Портрет (гет)

* * *

Школа святой Екатерины всегда гордилась своими учениками. Скрытая, казалось, в самом дождливом уголке Англии, да ещё и к тому же в самом далёком, она блюла вековой устав и выпускала людей, которыми страна могла гордиться. По крайней мере, именно эти слова в начале каждого учебного года говорил директор — профессор Ричард Лайонс, статный мужчина, разменявший шестой десяток, правда, возраст не только сохранял, но и приумножал его элегантность. Никто не сомневался, что в своей молодости профессор Лайонс был ещё тем похитителем женских сердец. Даже сейчас женщины его возраста и моложе на пару десятков не сводили с него восхищённых взглядов, но профессор Лайонс был крайне консервативен, строг и верен своей супруге, с которой прожил в браке больше тридцати лет.

А ещё у него был сын. Про Кристофера Лайонса уже пятый год подряд трубили мировые газеты, как из-за его достижений, так и из-за громких скандалов. Типичный представитель золотой молодёжи, бунтарь с непокорным сердцем и невыносимым вспыльчивым характером. Строгий отец мечтал, что его единственный сын возьмётся за ум, окончит университет и будет преподавать математику так же, как когда-то и он сам, до того, как вступил на пост директора школы. Кристофер Лайонс действительно окончил университет, в который его и зачислили по протекции отца, но на следующий день после выпуска разругался в пух и прах с родителями, собрал вещи и улетел в Штаты.

Отец посмеивался над непутёвым сыном, ожидая, что блудливая Калифорния перемолет юное дарование, желавшее творить, а не учить детей, в порошок. А спустя полгода Кристофер прислал отцу первые рецензии на его картины, которые наделали на недавней выставке немало шума. Это было единственное письмо за пять лет, остальное время отец узнавал новости о сыне только из газетных хроник или новостных рассылок. И чёрствое сердце разрывало от боли, что же мировая слава и вседозволенность делали с единственным наследником. Поэтому, когда вдоволь нагулявшийся сын после внезапного затишья в прессе решил вернуться в родную Англию и преподавать так же, как и отец, профессор Лайонс был вне себя от радости.

Откуда об этом знала Линетт? Во-первых, воодушевление директора школы, в которой она училась вот уже седьмой год, было трудно не заметить: профессор Лайонс, обычно строгий и скупой на эмоции, буквально светился последнее время от счастья. А во-вторых, все девицы от тринадцати до восемнадцати лет, включая её одноклассниц, обсуждали внезапный приезд красавчика Криса, который перевстречался со всеми голливудскими дивами, но так и не смог найти себе спутницу жизни хотя бы на два месяца подряд. И каждая мечтала, что именно её заметит уставший от светской жизни секс-символ, именно в ней он сможет разглядеть глубокую натуру и творческую личность… об этом мечтала каждая, даже первая красавица класса Беатрис, но не Линетт. Хотя бы из-за той же Беатрис.

Отношения с одноклассниками у Линетт как-то изначально не сложились. Может быть дело было в том, что она, в отличие от всех остальных, попала в школу святой Екатерины фактически выиграв в лотерею, в то время как остальные её одноклассники, точнее, их родители, полностью оплачивали немалую сумму за обучение. До девяти лет Линетт жила в сиротском приюте, училась в обычной начальной школе и скептически отнеслась к новости, что благотворительный фонд Лайонсов готов полностью оплатить обучение нескольких особенно талантливых учеников. Линетт, конечно, не считала себя талантливой, но кто из нас не хочет верить в чудо? Пусть сиротка и хлебнула взрослой жизни, но в душе она была ребёнком с наивной надеждой на что-то хорошее и поэтому всё-таки решилась и заполнила анкету, а затем написала развёрнутое эссе по любимой книге и сопроводила его карандашными набросками. И кто знал, что она сможет пройти во второй этап — личное собеседование и проверку знаний, а потом и вовсе получить шанс обучаться в старинной элитной школе?

В тот день, когда Линетт зачислили в школу святой Екатерины — а было это шесть лет назад — она была самым счастливым человеком на свете. В тот незабываемый момент казалось, что перед ней вдруг открылись двери, которые до этого были наглухо закрыты, и она сможет выбраться с социального дна и стать тем самым достойным гражданином своей страны, о котором каждый учебный год во вступительной речи говорил профессор Лайонс. Но жизнь быстро расставила всё по своим местам. Девятилетней Линетт было невдомёк, что благотворительная акция проходила каждый год. Каждый год двум или трём счастливчикам выпадал шанс обучаться в школе, директором которой и был тот самый основатель фонда Лайонсов. Но назвать их жизнь сказкой язык не поворачивался.

Затравленные жизнью сиротки не могли противостоять детям, у которых были состоятельные родители, самые последние гаджеты и желание быть лучше всех, ведь те самые родители надеялись, что их чада блеснут в учёбе и станут такими же успешными, как они. Конкуренция, желание самоутвердиться за счёт тех, кто не может дать отпор, и открытое игнорирование… вот что ждало таких «выскочек», как Линетт, в школе святой Екатерины. Но это же не значит, что не надо бороться, верно?

Бороться было нужно. Линетт старалась, как губка впитывала материал, даже над ненавистной математикой сидела до поздней ночи в своей маленькой комнатке, самой дальней по коридору и самой холодной в женском блоке в общежитии, в которой никто не захотел жить. И всё ради того, чтобы иметь возможность обучаться дальше и… рисовать. Нет, всё-таки в школе святой Екатерины упор больше делался на точные науки. Нередко среди выпускников можно было встретить известного учёного, инженера или врача, тем более что совсем неподалёку был университет, который с открытыми объятиями принимал только что оперившихся школьников, у которых были необходимые для зачисления баллы. А они чаще всего были. Но вот творческих людей… припомнить можно было разве что того самого непокорного Кристофера Лайонса, но он скорее был самородком, никто не обучал его профессиональным навыкам рисования, а отец даже был против его хобби. Но кружок по рисованию всё же был.

Профессор Гвендолин Уошингтон преподавала изобразительное искусство на младших классах, а те, кому нравилось рисовать, обычно на старших посещали её кружок по рисованию, где чопорная, но всё же добросердечная женщина потихоньку раскрывала секреты мастерства. Поговаривали даже, что это именно она привила бунтарю Крису любовь к кисти и краскам и смогла немного охладить его вспыльчивую натуру. Но профессор Уошингтон не любила вспоминать про своего самого талантливого и известного ученика. Наверное, потому, что его скандальные выходки ранили пожилую женщину не меньше, чем самого Ричарда Лайонса. А к его возвращению в родные стены и вовсе отнеслась как к личному оскорблению. А вот Линетт было всё равно.

Особой внешностью и красотой она никогда не отличалась: немного большеватые резцы заставляли её прятать свою улыбку от посторонних, а тёмно-каштановый цвет немного кудрявых волос и светло-карие глаза не оставляли намёка на индивидуальность — таких, как она, было половина школы, не меньше. И Беатрис… Несмотря на то что им с Линетт было по пятнадцать лет, а блудливому сыну профессора Лайонса — почти двадцать семь, Беатрис не оставляла надежды привлечь внимания главного красавца Калифорнии, а теперь уже и Великобритании. Каждый божий день с тех пор, как стало окончательно известно о приезде Лайонса-младшего, Беатрис Итон старательно укладывала огненно-рыжие волосы в естественную причёску, наносила лёгкий макияж, несмотря на строгие запреты преподавателей, и старательно зубрила всех известных художников последнего столетия, чтобы было о чём поговорить на первом свидании. И её глаза-сапфиры так и заблестели, когда в класс наконец вошёл Он.

Насколько можно было верить слухам, профессор Лайонс был несомненно рад возвращению сына, но несмотря на то, что у того был даже диплом, позволявший преподавать ученикам математику и информатику, директор всё же не стал сразу давать ему класс. Кристофер Лайонс сначала свободно посещал занятия разных годов, чтобы освежить знания, познакомиться с учениками и преподавателями, а ещё чтобы взбудоражить своим появлением все девичьи умы. Да… Лайонс-младший весь был в своего отца: непослушные тёмные волосы выглядели нарочито небрежно, а благородные, аристократические черты лица, словно выточенные мастером эпохи Возрождения из мрамора, добавляли картинке очарования. Но не элегантности. Как бы ни был Кристофер похож на своего отца, но он не был им. Линетт сразу бросилось в глаза, насколько криво и косо был завязан галстук, наверное, в жалкой попытке повторить строгий отцовский виндзор. Рубашка была кое-как заправлена в брюки, вместо привычных оксфордов были кроссовки «найк», а агрессивный панковский ремень в сочетании со строгим классическим костюмом заставил фыркнуть от смеха и отвернуться к окну.

«И это чудо все ждали с таким нетерпением три недели?» — недоумевала Линетт, в то время как Беатрис так и пускала слюни на свою жертву, напрочь проигнорировав и неряшливость и вычурность в одежде, и полное отсутствие интереса красавчика Лайонса к ученицам.

Все те пять раз, что Линетт осмелилась посмотреть на Лайонса, сидевшего на последней парте, было одно и то же: Лайонс-младший вальяжно сидел на стуле, закинув ногу на ногу и демонстрируя дорогие кроссовки, и залипал в свой айфон.

«Как будто его кто-то сюда силой тащил», — в самый последний раз фыркнула Линетт, потому как за сорок минут ничего толком не изменилось, и Лайонс даже не удосужился убрать смартфон и хоть чуть-чуть уделить внимание уроку. Но её любопытство сыграло с ней злую шутку.

— Мисс Дин, хватит таращиться на нашего гостя, вы его так всего съедите взглядом! — проскрипела профессор Фаулер, и весь класс тут же повернул головы на Линетт, отчего она сразу же зарделась. — Лучше пройдите к доске и решите уравнение!

Девчонки вокруг сразу ехидно захихикали, прикрывая рукой рот, и даже тот самый Лайонс оторвался-таки от экрана и удивлённо посмотрел в ту же сторону, куда и все остальные. От насмешливого взгляда Лайонса Линетт покраснела ещё гуще, если такое вообще было возможно, а тот снисходительно улыбнулся голливудской улыбкой, словно говоря: «Не ты первая, девочка, не ты последняя запала на меня», и снова уткнулся в айфон. А Линетт на негнущихся ногах встала с места и пошла к доске.

«Да что он о себе возомнил?!» — хотела было возмутиться она, но ворчливая профессор Фаулер строго посмотрела на неё, а после ткнула указкой в одно уравнение на доске, которое было ещё не решено.

С математикой у Линетт всегда были проблемы. И профессор Фаулер это прекрасно знала, а потому частенько вызывала отстающую ученицу к доске, но не для того, чтобы научить, а скорее, чтобы поиздеваться. Линетт даже почти привыкла к этому, но вот слушать издевательства Фаулер в присутствии Лайонса, который теперь считал её очередной приставалой, было гораздо хуже. Мел крошился в пальцах, руки дрожали, пока выводили буквы греческого алфавита, которых в уравнении было явно больше, чем цифр. «И это называется математика?!» — постоянно возмущалась по вечерам Линетт, когда пыталась-таки решить несчастное домашнее задание, но получалось не всегда. В этот раз тоже не получилось.

— Отвратительно, — проскрипела Фаулер, осмотрев решение спустя долгих пять минут. — Мисс Дин, вам стоило воспользоваться не этой формулой… чем вы меня вообще слушали? Ах да, вы были заняты тем, что разглядывали мистера Лайонса, который скоро и сам будет преподавать… нет, мистер Лайонс, этот класс я вам точно не отдам, с такими безнадёжно отстающими учениками я буду заниматься сама!

Звон колокола спас Линетт от публичного позора разрыдаться у всех на глазах, но всё равно она успела заметить, как Лайонс к концу занятия снова оторвался от айфона, быстро пробежался взглядом по доске, где было нацарапано рукой Линетт неверное решение, и тихо рассмеялся. И слёзы всё-таки навернулись на глаза, когда Линетт быстро подошла к своей парте, чтобы собрать вещи в сумку и убежать подальше.

После математики был обед, затем свободное время, примерно два часа, а далее — урок английской литературы, последний на тот злосчастный день. На обед Линетт не пошла: она прекрасно знала, что её одноклассницы быстро разнесут о случившемся по всей школе, и ехидных насмешек и издевательств было уже не избежать. Вместо обеденного зала ноги понесли её в мастерскую профессора Уошингтон, где в это время точно никого не было. А ещё там была картина, её картина соседнего городка, которую она рисовала целых два года, каждое воскресенье проходя две мили в одну сторону и поднимаясь на холм, откуда открывался просто изумительный вид. Аккуратные домики, крыши с тёмно-красной черепицей, причудливые розы ветров… цветочные клумбы, замысловатая ратуша и небольшая речка, неровно делившая городок на две части.

Два года Линетт рисовала пейзаж в надежде успеть к рождественской выставке с внушительным призом, выиграв который юная художница могла позволить себе приобрести хорошие кисти, качественный набор красок и ещё кое-какие нужные инструменты. Нет, профессор Уошингтон заботилась о своих подопечных, а уж тем более зная о судьбе Линетт, и вовсе постаралась обеспечить ту всем необходимым. Но «необходимым» не значило «лучшим», а юному дарованию хотелось расти, несмотря на удары судьбы.

Трёх часов было как раз достаточно, чтобы хорошенько поработать над городским пейзажем, и Линетт, чуть успокоившись, в приподнятом настроении зашла в класс изобразительных искусств и направилась дальше, в подсобку, где были убраны все работы. Но Линетт ошиблась, когда подумала, что в такое время она была здесь одна.

— Что это ты пялишься на моего лапочку Криса, Дин?! — ядовито улыбнувшись, воскликнула Беатрис, держа в руках флакончик с чёрной тушью.

У Линетт всё внутри похолодело, когда она увидела задиру в непосредственной близости от своего многодневного труда, да ещё и с тушью в руках. Но всё же она взяла себя в руки и пискнула:

— Я на него не пялилась… Профессор Фаулер придумала, я на него не смотрела… что ты здесь делаешь, Беатрис?

— Я видела, как ты на него «не пялилась», — хмыкнула в ответ рыжеволосая красотка и подошла к мольберту, на котором была та самая картина. Линетт тут же дёрнулась, чтобы схватить её, но Беатрис быстрее откупорила тушь и вытянула руку. — А-а-а, Дин, одно движение — и твоя мазня будет безнадёжно испорчена.

Линетт покорно застыла на месте, а Беатрис развернулась всем корпусом и брезгливо осмотрела пейзаж, внизу которого была табличка с именем.

— И над этим ты чахнешь здесь всё своё время, Дин? Боже, какое убожество… Крис рисует намного, НАМНОГО лучше тебя… безвкусица. Или ты потому строила ему глазки, чтобы он научил тебя рисовать, да?

— Я не строила ему глазки, — выдавила Линетт, не сводя полного страха взгляда с баночки с тушью.

— И не будешь строить? — ехидно улыбнулась Беатрис, притянув к себе тушь, и Линетт покорно кивнула. — Как же, так я тебе и поверила!

Конечно, Линетт не удержалась и рванула с места, но было поздно: поверх краски стекала тушь, а холст быстро пропитался ей, навсегда уничтожив труд не одного года. Обречённо выдохнув, Линетт осела на пол, смотря на ужасную кляксу, а Беатрис самодовольно посмотрела на свою жертву, кинула на пол пустой флакончик с тушью и вышла из подсобки.

Линетт не знала, что ей теперь делать. По щекам полились дорожки слёз, но разве можно было этим как-то помочь спасти картину? Нет. Линетт не знала, что она теперь будет отправлять на выставку, она не знала, что она скажет профессору Уошингтон, ведь если она нажалуется на Беатрис… уничтоженная картина — это были лишь цветочки по сравнению с настоящей травлей, которую могла устроить дочка состоятельного бизнесмена, чьё имя входило в список Форбс. Отчаяние с головой нахлынуло на неё, а ни одна мышца не хотела шевелиться, словно Линетт и сама стала мраморной статуей, одной из тех, которые стояли неподалёку.

— Эй, здесь есть кто-нибудь? Гвенни, я пришёл с извинениями!..

Чей-то голос послышался из класса, но Линетт это никак не задело. Кто-то пришёл в поисках профессора Уошингтон, он увидит, что никого нет, и уйдёт. Вокруг было тихо-тихо, Линет не могла найти в себе сил, чтобы даже всхлипнуть, лишь слёзы беззвучно катились по её щекам, с головой выдавая внутреннюю боль.

— Эй, кто тут? Оу…

Кто-то застыл в дверях, явно с неподдельным ошеломлением, а Линетт медленно обернулась и удивлённо распахнула глаза — на пороге подсобки стоял тот самый Лайонс.

— Это… кто это сделал? — тихо спросил он, подойдя к испорченной картине, а после обернулся и с каким-то подобием тревоги уставился на Линетт. Но она, вытерев слёзы с лица, встала на ноги, отряхнула от пыли школьную юбку и гордо подняла голову.

— Это сделала я.

— Зачем?! — теперь была очередь Лайонса удивлённо пялиться на Линетт, но та невозмутимо подошла к картине, отставила её на пол в сторону и взяла чистый холст.

— Чтобы сделать лучше, — заявила она, поставив чистое полотно на мольберт. — Там собака… в жизни у неё немного другой оттенок шерсти, а ещё крыша одного домика вышла косо… Я решила переделать картину.

— Смело! — кивнул в ответ Лайонс, а Линетт взяла мольберт, карандаш и вышла в класс, где света было намного больше, чем в полутёмной подсобке. Заняв привычное место у окна, Линетт по памяти начала восстанавливать картину, а Лайонс встал за её спиной и принялся следить за стараниями маленькой художницы. — Я тоже иногда так делал, только запускал в холсты не тушь, а бутылку с виски… они потом так воняли, что ни одна приличная галерея не хотела их брать… снобы.

Лайонс хмыкнул, а Линетт осторожными штрихами создавала набросок, стараясь не обращать внимания на человека за спиной, который, однако, всё-таки мешал.

— Надеюсь, ты не готовила ту картину на выставку?.. — ехидно спросил он, сделав несколько шагов и встав сбоку от Линетт, чтобы видеть её лицо. И не зря, поскольку при упоминании выставки Линетт не удержалась и зажмурила глаза, чтобы не расплакаться, а Лайонс протянул: — Мда… но не на рождественскую, да?

Из груди Линетт вырвался обречённый вздох, а рука с карандашом сама собой опустилась. Нет, кого она всё-таки обманывала? Ей не успеть восстановить картину к рождественской выставке, даже мечтать не приходилось об этом, но вот показывать своё отчаяние надменному красавцу… нет уж! Поэтому спустя минуту слабости она гордо выпрямилась и продолжила чертить линии, а Лайонс громко хмыкнул.

— Ладно, не хочешь признаваться, кто тебе насолил, — твоё право, я к людям не привык лезть в душу. А ты не знаешь, где Гвенни… профессор Уошингтон?

— Она приходит сюда после четырёх, — выдохнула Линетт, даже не повернувшись в сторону Лайонса. — Между одиннадцатью и четырьмя её здесь искать бесполезно.

— Точно, вот я идиот, совсем забыл! — Он демонстративно стукнул себя по лбу, а Линетт чуть заметно улыбнулась его кривляньям. — Старушки Гвенни здесь не бывает в обеденное время… а ты не пойдёшь на обед? — Бледная тень улыбки тут же исчезла, и Линетт поджала губы и чуть сильнее надавила на карандаш. — Ах да, точно… ты же «улучшаешь» свою картину… ну как хочешь, а я голодный как волк!

Сделав пальцами кавычки на слове улучшаешь, Лайонс в последний раз посмотрел на почти пустой холст и вышел из класса, а Линетт шмыгнула носом, и из глаз снова брызнули слёзы. За что Беатрис так жестоко поступила с ней? Разве она ей соперница? Да о каком соперничестве вообще могла быть речь, когда Лайонс был старше их на двенадцать лет и к тому же почти преподаватель? Да как это чудо в перьях вообще собралось преподавать?..

При воспоминании о несуразном виде нового преподавателя уголки рта сами по себе приподнялись, а рука замерла на месте.

«Всё равно Фаулер не отдаст ему нас, он почти такой же непутёвый, как и я», — опомнившись, хмыкнула Линетт и принялась выводить очертания городка, которые прочно засели в памяти, настолько, что идти куда-то уже не было необходимости.

* * *

У Криса в жизни всё всегда шло через одно место. Зануда-отец не понимал его, а друзья ценили исключительно за взбалмошный нрав. Но Крису нравилось быть в центре внимания, устраивать заварушки и встревать в скандалы, чтобы серьёзный отец, к тому времени уже директор школы святой Екатерины, покрывался краской и брызгал слюной каждый раз, когда отчитывал его за все устроенные неприятности. Но неприятностей меньше не становилось.

Крис никогда не мечтал стать таким же занудой, как и его отец, наоборот, он всеми силами этому противился. И когда он понял, что у него есть неплохие шансы вырваться из серой и сырой Англии на волю, в большой и красочный мир… он решил не упускать его. А помогло ему… рисование. Профессор Уошингтон смогла рассмотреть в нём талант и не прогадала. Она учила его, учила как могла, и они в тайне от отца отправляли на выставки картины юного дарования, которые постепенно начали занимать призовые места. В университете Крис уже был знаменит в своих кругах, а потом вдруг поступило очень заманчивое предложение перебраться в солнечную Калифорнию, которым Крис незамедлительно воспользовался, когда получил ненужные «корочки».

Голливудская тусовка, реки алкоголя, вседозволенность и разврат… Крису нравилась жизнь богемы: он был гением, самородком, шедевров от которого ждали чуть ли не с молитвами. Но вдохновение постепенно отказывалось приходить на трезвую голову, а идеи казались красочнее под амфетамином. Только спустя пять лет подобной жизни Крис понял, куда он скатился. Друзей у него так и не появилось — все вокруг были с ним только из-за денег, то же самое относилось и к наряженным шлюхам, в которых не было ни грамма естественности. Организаторы выставок ждали от него шедевров, а он всё больше скатывался в отчаяние и однажды не выдержал и вскрыл вены.

Его спасли. Может, Крис сделал что-то неправильно, а может, он всё сделал верно, оставив себе шанс. Пробыв три месяца в реабилитационном центре и почти избавившись от зависимостей, он принял назначения врача по поводу таблеток и режима и решил вернуться в тихое болото, в Англию, где ему можно будет сделать перерыв и обдумать дальнейшую жизнь. Отец был рад его возвращению. Хотя они разругались в клочья пять лет назад, но старик был рад тому, что Крис одумался и вернулся, а тому, что его сын вдруг захотел был преподавателем — и подавно. Будто прежней вражды и не было. Конечно, про попытку суицида и наркотики Крис благоразумно умолчал.

Сыну директора выделили отдельный двухэтажный домик на территории школы, который до этого стоял пустым. Тишина, уединение, полный покой, никаких искушений… твори не хочу. Но творить не хотелось. Крис вдруг понял, что он будто… выгорел, да, выгорел изнутри. Не было ни сюжетов, ни желания, ни картинки перед глазами… ничего. Не раз и не два он вставал вечером с кистью в руке перед пустым полотном, но так и не решался сделать первый мазок. И внутренняя пустота в эти мучительные минуты была отражением пустоты на холсте. И трогать её не хотелось.

Как всегда, девчонки были рады его приезду. Но школьницы… им было невдомёк, что он уже наелся. С ним были модели, актрисы, певицы… с ним были женщины, о которых мечтали миллионы мужчин, но ни с одной из них он так и не смог найти общий язык. Крис даже ненароком подумал, что он гей, но к парням тоже не тянуло, хотя с ними было проще. Но друзей не было ни среди мужчин, ни среди женщин. Несмотря на свою популярность, Крис был один, и одиночество давило. Вот ирония, ему понадобилось пять лет саморазрушения, чтобы понять, что ничего настоящего в его жизни не было. Он и сам не был настоящим. Брендовые шмотки, свой стиль в одежде… как художник Крис вроде как должен был чувствовать стиль, но у него всегда получалось выглядеть вычурно, чтобы привлечь к себе побольше внимания, не важно, какой ценой. О строгой элегантности отца речи быть не могло.

На занятиях было невыносимо скучно. Преподавать сам Крис тоже не горел желанием, но с отцом ссориться не хотелось, тем более что их отношения в кои-то веки вышли на ровный уровень. Возможно, Крис загорелся бы идеей учить детей рисованию, но его преподавание было только на младших курсах, а отец этого не одобрил бы, несмотря на то что Крис сделал своё многомиллионное состояние именно на картинах. Математика куда серьёзнее… Может быть, серьёзность — это именно то, что ему не хватало? В конце концов, скоро четвёртый десяток, пора бы и остепениться…

В класс рисования ноги принесли сами собой. Крису хотелось почувствовать ту самую атмосферу, когда он творил юным, неиспорченным, неискушённым и неизвестным. Тогда всё было по-другому, и в последнее время Крис часто вспоминал о школьных деньках, и в груди, где-то глубоко внутри, неприятно ныло. Неужели тот парень исчез навсегда, оставив после себя лишь оболочку, которая не могла больше творить без стимуляторов? А ещё хотелось попросить прощения перед старой учительницей, которую он очень разочаровал своим поведением в Лос-Анджелесе. Она строчила ему имейлы, пыталась вразумить, даже приехала лично, но он в пьяном угаре высмеял чопорную Гвенни, а та разорвала с ним всяческие связи… и было за что. Теперь Крис понимал, что всё было заслуженно.

Но вместо Гвенни Крис застал в мастерской плачущую школьницу. Он уже видел её на уроке накануне, девчонка так же, как и все остальные, бессовестно пялилась на него, до такой степени, что не смогла решить простенькое уравнение на доске. В своё время Крис как орешки щёлкал подобные, всё-таки отец-математик, гены, и он не мог поверить, что кто-то не мог справиться с такой ерундой. Неужели он так вскружил голову этой девчушке? И вот опять она, сидит на полу и плачет, а напротив — залитая тушью картина.

Первое, что бросилось в глаза Крису, — это техника того куска, который остался целым. Примерно так же он рисовал сам лет в двенадцать или тринадцать. Сразу был заметен почерк Гвенни, но и собственный стиль проглядывался… было в той картине что-то… живое. Да, именно, живое, натуральное… как будто Крис сам стоял где-то на возвышенности и смотрел на знакомый до боли городок, в котором он в свои годы наделал немало шума. И было трудно поверить, что девчонка сама могла уничтожить своё творение. Крис тоже порой впадал в гнев и рвал, портил картины, но он никогда потом об этом не жалел, всё было по его воле. А девчонка рыдала… рыдала, но не призналась, кто же ей «помог». Просто молча начала работать заново.

Крис никогда в жизни не сталкивался до этого с издевательствами. Он и представить не мог, чтобы кто-то посмел ему насолить, скорее, наоборот — это Крис солил другим. Причём мог напакостить и по-крупному, голос совести никогда не просыпался в такие моменты. Но вот заплаканную девчонку почему-то стало жаль. Картина-то была неплохая, с такой даже на выставке победить было можно, но… теперь восстановить её было нереально. Он сам как художник знал это. И он знал, что старания девчушки были тщетны… Линетт. Спустя время он узнал, что её звали Линетт.

К ней мало кто обращался по имени, в основном по фамилии, даже одноклассники, и можно было сделать вывод, что Линетт была местным изгоем. И Крису пришлось залезть в школьный журнал, чтобы узнать имя. Он не знал, зачем это сделал, скорее, взыграло простое любопытство. Так было удобнее, чем называть её в своих мыслях просто «она». А подобные мысли иногда приходили.

Линетт больше не пялилась на него на уроках математики. Она гордо сидела и делала вид, что его и вовсе не существует. Теперь уж это он, вероятнее, пялился на неё, пытаясь понять, что же в этой мыши было такого, что она так отстранённо держалась ото всех… и что она вдруг привлекла его внимание. Разумеется, под прикрытием того, что он как всегда пялился в экран своего айфона. Крису в своё время было трудно находиться без внимания хотя бы пять минут, хотелось тут же вытворить что-нибудь, чтобы привлечь его к себе, и особенно девчонок. Линетт же наоборот отсутствие внимания не тяготило. Она словно была в другом мире, в другом измерении и иногда возвращалась с небес на землю, чтобы контактировать с людьми, в основном, с преподавателями. С ровесниками она не общалась.

Чем больше Крис присматривался к Линетт и исподволь следил за ней, тем больше не понимал её. Ей было… хорошо. Да, её все избегали, но если внимательно присмотреться… ей было хорошо с собой. Её не тяготило одиночество, наоборот, Линетт, казалось, наслаждалась им, именно одиночество давало ей силы творить… неплохие вещи. Крис спустя какое-то время заглянул в каморку художественного класса, чтобы проверить прогресс своей наблюдаемой, и был приятно удивлён, что прогресс был. Набросок плавно дорисовывался, обрастал деталями и был ничуть не хуже, чем изначальный вариант. И Криса взяла зависть.

В тот день он пришёл в свой домик, достал мольберт, краски, холст, как всегда занёс кисть и… остановился. Желание творить было, а вот сюжета в голове не было. Линетт нашла его для себя, видимо, на одной из прогулок в окрестностях, но гулять уже было поздно: осенние сумерки постепенно сгущались, а в окно застучал дождь. Противный стук капель отвлекал, он злил Криса, и тот уже собрался взять и кинуть в холст краски, чтобы вышло хоть что-нибудь… и внезапно замер. Внезапно Крис вспомнил, как застал Линетт плачущей на полу перед залитой тушью работой. Тот её взгляд отчаяния, безысходности, потери трудов пробирал до дрожи… а янтарные глаза в полусвете подсобки будто светились изнутри какой-то жизненной силой, которая у Криса закончилась полгода назад.

Постояв так немного, Крис занёс кисть и сделал первый за очень долгое время мазок. Сюжет был найден. Это был первый раз, когда Крис рисовал её портрет.