрелом в голову, а со следующими, рванувшими в сторону быстрой вспышки, покончило направленным взрывом. Нет, им оказались турели, встроенные в две противоположных стены; такие встречались им несколько раз за весь путь и взяли свою плату, но эти были всего мощнее — хотя о мощности вспоминалось только постфактум.

Шепард не помнил, как именно взламывал этот последний защитный контур, отомкнувший, как оказалось, еще и двери — или механизм замка взломал по его молчаливому приказу кто-то еще; а может быть, электронику просто вывел из строя взрыв технической мины, и все получилось само собой.

Вид окровавленных останков, почти ошметков, собственных защитников-сотоварищей не способствует здравомыслию; в панике батарианцы принялись палить в ответ — беспорядочно, из чего придется (приняв чужие правила игры, погрузившись в хаос, а значит — урезав свои шансы еще серьезней). Даже не разобравшись, куда именно пришелся первый залп диверсионного отряда Шепарда, а именно — по осветительным панелям, основным и вспомогательным: осколки брызнули в стороны, добавляя случайных ранений и дезориентации.

Должно быть, как раз тогда Шепарду и попали в шлем: отчаянным, косым выстрелом, на который встроенная электроника ответила резким треском и вспышкой помех.

(Он не заметил. Он был в потоке, в том спокойном и бессмысленном состоянии, которым для него всегда характеризовался бой.)

Но эта паника была — ничто перед слитной силой, действия которой рассчитаны на каждый вдох и каждый выдох.

У батарианцев отказывали щиты; отказывало оружие; не срабатывали команды на управляющих панелях, и ни один палец не успевал дотянуться до экстренной кнопки сброса. Кровь брызгала фейерверками — из плеч, голов, ног.

И выжившие вскинули руки — по одному, точно в замедленной комедийной съемке: мы сдаемся, сдаемся!..

Но поток нес Шепарда за собой, а вместе с ним — и всех остальных. Он не мог остановиться так просто. Выстрел; пинок; удар ребром ладони; вдох; выдох — последовательность повторяющихся действий, независимых от сознания, но таких, которые — тело помнит, тело не врет, — обеспечивают выживание. Обеспечивают возможность еще раз наполнить легкие.

И до сих пор, даже расстегнув — безотчетно — крепления ставшего бесполезным шлема и позволив ему упасть, откатиться в щель между стеной и вывороченной с места защитной панелью компьютерного терминала, он продолжал действовать словно бы по инерции.

До тех пор, пока не подошел к одному из кресел, где сидели без движения и без звука, как парализованные, диспетчеры-батарианцы — и не откинул одному из них голову за подбородок.

Оказалось — та голова держится почти ни на чем, но — держится, бессильно ложась на наплечник легкой брони, пока Шепард смотрит на свои руки — на черные перчатки с пятнами алого.

У его соседа слева голова была снесена полностью — и теперь Шепард вспомнил, что сделал этот выстрел сам. Прямо от двери, почти не прицеливаясь, но безошибочно выцепив среди одинаковых чужацких морд именно того, кто мог сейчас же сориентироваться и стукнуть кулаком по тревожной кнопке — давая остальным силам Гегемонии понять (прежде времени), что их основной узел скомпрометирован и вскоре, возможно, будет захвачен.

(Застрелить — сразу же — оказалось проще; позиция это позволяла, а уже следом можно было задать быструю команду на омни-туле, посылая широкий электромагнитный импульс: выводя из строя хотя бы часть оборудования: так, чтобы любая направленная передача заглохла бы, не найдя узла-адресата.)

Его сосед справа, дрожавший до того, сжавшись на своем месте, как осиновый лист, обернулся — и вдруг начал кричать, пронзительно, на одной громкой ноте.

Почти рефлекторно Шепард активировал омни-тул, экспериментальный одноразовый клинок — и полоснул. Просто чтобы сделалось тише.

* * *

...и сейчас именно с этой кровью на лице он шагает вдоль стены, оглядывая экраны — почти все сейчас мертвые или в разводах помех, — и управляющие панели под ними: без какой-либо практической цели — просто вбирая, безоценочно, информацию из окружающей среды.

Останавливается.

Среди трупов на полу он замечает человека. Не раба — об этом говорит броня, пусть и не серийного образца, но подогнанная под человеческие пропорции, относительно хорошая, вполне новая.

Трупу предателя повезло. Иначе бы его уже расстреляли: тут же, как дезертира. Вряд ли при жизни он превосходил Шепарда по званию.

Конечно, есть и другие — трупы, принадлежавшие людям. Мужчина в грязной, не по размеру одежде — вероятно, уборщик или кто-нибудь вроде; девушка с так и зажатым в пальцах обломком пластикового подноса, приносившая четырехглазым нечто, заменявшее у них кофе. У девушки не хватает половины головы; оставшийся глаз глядит в потолок недоуменно и слепо. Неважно, кто именно ее убил — батарианец или такой же человек.

Совершенно неважно.

Батарианцев, успевших, по видимости, свыкнуться, что теперь они вроде как считаются военнопленными, тем временем как раз не просто закончили строить в более-менее ровный ряд — еще и руки с ногами связали для надежности (кустарным методом, конечно же — наручников с силовыми полями на всех определенно бы не хватило). И держат на прицеле уверенно — не дернуться, не вздохнуть лишний раз.

Взгляд Шепарда скользит по ним вновь — будто сканером. Подробнее, на этот раз, останавливается на знаках различия, а следом перемещается на горку оружия — и личных омни-тулов, и ещё какой-то вспомогательной техники персонального типа, которую все же конфисковали, — на полу у ног. Всё это, само собой, нужно будет разобрать; когда пленные компактно разместятся… хотя бы за той невзрачной дверью с решеткой по верху, которую Шепард заметил ещё чуть раньше. Следует удостоверится, конечно, что в догадке он не ошибся — тогда там будет хотя бы поилка в стене и отверстие для естественных нужд; но даже если и нет — сойдет тоже.

Шепард вновь переводит взгляд на батарианцев; чуть наклоняет голову к плечу.

И только сейчас будто бы с ясностью осознает эмоцию, написанную на шерстистых лицах.

Страх.

Парализующий, чуть ли не животный.

Штабные, по большей части. Те, кому предназначалось находиться в тылу, не на передовой. Не пиратская шваль — впрочем, зачастую как раз вполне бесстрашная; но и не элитный спецназ. Человеков, перепачканных кровью — и готовых пачкаться в ней ещё сильнее — они действительно видели первый раз в жизни.

И в последний, если на то пошло.

— Лоуэлл, — не повышая голоса, командует Шепард. Инженер вскидывает взгляд и коротко кивает, трогает за плечи двух других бойцов и подходит к основному пульту в середине комнаты. Он знает, что делать; и знает — как. Отключить то оборудование, что осталось неповрежденным — не активировав при этом случайно каких-нибудь внутренних контуров безопасности (которые просто обязаны существовать: никакая разведка не совершенна, даже если не зря ест хлеб с синтетическим заменителем масла).

Если просто расстрелять тут всё, как мог бы возникнуть соблазн, какие-то части подземного комплекса наверняка останутся запертыми — включая те, где батарианцы уже точно держали человеческих пленников и рабов.

Шепард бы с удовольствием присоединился к инженерной команде — хотя, в отличие от Лоуэлла, не изучал специально батарианскую технику (вот образцы на разведывательных миссиях добывал, приходилось), а значит, мог в чем-то и помешать. Но у него была другая задача. Он был здесь командиром, в конце концов.

Он пытается пошевелить рукой, размять плечи — и спустя три бесплодных попытки осознаёт: не выходит. И не из-за раны.

В его броне застряло что-то; сподручнее будет выковырять ножом.

Он протягивает руку — не глядя, и этот — не столько даже приказ, сколько непосредственное выражение указующей воли — снова не нуждается в словесном выражении.

...Его собственного ножа больше нет — потерян в горячке боя, там, где было слишком узко, чтобы вытащить винтовку. Да, выручал омни-тул, но во время перезарядки — удар даже обычным клинком в уязвимое место в сочленениях брони выигрывал дополнительный вдох, а иногда оружие даже встречало мягкую, всхлюпывавшую плоть — если раньше уже повезло повредить эту броню каким-то иным способом. И осталось оно, должно быть — глубоко в глазу какого-то батарианца, потерявшего шлем (они, впрочем, носили неполные шлемы куда чаще, чем люди — должно быть, здесь была какая-то разница между теми, кто принадлежал к официальным войскам Гегемонии — и к неофициальным).

Глазница. Да, точно. Одна из четырех. Он вспоминает это — распяленный рот, торчащую из бугристых складок темную ребристую рукоять. Поверх воспоминания ложатся — наискосок — строчки с экрана обучающего монитора: статья, когда-то, со скуки, прочитанная для спецкурса.

Ксенология, раздел о ксенокультуре. Следом за справкой о биологических различиях и теоретическими вставками об эволюционной конвергенции.

На врезке — изображение глаза, похожего на древнеегипетский, только глаз этих не два — четыре.

Шепард моргает; его память не всегда фотографически-совершенна настолько. Но сейчас это весьма удобно. Просто в самый раз.

Батарианцы большое значение придают глазам.

Он взвешивает в ладони переданный — с готовностью отстегнутый от бедра пошатывающейся, но не потерявшей решительности сержантом Арданн (вся ее пятерка, кажется, выжила; стоит отметить это в отчете) — нож.

В конце концов: захват командного бункера — ещё не победа, только выигрыш стратегического преимущества; для того, чтобы закрепить успех, ему — и Альянсу — понадобится оружие помощнее.

* * *

...И снова была тишина. Но не такая, как тогда, сразу же, — более обыденная, деловитая, успокаивающая, иногда вспыхивающая звуком-другим: обрывком междометия, стуком, шарканьем.

Диверсионная группа сполна воспользовалась преимуществом перехвата контроля. Линии связи были заглушены уже полноценно — с установкой дополнительного своего оборудования, оборонительные системы — деактивированы и запечатаны, а батарианцы, искавшие спасения в глубине коридоров, оказались между двух огней. Защита командного бункера стоила отряду Шепарда еще двух жизней, но по сравнению с результатом этим можно было пренебречь.

Он сам выходил с винтовкой вместе со всеми. Выстрел — перерыв на охлаждение — выстрел; рутинный цикл стирал из головы всё остальное.

Тем более, внимание оставшихся на поверхности и во внешних коридорах войск вовремя отвлекли открывшиеся — как и было запланировано — хранилища (так это цинично, но здраво обозначалось на трофейных батарианских план-схемах) с живым товаром. Многие, безусловно, должны были погибнуть при попытке к бегству — с минимумом вооружения и подготовки нельзя было ожидать другого, — но это дезориентировало батарианцев, играя людям на руку. И, к тому же, после конца войны всё это неизбежно будет признано в качестве ещё одного несомненного доказательства преступности режима Гегемонии — особенно если корреспонденты Альянса подсуетятся и вовремя подсунут непосредственные доказательства галактическим журналистским организациям.

В конце концов, Шепарду удалось перенастроить турели — спасибо общегалактическим стандартам, от которых никто бы не стал отказываться даже ради какой угодно гордости, — так, чтобы те могли если не опознавать цели по-новому, то хотя бы вести непрерывный огонь, будучи приведенными в действие. Оставив следить за ними троих бойцов с соответствующей базовой подготовкой, Шепард смог, наконец, сосредоточиться на исполнении основного плана.

Теперь же он, наконец, тяжело опустился в чуть покосившееся кресло, с которого совсем недавно убрали, наконец, начавший подпахивать батарианский труп.

Лоуэлл не должен был подвести и здесь: экран знакомо мигал в ожидании сигнала. Однако он поднял собственный омни-тул, провел быстрое сканирование — норма. Как на прием, так и на передачу.

Вздохнул глубоко. Провел рукой по волосам — рука была потная, грязная, и волосы, в общем, не лучше.

Что же, пусть любуются. Выбора у них у всех особенного нет, не так ли?..

Послышалось тихое гудение; затем щелчок. Поверхность пошла рябью помех, но следом на ней всё же проявилось изображение. Строгий монохром — стандарты всё-таки удалось совместить, но только потому, что расстояние — в пределах одного региона одного планетоида, — оказалось приемлемым.

Фигур — за их спинами отблескивал тусклый металл со спешно повешенным на подобающее место флагом Альянса — было три.

Двоих Шепард увидеть ожидал — майора Кайла, непосредственно координирующего торфанскую операцию, и еще одного майора, Эверетта, командующего объединенными воздушными силами и разведкой. Третьего — не ожидал, хотя с учётом важности операции и предварительного инструктажа, стоило бы. Адмирал Хакет. Точно такой, каким помнился ему по времени на «Арктуре» полутора годами раньше — только форма не парадная, полевая, вопреки даже тому, что в операции на поверхности адмирал не участвовал: был на орбите.

Как бы то ни было. Шепард поднял руку, приложил к влажному, в грязных разводах лбу.

— Лейтенант-коммандер Шепард на связи. Докладываю о полном успехе миссии.

Он не утруждал себя тем, чтобы подняться — или хотя бы привстать.

Майор Кайл нахмурился; ему явно это не понравилось, но ему вообще мало что нравилось в Шепарде — начиная с его особого положения при штабе и заканчивая полным правом на это особое положение.

Такое никому не пришло бы в голову расписывать формально, но факт оставался фактом: выпускник программы спецназначения должен был подтвердить право на код N7. И не на каком-то там письменном экзамене в комплекте со сдачей предписанных нормативов.

В реальной боевой обстановке. В соответствии с собственноручно разработанной стратегией, не полагаясь ни на чью дополнительную поддержку — но имея в распоряжении все ресурсы, которые сумеет, адекватно обстановке, предоставить Альянс. Включая человеческие ресурсы.

Кажется, на этот счет у майора Кайла были какие-то возражения. Оттого, должно быть, он и молчал — но молчание Шепарда устраивало полностью.

— До нас дошла информация, — начал адмирал Хакет, сдержанно и степенно, как и всегда (точно таким же он был, заходя на чашечку кофе к его матери, помнит Шепард — такой же застегнутый на все пуговицы и старомодный с виду, и с виду же восхищавшийся офицерской честью в ее высшем изводе — но на деле, на самом деле... скажем так: Хакет видел и делал столько дерьма, что снилось мало кому). — О том, что подавляющее большинство ещё оказывавших сопротивление на момент финальной фазы операции сил Батарианской Гегемонии — а также отдельные батарианцы в составе пиратских формирований, — складывали оружие и объявляли о сдаче под воздействием определенного сообщения по внутреннему каналу связи.

— По всем внутренним каналам, — поправил Шепард.

Работу по взлому делал, в основном, снова Лоуэлл — не без помощи всё той же сержанта Арданн, прошедшей незадолго до начала операции профильные курсы.

Сам Шепард только координировал их: в общих чертах.

Он знал, чего хотел добиться — однако это было сложнее, чем просто генератор помех или даже перехват-прослушка.

Трансляцию — а потом и запись — они вели из загона для рабской силы: тесного, закрытого со всех сторон наглухо, кроме единственной узкой двери с решеткой, сквозь которую можно было спускать пищевой контейнер. Там даже уже были камеры, связанные с частью наблюдательных систем центра, — ничего особенно добавлять не пришлось. Разве что скорректировать угол.

А ещё — вынести тела, оставшиеся внутри, и сложить к остальным.

(Во время атаки он верно расставил приоритеты; но если уж сигнал, оповещающий о предельной угрозе, подать не удалось — то кто-то из батарианцев, не разобравшись, видимо, в истинной цели атаки, успел активировать запуск отравляющего газа: с личного переносного пульта. Сбои, которые диверсионный отряд внес в оборудование командного центра, никак не могли этому помешать.

Но, конечно, эти потери тоже попробуют приписать ему. Шепард про себя усмехнулся — как если бы ему ещё оставалось, что терять).

— Что за сообщение нужно было передавать, чтобы получился такой… эффект? — спросил Эверетт, всё еще недоумевая.

Шепард крутанул кресло вправо — к широкому, пока что темному экрану.

— Не хотите взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, нажал на кнопку.

* * *

...Батарианец стоит на коленях; рука в черной броне сгребает его за густую шерсть на затылке — на пленнике нет не то что шлема, даже бронежилета. Он почти гол.

Человек отсутствует в кадре — есть только его рука, как инструмент, как сила природы. Голая, бледная по сравнению с коричневатой шерстью пленника, рука. И эта рука держит нож — обычный армейский нож, стандартный, с удобной ребристой рукоятью.

Обращение с этим ножом выдает привычку.

Привычка — также и в том, как, повинуясь щелчку пальцев (отклик задан программно, никаких неожиданностей) включается горелка: не плазма, но плазма здесь и ни к чему.

Нож постепенно накаляется над огнем. Светится в темноте всё сильнее.

Батарианец пробует вывернуться, боднуть головой, может быть, даже укусить — но у него не выходит ни того, ни другого, ни третьего. Упрямая хватка не смещается, не скользит, несмотря даже на не слишком удобный угол. Пальцы другой руки, между тем, оттягивают веко с верхнего правого глаза, так, что белок становится видно целиком. Сначала нож поддевает внешний край — почти безобидно. А следом лезвие скользит вверх — быстро, одним уверенным движением.

Все четыре века — вместе с частью окружающей кожи, там, где у людей бы начинались ресницы, — сползают картофельной шкуркой и беззвучно падают на пол.

Всё происходит безо всякой анестезии, само собой. Батарианец кричит, распялив рот, но его крик нем — звукопередача отчего-то не работает.

Человек, наконец, откладывает нож в сторону — воображение само дорисовывает звон.

И активирует омни-тул.

Глаз поддается легко, тонкая сеточка сосудов и нервов расступается под клинком без особого усилия. Даже легче, чем можно было бы подумать.

Человеческие пальцы держат глазное яблоко почти нежно. На них — не перчатки, нет: тонкая пленка уни-геля. (В конце концов, в стерильности нет никакой пользы или смысла — а вот в сохранении формы трофея как раз-таки есть. На время.)

Пальцы поворачиваются, как будто бы демонстрируя мертвый глаз в подробностях. И — опускают, с той же рассчитанной осторожностью, в матово-прозрачную, круглую в сечении емкость, наполненную чем-то вязким. Если приглядеться, она, эта емкость, напоминает крышку от одного из армейских термосов-кружек для энергетического напитка, штампуемых по единому стандарту на весь Альянс.

Внутри опознается всё тот же уни-гель — будучи разведенным, тот застывает не сразу, и этим можно воспользоваться — хотя ещё никто, наверное, не додумывался до в точности такого способа. Омни-тул на другой руке чуть светится оранжевым, запуская систему, предназначенную для экстренного охлаждения сложного оружия в бою. Подмороженными глаза сохранятся лучше. Достаточно долго.

Со следующими тремя глазами происходит всё то же самое. В той же беспощадной, размеренной последовательности движений и жестов.

В конце пленник уже не кричит. Но он ещё жив, ещё в сознании. Слюна стекает по его подбородку из края рта, делая шерсть липкой.

Рука в броне отпускает его, разжимается. Рука без брони толкает тело в сторону.

(Шепард смотрел на своих зрителей в упор; интересно, думалось ему, заметил ли за всё это время — с самого начала — кто-то, что рук на записи, по меньшей мере, три. В одиночку он бы не справился, следовало признать: но ему не хотелось разделять ответственность.

Нет, пусть каждый, кто помогал ему держать батарианский отброс, делать раствор, накаливать и охлаждать, останется при своих. И благодарит какую хочет несуществующую высшую силу за то, что выжил.

Взгляд Шепарда скользнул из стороны в сторону, практически незаметно со стороны.

Нет, Кайл слишком сосредоточен на том, чтобы не выблевать наружу свой последний офицерский паёк. По лицу Эверетта, похожему на печеный картофель, ничего прочесть нельзя.

А вот Хакет, похоже, понял).

Звук включается — резко, будто за кадром кто-то вдруг просто вспомнил об этом, или, наоборот, наконец подобрал друг к другу подходящие провода.

В поле обзора камеры вталкивают следующего пленника — растерянного, дрожащего. Не удержав равновесия, тот падает на ладони и колени. Сначала его взгляд блуждает, не находя, за что зацепиться, но следом находит уже прекратившее даже конвульсивно подергиваться тело — освещенное именно так, чтобы лучше всего демонстрировать четыре окровавленные дыры.

(Шепард скосил взгляд — лишь самую малость, хотя его лицо не должно было сейчас отражаться на экранах.

Этот, более удачливый, всё же оставил ему отметку на память. Поперек указательного и среднего пальцев — следы зубов, острее человеческих; отчаяние, к тому же, придавало челюстям батарианца дополнительных сил. Хорошо, что на подвижности руки укус не сказался — пришелся не на суставы.

Шепард не верил в везение — иначе счел бы, что это именно оно.

Как и то, что они вовремя успели оборвать запись — не желая, чтобы эффект чересчур смягчился от повторения одного и того же в одинаково-медлительном темпе.)

Укуса, как следствие, на видео нет: только ужас при виде оскверненного тела товарища по службе успевает отразиться на лице батарианца, и он, едва вскочив с четверенек на ноги, вновь бухается на колени.

И пока затухает изображение, еще слышится вой — отчаянный вой, на грани потери человеческого (сказал бы он, иди сейчас речь о людях, не о батарианских отбросах) облика.

(Дальше Шепард уже без затей перерезал пленникам горло прежде, чем вырезать им глаза.

Овчинка не слишком стоила выделки.)

Кадр меняется; перспектива смещается, открывая широкий вид на пустой, вымерший — нет, выпотрошенный, это слово будет точнее, — бункер.

Огни не горят, все системы отключены, даже аварийные — за исключением, надо полагать, подачи воздуха: потому что звук есть, и на заднем плане слышится шорох, с каким слабый воздушный поток выходит из решетки и касается неровностей на стенах.

Луч фонаря пронизывает темноту, поначалу почти ослепляя. И в этом резком, контрастном свете, становится видно, что мертвое место — и в самом деле мертво.

Безглазые тела сидят — или стоят, по-видимости прямо, — на своих назначенных постах, как должны были и при жизни. С их морд не счищена кровь — наоборот, срезано еще больше шерсти, как если бы кто-то в насмешку решил еще и воспользоваться на них человеческим архаизмом: опасной бритвой.

И в мертвой тишине, наконец, начинает звучать голос — размеренно, через автоматический переводчик, произносящий предложение сдаться: словно зачитывая с листа.

* * *

— А потом я вышел с ними на связь сам.

— В таком виде? — сумел проговорить майор Кайл.

Шепард чуть опустил взгляд; с такого ракурса украшение — если так можно было это называть, — было ему самому почти незаметно.

— Разумеется. Иначе приложенные усилия частично пропали бы даром. Мне же было рекомендовано как можно рациональнее распоряжаться ресурсами.

Ожерелье — или, вернее сказать, бусы?.. он плохо разбирался в украшениях — вышло грубым: но таковы уж издержки кустарного производства.

Шепард зажал одну «бусину» в пальцах. Несильно, только чтобы ощутить фактуру и форму. Затвердевшие, эти маленькие — чуть меньше, по прикидке (и данным из анатомического справочника, оставшегося почему-то — или, учитывая рабов, как раз понятно, почему — на одном из жестких дисков, конфискованных здесь в пользу Альянса), чем глазные яблоки homo sapiens, были без затей нанизаны на проволоку — довольно толстую, чтобы выдержать вес, но не настолько толстую, чтобы глаза в тонкой оболочке из охлажденного и затвердевшего уни-геля все-таки растеклись под давлением. Среди выпотрошенных блоков управления защитных систем — уже ненужных, в отличие от тех, которыми управлялись системы связи — как раз отыскались подходящие провода.

Шарики были гладкие, почти целиком желтые, как желейные. Свет отражался от них, скользил. Сразу, быть может, и непонятно было, что они такое: если не знать. Но когда свет падал определенным образом, нельзя было не различить характерные очертания радужной оболочки — пускай и не человеческой, — и мертвые, неподвижные точки зрачков.

(Он позаботился, чтобы батарианцы — во время второй части трансляции — различили эти детали более чем хорошо).

— Шепард, вы… — Голос Эверетта звучал неверяще, но как-то плоско. Не по-настоящему.

Он ухмыльнулся. Отчаянно и широко — почти оскалился, выставляя потемневшие без регулярного свидания со щеткой зубы.

— Я. Выполнил. Приказ.

Слова звучали чеканно, четко.

— Выполнил свой долг. И если кому-то это не нравится... — Он безошибочно вновь нашел глазами непосредственное командование: невозможно-бледное для своего типа кожи, приоткрывшее рот — как будто забыло, как разговаривать — или, что более вероятно, пытается в который раз сдержать тошноту. — И если кому-то это не нравится — то приказы надо формулировать четче.

Майор Кайл всё-таки отвернулся — похоже, его наконец вырвало. Судя по звуку — прямо на вспомогательные датчики голографической панели.

Майор Эвретт наклонился к уху адмирала, глядящего на эту сцену с непроницаемым и непонятным лицом; зашептал что-то вроде: «Я отведу… Успокоительное…» Адмирал, не отворачиваясь, рассеянно кивнул.

Кайла увели. Эверетт всё же не удержался напоследок, бросил взгляд в экран — то ли надеясь, что Шепард не заметит, то ли как раз-таки наоборот.

Они с самым высоким начальством остались наедине. Насколько это можно было так назвать.

На лице адмирала Хакета всё же сформировалось выражение. Укоризна. Почти отеческая — если бы Шепард утруждал себя тем, чтобы воображать на его месте своего покойного отца.

— Вы действовали… слишком радикально, лейтенант-коммандер. — В умении формулировать Хакету не откажешь. Всё-таки в его звании он обязан быть еще и политиком, хотя понимают это не все. — Тем не менее, действенность предпринятых вами… мер трудно недооценивать.

(Да уж. На такое беспрецедентное количество военнопленных можно, извернувшись, достаточно много выменять у Гегемонии.

Те, кого казнил — кого вырезал — Шепард, на самом деле не слишком влияли на общую картину.

Меньшее ради большего. Беспощадная математика войны.)

— Я обдумаю вопрос о том, чтобы представить вас к награде, лейтенант-коммандер, — добавил Хакет. — И можете считать, что подтверждение вашего армейского кода вы заработали.

— Служу Альянсу, — отсалютовал Шепард без тени улыбки или насмешки — все вымыто, вылущено недавней бравадой.

— Отставить, — не меняясь в лице, не тратясь даже на легкий формальный жест, произнес Хакет. — Да, вы послужили Альянсу, и ваша... наглядная демонстрация оказалась очень эффективна. Однако неизбежно будет поднят вопрос численности жертв. И их целесообразности. — Хакет сделал паузу; небольшую, рассчитанную. — Разумеется, не только в вашем отряде. Речь о всей операции в целом.

— Несмотря на принцип военной необходимости?

Ответное молчание адмирала говорило само за себя. Впрочем, вовсе отмалчиваться Хакет не стал — что делало ему честь.

— Общественность не склонна понимать некоторые вещи, даже если те не становятся предметом разбирательства для военно-полевого суда. Вам следует осознавать это. Особенно общественность… — Адмирал явно хотел, по застарелой привычке, сказать «международная»; забавная особенность людей, заставших прежнюю эру. — ...межгалактическая, — нашел он, наконец, компромисс, не изменившись в лице, не помедлив больше лишней секунды. Как и следует хорошему политику. — Но и Альянс, в свою очередь, не готов отдавать… перспективного офицера на растерзание. Даже вопреки давлению со стороны. Это довольно… деликатная ситуация с дипломатической точки зрения.

— Совет утрется, — заметил Шепард как бы рассеянно, невзначай — словно не обратив внимания, что использовал слово, неподобающее при обращении к вышестоящему. — Они использовали нас, чтобы разобраться с батарианцами — у самих были связаны руки. Так что они промолчат. Сделают вид, что ничего не было. А Гегемонии будет тем более не с руки затевать разбирательство.

— Поэтому вы и..? — «Поступили именно таким... радикальным образом», мог бы добавить адмирал Хакетт. Но он не сделал этого. Только его глаза изучали Шепарда ещё с каким-то новым, дополнительным пониманием — и интересом.

Шепард молчал в ответ.

— Вы умный человек, Шепард, — уронил, наконец, Хакет. — Я помню вас еще при вашей матери. — Интересно: по мелким поручениям, сразу после зачисления на службу, на ее корабле — или ещё раньше, в детстве, когда на этом корабле Александр Шепард-младший по большей части просто жил?.. Любопытно, который пласт наблюдений Хакету представлялся сейчас важнее. Впрочем, Александр был не в положении для подобных праздных расспросов. — Вы ещё пригодитесь Альянсу, — продолжал адмирал. — Но не сейчас.

Взгляд Хакета даже сквозь экран с блёстками редких помех был внимательным — «до дрожи», сказал бы кто-то, но Шепард не имел такого опыта: дрожать перед начальством. И перед этим конкретным — в особенности.

— Сейчас же вам желательно оказаться на год-другой вдали от софитов. Я выражаюсь ясно?

— Так точно. У вас есть для меня конкретное назначение, адмирал?

Разговаривать о назначении в бункере чуждой расы, упираясь ногами в так и не отмытый (и зачем бы?) от крови пол, раздавливая между делом в пальцах мертвый желтоватый глаз (пачкаясь больше в уни-геле, чем в биомассе) — мать, должно быть, упала бы в обморок (если она вообще это умеет). Шепард лениво усмехнулся про себя.

— Вы, полагаю, знаете капитана Андерсона? — спросил, между тем, Хакет.

(Взгляд адмирала прыгнул к остаткам батарианского глаза в ладони Шепарда — всего на мгновение, но не заметить было нельзя. Выдержкой он отличался, как бы там ни было, неимоверной.)

— Он поручился за меня при поступлении в спецпрограмму, — кивнул Шепард. Вспоминая об этом, он чувствовал своего рода благодарность — хотя не вполне понимал мотивы капитана; тот знал его отца, это верно, но голос матери всегда был среди офицеров гораздо слышнее. И убедительнее — тут ей не отказать.

— Отлично. Недавно под командование Дэвида Андерсона был отдан ССК «Токио». Можете считать, что поступаете в его распоряжение в должности старшего помощника — как только перевод будет согласован.

— Мне сообщат о сроке, до истечения которого я должен буду приступить к новым обязанностям? — осведомился Шепард.

— По обычным каналам. В самое ближайшее время — возвращаться на «Арктур» вам нет, как понимаете, никакой необходимости. Следите за сообщениями на персональном терминале.

Выходит, до стандартной недели включительно — столько может понадобиться, чтобы выйти на связь и дернуть за все ниточки, за какие адмирал посчитает нужным.

— И последнее, лейтенант-коммандер. — Хакет сделал очередную паузу — более весомую, пожалуй, чем за весь их приватный разговор до того. Адмиральский взгляд приобрел тяжесть — тоже почти отеческую, но вполне однозначную во всех других отношениях. — ...Приберитесь за собой. Тщательно.

— Разумеется, сэр. Уж что, а прибрать грязь, — Шепард вновь ухмыльнулся, — это я умею.

Надо было отдать адмиралу Хакету должное — он удержался и никак не прокомментировал эту последнюю дерзость, просто оборвав связь.