Ошибка (джен)

Стоило стать часодеем, только чтобы можно было бесконечное количество раз разбивать одну единственную тарелку. Красивую, будто специально созданную для этого, белую с синим кружевом по краям. Из нее и есть-то жалко. Василиса никогда раньше ее и не видела, и только сейчас, взгляд, требующий что-то разбить, чтобы не сойти с ума, мигом выхватил ее среди книжных полок. Следом за тарелкой летит и изящная чашка, но не разбивается, покатившись по мягкому ковру, и почему-то еще больше разжигает злость внутри Огневой.

Ей надо что-то разбить, потому что разбили ее.

Она берет чашку и замечает, что рефлекс от синего узора скользит по бледной тонкой руке, сливаясь с разводами вен. Блики поскальзываются на еле различимых гранях, обнажая невидимые в тени царапины-шрамы. И злость, и отчаяние Огневой мигом утихают.

— Ты разбита, ты одна, — говорит она чашке то ли с сочувствующим пониманием, то ли со злорадством. — Будешь жить ты у меня.

А на полу валялись осколки тарелки с таким же узором по кайме.

* * *

Василиса обладает талантом выводить людей из себя. Как живых, так и затеряных. Или просто глупая. Или просто гены такие.

Нортон Огнев не знает, почему сердится. Он смотрит на свою младшую дочь и сердится. Оттого ли, что она такая жизнерадостная? Искренняя? Что не страдает?

А она ерзает на кресле, полна неуемной энергии. Ему неприятно видеть, что в то время, как злость просачивается до кончиков пальцев, которые на время немеют, рыжая не замечает этого, и глаза ее блестят радостью.

Он только что отчитал ее за очередную грубость, но она продолжает излучать всю ту же жизнерадостность.

— Ты, как я погляжу, рада своему наказанию, — отчеканил он.

Рыжая удивленно посмотрела на него, и Огнев ощутил дежавю, смотря ей в глаза. Он пытается найти что-то некрасивое, неправильное в форме глаз, в изгибе бровных дуг. Что-то, то отличается от НЕЕ. Но не может.

— Как хорошо жить, да? — вкрадчиво говорит, не отрывая взгляда от наивных глаз. — Но каково знать, что мать продала тебя за горстку камешков, пусть и драгоценных?

И с каким-то садистским удовольствием наблюдает, как тухнут ее глаза, словно погасшие спички, и наполняются дымом. Рыжая (именно рыжая, а не Василиса) бледнеет и отшатывается к двери.

— Лучше бы ты опять дал мне пощечину.

* * *

А «проклятая чашка», как ласково зовет ее Василиса, теперь живет на подоконнике Огневой. Приходя после уроков в комнату, она первым делом здоровается с уже хорошо потрепанной, но все равно красивой питомицей.

Каждый раз, когда ее руки измазаны в красках или чем-то масляном после еды, она подходит и ласково, злорадно сжимает кружку, гладит, словно любимую кошку, специально оставляя жирные следы на боках и ручке. И только внутреннюю часть оставляет нетронутой.

Все стали замечать, что Василиса стала более спокойной и собраной, и, конечно, это не могло не радовать. Только глаза превратились в потухшие спички.

Она любила свою чашку, как ребенка или младшую сестру, и, в тоже время, будто издевалась над ней своею заботою, словно показывая чашке — вот ты одна и вынуждена принимать любую подачку чувств от другого или ничего.

Отец еще не раз срывался на дочери, но та сносила это совершенно равнодушно, чем еще больше раздражала родителя. Все свои чувства, всю тоску она отыгрывала на любимой чашке.

* * *

Королева лютов была уверена, что детей надо держать в ежовой рукавице. Именно так она старалась растить сына, но, Эфларус видит, была в то время слишком слаба духом и нуждалась в любви после смерти мужа.

Она была уверена, что за детьми нужен глаз да глаз, но также была убеждена, что даже ради этого заглядывать в окна, пусть и родных внучек, — верх неприличия. Но вопреки всем своим убеждениям не могла отвести глаз от странной картины.

В комнату вошла Василиса с каменным лицом (что вовсе для нее не свойственно), и аккуратно, почти театрально положила сумку на тумбу. Ее величеству бы только порадоваться такому поведению, но какое-то глубокое материнское чутье кричало, что все не так, что дети, когда с ними все хорошо, не ведут себя так.

И рыжая, не похожая сама на себя, крадучись подошла к подоконнику, не замечая зависшей женщины в черном платье и давая детально рассмотреть свое убийственное выражение лица. Убийственное для знающего ее человека.

Василиса подошла к… грязной чашке, наклонилась, так, что свесились длинные волосы, и стала прожигать взглядом посуду, а потом внезапно заговорила:

— Ну, как это? Быть одной?

Чашка молчит, а рыжая продолжает жестокую речь.

— Я смотрю, ты рада, даже уже не помнишь, как тебя продали. А каково это, быть проданной за горстку кругляшей, пусть и золотых?

Чашка молчит. А по лицу Василисы расплывается злорадная ухмылка.

— Каково это, быть такой уязвимой и знать, что мне нужно лишь подвинуть руку, чтобы ты полетела вниз и никогда уже не вернулась?

Она схватила и до хруста сжала ручку.

— А знаешь, каково это, когда ты чья-то ошибка? Не человек, а ошибка? Когда мать могла бы полюбить… кого-то другого и быть счастливой? Когда отец остался бы без шрама на душе и обузы в виде дочери?

Пауза.

— Ты поэтому меня ненавидишь, да? Потому что я ее дочь — хотя зачем себе льстить? — ошибка. Потому что рыжая, потому что похожа на нее? — это уже вряд ли адресовано чашке.

— Вы все считаете меня ошибкой, но только мораль не позволяет ее исправить, да? Тогда ошибка сама себя исправит.

Да уж, знала Ее Черное Величество, что за детьми нужен глаз да глаз. А за взрослыми детьми тем более.

* * *

Но в комнате Василисы больше не было. Зато была бумажка, видимо, раньше придавленная той самой чашкой, но последняя скатилась по неровной кровати. Нортон Огнев удивленно мазнул по ней взглядом.

«Прав был Марк, а я ему не верила. Я всем вам мешаю. И для общего же блага считаю правильным уйти в другую параллель. Теперь тебя, отец, ничего в этой параллели не держит.

А эта чашка… Я назвала ее чашей отпущения. Да, как козел отпущения, только чаша. Но смысл как ни есть верный.

Дарю ее тебе. А то боюсь за сестру и брата.

Василиса, не Рыжая»

— Видел, до чего ребенка довел? — в первый раз за несколько лет повысила голос обычно сдержанное Ее Величество. А Нортон хлопнул рукой по зеленому покрывалу, отчего «чаша отпущения» завертелась.

— Осторожнее, болван, — прикрикнула Нерейва. — Этот предмет последним носит ее эмоциональный след. По нему и надо ее искать.

* * *

— Что за?.. — выругался Огнев, отпуская измазанный непонятно чем предмет на стол. По обеденной зале, где они собрались выудить воспоминание, разлетелось многократное эхо.

— Не получается…

И тут на него нахлынули совсем другие воспоминания, они резали душу, как осколки, некоторые так и застывали в плоти.

«А знаешь, каково это, когда ты чья-то ошибка? Не человек, а ошибка? Когда мать могла бы полюбить… Когда отец остался бы без шрама на душе и обузы в виде дочери?»

«Привет, чашка. Или уже горшочек? Такими темпами ты превратишь себя в цветочный горшок. Смотри какой чумазый. Ах, это не ты сделал? Я, говоришь. Я еще добавлю, мне не жалко…»

По лицу Огнева в первый раз за много лет покатилась слеза.

А чаша все дальше показывает воспоминания, словно какая-то многослойная янтария. Показывает только ему, кому адресовались эти послания. Чаша — лишь посредник.

И остальные секреты обиженных и доверившихся ей она хранит глубоко под донышком.

* * *

На одной из многочисленных веранд Белого замка сидели две девочки. Одна наклонилась к чашке, заправляя за уши короткие темные волосы; другая время от времени потряхивала длинным рыжим хвостом и прятала слишком синие глаза в отражении чайничка.

— …вот так вот все и получилось, — вздохнула рыжая, так и не дотронувшись руками даже до стола. Она вцепилась ими в стул и никак не могла отпустить.

— Ты все сделала правильно, — кратко прокомментировала ее рассказ подруга, рыжая даже оторвалась от созерцания своего отражения, чтобы кинуть удивленный взгляд на фею. — Правильно, что пришла ко мне, а не действительно ушла в другую параллель.

— Что мне теперь делать?

— Поживешь у меня, а они пусть помучаются, — второй раз удивила ее подруга. — Правда, Черной королеве лучше сообщить, она не заслуживает такого отношения. А ты поживешь у меня. Хочешь походить в нашу школу? Ну как, согласна? Правда, придется поменять тебе внешность. Слишком уж она у тебя напоминает… Не важно.

Рыжая только усмехнулась.