Фогельзиктен (джен)

Поздно ночью бродит по городу Фогельзиктен. Голова у него от мёртвой птицы, руки — как птичьи лапы; ходит он и заглядывает в дома. Коли не спишь, как все хорошие дети, не смотри в окно: если встретишься с ним глазами, быть в доме слезам, и горю, и смерти.

* * *

Лионель увидел Фогельзиктена в десять лет, в День Ответных Даров.

— Пойдём танцевать! — сказала Эва.

Ей позавчера стукнуло одиннадцать, она приходилась Лионелю кузиной, и он был отчаянно в неё влюблён. Они дрейфовали в гуще смеющейся, шумной карнавальной толпы; горели фонари, из громкоговорителей на столбах лилась музыка, и горячая, влажная рука Эвы крепко-крепко сжимала его пальцы.

— Пойдём, — выдохнул Лионель.

Эва нарядилась Карой Саде, первой женщиной, вошедшей в Совет. Платье у неё было вдвое больше, чем надо, и Лионель знал, что там, под ним, подушки. Он сам сомневался, не слишком ли он взрослый, но даже мама и та заказала себе платье точь-в-точь как у героини трагедии Троусворта, и Лионель сдался. Хуго, который даже читать учился по трудам по истории, помог ему с эскизом, и костюм Эдварда Шерли, одного из отцов нувократии, получился на славу.

Эва целеустремлённо тянула Лионеля к площадке для танцев. Конечно, она знала, что он её любит. Они давно это обсудили. Разумеется, взрослые бы не поняли — по их мнению, юным гражданам следовало думать об учёбе, а не о чувствах. Что это за мир, где в школу нужно ходить с четырёх лет, а жениться можно только в шестнадцать?

Ничего. Они всё взвесили и решили, что убегут. В городе их найдут, как ни прячься, а вот за ним... По ночам Лионель тайком штудировал книги по основам медицины, по географии и астрономии — нужно же будет как-то ориентироваться в диких полях без дорог. Бессонные ночи аукались ему в школе, но заветная цель согревала. Ещё немного — и они будут готовы, и тогда их не удержит никто и ничто.

Праздник бурлил и гудел вокруг. Тёмно-синее стекло неба расцветили вспышки фейерверков; они бросали зелёные, красные, белые отсветы на чёрные волосы Эвы, на её тонкий, до смешного не подходящий к искусственной полноте профиль, и Лионелю до головокружения, до звона в ушах хотелось её поцеловать, но вокруг было столько народу…

Тогда-то он и увидел его.

Он стоял поодаль, среди толпы — и в то же время совсем один. Высокий, бесконечно элегантный в своих узких брюках и чёрном жилете, с львиной гривой тёмных волос, небрежно отброшенных назад…

Вместо лица у него был чистый, белый птичий череп.

Лионель застыл. Он знал эту сказку. Няня рассказывала её ему, когда он был ещё совсем маленьким — «чтобы лучше спал». Когда мама об этом узнала, няня мигом очутилась на улице, но Лионель долго ещё просыпался с криком, уверенный, что Фогельзиктен видел его в окно.

Может, и это сон?

Череп был, похоже, вороний; незнакомец стоял к нему в профиль, и Лионель мог различить каждую чёрточку ясно, как на картинке в орнитологическом справочнике.

Потом существо повернуло голову и уставилось чёрными провалами глазниц прямо на него.

— Что такое, Лин?

Эва с тревогой заглядывала ему в лицо. Лионель вздрогнул и очнулся.

— Н-ничего, — сказал он, едва слыша себя за бешеным стуком сердца. — Я просто…

Закончить он не успел. Эва вдруг побледнела, с искажённым лицом хватая ртом воздух, схватилась за горло и стала оседать к его ногам.

Лионель заозирался, чтобы позвать на помощь, но взрослые тоже начали падать. Парализованный, как в кошмаре, он смотрел, как люди с выпученными глазами и посиневшими губами бьются в судорогах…

Он попытался закричать — и не смог вдохнуть.

* * *

— Клянусь, я видел его так же ясно, как тебя сейчас, — сказал Лионель, повязывая перед зеркалом галстук.

Хуго терпеливо вздохнул.

— Я знаю эту историю, Лин. А ты прекрасно знаешь, что я о ней думаю. Есть вероятность, что кому-то показалось остроумным нарядиться Фогельзиктеном на День Ответных Даров, но, скорее всего, это была просто галлюцинация, вызванная аврином.

Конечно же, он был прав. Сейчас, шесть лет спустя, Лионель и сам не верил в злого призрака с птичьей головой. Утечка ядовитого газа, поражающего нервную систему, из одной из военных лабораторий в тот раз унесла пять сотен жизней. Что ж, виновные давно наказаны, городские инженеры разработали систему анализа состава воздуха, чтобы такого не повторилось, а аврин теперь травит только тех, кого должен — врагов.

К тому же, Высший Разум, разве это должно волновать тебя сегодня?

Лионель не сдержал нервный смешок.

— Боишься? — весело хмыкнул Хуго, знавший его слишком хорошо. — Брось это. Ты умный совершеннолетний мужчина. В Магистрате тебя никто не съест.

— Они станут смеяться, — сказал Лионель.

— Никто ничего не заметит.

— Они скажут: «Зачем нам ущербный кандидат?»

Хуго многозначительно кашлянул и поправил уродливо толстые очки. Лионель прикусил язык и обозвал себя ослом.

Хуго тоже был там в тот день.

Много кто был. И мама.

Лионель перестал говорить о матери вслух, когда вышел приемлемый срок принятия потери, но в такие моменты, как сейчас… Как же ему её не хватало.

Он наконец затянул галстук и посмотрел на себя в зеркале. Юноша шестнадцати лет — как раз тот возраст, когда ты заканчиваешь учиться и начинаешь служить. Рост чуть выше среднего, осанка без нарушений; светлые волосы, серые глаза. Лионель приложил ладонь к правому, и мир пропал. Та утечка аврина отняла у него мать, глаз и полгода времени. Чтобы нагнать сверстников, приходилось загонять себя до полусмерти, и Лионель всё равно не был уверен, что этого достаточно.

Его причёска и так была в порядке, но он всё равно взялся за расчёску.

— Может, лучше возьмёте меня с собой? — попытка пошутить, но какая жалкая! — Замолви за меня словечко перед начальником экспедиции. Я могу... ну, скажем, писать отчёты. Или составлять каталог.

Хуго вполголоса рассмеялся.

— Извини, но здесь от тебя явно будет больше пользы, чем там, — сказал он. — Я тоже буду скучать, но должен же кто-то присматривать за городом, верно?

Верно.

— Вы правда надеетесь найти следы культуры тайвов? — спросил Лионель.

Хуго грезил тайвами с детства. Имел право: этот странный древний народ упоминало столько источников, что он просто не мог быть выдумкой на пустом месте, пускай материальных свидетельств его существования так пока никто и не обнаружил.

— Не зря же мы отвоевали себе Туливоори, — кивнул Хуго. — По всем имеющимся свидетельствам, последний из летающих тайвских городов две тысячи лет назад видели именно там, над горами. Хоть какая-то польза от этого вашего химического оружия — стимул смастерить приличные противогазовые маски… Там же постоянное выделение токсичных газов из вулканов. Много ли наисследуешь с регенеративным патроном, которого хватает на час?

Хоть какая-то польза, ага. Да если бы не аврин, на Туливоори до сих пор сидела бы Лига.

— Разгадай там все их загадки, — сказал Лионель. — А меня упомянут в твоей биографии. Хочу прославиться.

Хуго улыбнулся.

— Ну-ка повернись.

Лионель подчинился. Хуго критически оглядел его, поправил ему многострадальный галстук и крепко взял друга за плечи.

— Слушай внимательно, Лионель Килпи, — сказал он. — Ты работал как никто ради этого дня. У тебя блестящие рекомендации. Ты всё знаешь и умеешь, и ты заслуживаешь, чтобы тебя взяли работать в Магистрат. А если всякие двадцатилетние старики будут косо на тебя смотреть, помни, что они просто завидуют.

Хуго отпустил его.

— А теперь иди и порази всех, как ты умеешь.

Лионелю было страшно, как никогда, но он не смог не ответить на его улыбку.

* * *

— Значит, вы утверждаете, что обнаружили город легендарных тайвов? — в голосе Ламмергейера звучал отчётливый скепсис.

— Мы утверждаем, что обнаружили поселение, очень схожее с имеющимися у нас описаниями тайвских городов, — невозмутимо подтвердил Хуго.

Он совсем не изменился — ну, разве что загорел. Его тёмные глаза так же блестели за толстыми линзами очков, а волосы говорили «кто же будет думать о причёске на пороге великих открытий?» В глубине души Лионель ожидал… кого-то другого. Бо́льшая часть населения никогда в жизни не покидала город. Это были границы их государства и цивилизованного мира; за ними лежала только безрадостная земля, истощённая эрой производства, и территории Антинувократической Лиги.

Но какая же жизнь всё-таки забавная штука: кто-то два года просиживал штаны в гордом звании «младшего служащего Магистрата», а кто-то за это время успел найти затерянный народ из сказок…

— Город великолепно сохранился, — продолжал Хуго. — Мы обнаружили множество строений на одиннадцати ярусах. Есть основания предполагать, что счёт населения шёл на сотни тысяч.

День за окном был таким пасмурным, что пришлось включить свет. Из окон последних этажей Института истории открывался вид на город до самых заводских труб на окраинах. Их собственный город, муравейник на два миллиона, тоже тянулся вверх.

На столах лежали фотографии с места раскопок и образцы находок: осколки посуды, украшения из тусклого металла, устройства, в которых Лионель предполагал неизвестные приборы для навигации. Некрасивый, вовсю лысеющий в свои двадцать Ламмергейер рассматривал всё это без интереса, но он всё-таки был главным секретарём Совета, и предварительный отчёт об экспедиции выпало слушать именно ему. Лионеля взяли с собой, чтоб составить опись представленных предметов.

— И этот город правда летал? — прервал Ламмергейер.

— Камня, из которого он построен, нет нигде поблизости от Туливоори, — кивнул Хуго. — Если точнее, похоже, его вообще нет нигде на континенте.

Ламмергейер криво улыбнулся.

— Раз наши тайвы были столь развиты, куда же они делись? Может быть, улетели в космос?

— Мы точно знаем, что с ними случилось, — спокойно сказал Хуго. — Они оставили… предсмертную записку.

— Вот как?

— Да. Она высечена на камне и прекрасно читается. Поначалу у нас были затруднения с языком, но потом мне… нам удалось выяснить, что это наречие, очень схожее с языком древних колта. Предварительный вариант перевода готов.

— И что же он гласит? — хмыкнул Ламмергейер, поднимая со стола предмет, похожий на маску человека с очень длинным носом.

— Эпидемия. У одного из летающих городов, похоже, был контакт с наземным населением, потом инфекция перекинулась на остальные. Местная медицина оказалась бессильна. Жертв болезни кремировали; судя по всему, не все они при этом были мертвы. Был даже разработан аналог наших противогазовых масок, — Хуго кивнул на штуковину у Ламмергейера в руках. — К сожалению, они оказались неэффективны.

Ламмергейер уронил маску обратно на стол.

— О чём вы думали?! Эпидемиологическая опасность…

— Ламмергейер, — Хуго чуть улыбнулся, — вы помните хоть одну эпидемию серой оспы?

Вот это ирония. Народ, поднявший в воздух целые города, погиб от болезни, от которой у наземного населения с древних времён был иммунитет…

— Но где же другие города? — спросил Лионель.

— Все, кроме этого, были утоплены в океане, — сказал Хуго. — Нарочно. С надеждой отравить воду. Судя по той надписи, жители других городов решили, что, если они не будут жить, то никто не должен. Город, севший на Туливоори, единственный не пожелал поступить так же.

Он выбрал со стола фото каменной плиты.

— Здесь написано «мы не брали вины в долг». Возможны разные трактовки, в колта «вина» и «долг» — это одно и то же слово, но… Мы понимаем это так: жители заражённых городов думали, что эпидемия — это кара богов, и решили, что, раз наказание получено заранее, им можно делать всё, что угодно.

— Это всё… крайне поучительно, — сухо сказал Ламмергейер, — но чем ваше открытие поможет нам? Мы можем хотя бы использовать их технологию полёта вместо дирижаблей?

Хуго помолчал.

— Мы обнаружили остатки двигателей для руления. К сожалению, пока это всё. Мы не знаем, как летающие города поднимались в воздух.

Когда встреча закончилась, Хуго побежал отчитываться перед начальником экспедиции, а Лионель вернулся в Магистрат. После двух лет разлуки они не успели обменяться наедине и словом.

* * *

Лионель знал не так много людей, которые курят. Этот город не терпел слабостей, даже таких, поэтому советник Юджина Эрхарт позволяла себе её один раз в неделю, после собрания Совета.

Лионель взял за правило присоединяться к ней.

— Что с вами, помощник советника Килпи?

В курительной комнате они были совсем одни. Эрхарт смотрела на Лионеля из своего кресла, и в её глазах блестели весёлые искры.

Порой Лионелю казалось, что быть помощником Эрхарт — это испытание: мол, выдержишь её — выдержишь что угодно. С ней было… непросто. Не из-за её эксцентричности — хотя, например, недавно она побрилась наголо, заявив, что волосы — глупая и пустая трата времени. Из-за её ума. Даже в её двадцать девять, так близко к закату, с ней приходилось считаться.

— Вам не нравится утверждённая кандидатура?

Лионель сделал затяжку, выгадывая время. Если честно, курить ему не нравилось.

Он хорошо её помнил. «Нанси Баух, 18 полных лет, рост 178, вес 73, симметрия лица и тела не нарушена». С фотографии в папке храбро улыбалась атлетичная белокурая красавица. Прекрасная человеческая особь. Ещё бы — в Дар всегда выбирали лучших из лучших.

— Почему же? — сказал он. — Она станет достойным Даром. Мне только жаль, что у неё учёная степень по химии, а не, скажем, по философии.

Эрхарт усмехнулась.

— Вы поклонник гуманитарных наук?

— Напротив. Считаю, что без них город может обойтись, а вот от химика было бы куда больше проку здесь, чем там, куда мы её отправляем.

Они посидели молча в синеватых клубах дыма.

— Вы не верите, что Высший Разум достоин наших… скромных подношений? -спросила Эрхарт.

Лионель пожал плечами.

— Я не верю, что интеллекту, который просчитывает весь наш мир, нужна помощь смертных мозгов. Неужели без наших Даров ему не хватает… вычислительных мощностей?

— Когда в мире были короли, — сказала Эрхарт, — как вы думаете, почему их вассалы подносили им в дар свои лучшие сокровища? Потому что король беден?

— Потому, что не хотели его гневить.

— Именно. Они показывали свою покорность. Иначе… Ну, взять хотя бы этих ваших тайвов. Они изобрели способ летать на честном слове, но Высший Разум решил, что с ними пора кончать — и где они теперь?

Она затянулась снова и спросила другим тоном:

— Кстати об этом, что вам пишет ваш Окланд?

— Ничего такого, чего нет в его отчётах, — сказал Лионель.

Хуго сообщал, что больше не может возглавлять вторую экспедицию на Туливоори из-за пошатнувшегося здоровья. К счастью, Совет назначил главным его ассистента, и экспедицию не свернули раньше времени. Городские инженеры тем временем разрабатывали аппараты для поиска других городов под водой. О их местоположении ещё ничего не было известно, но Лионель верил: это пока.

Эрхарт затушила сигарету в пепельнице и — небывалое дело — снова потянулась к пачке.

Лионель протянул ей свою.

— Я никому не расскажу, — пообещал он.

Она насмешливо скривила губы.

— Бросьте, Килпи. Разве мать не научила вас не заигрывать с теми, кто старше вас на целых семь лет?

Лионель сжал губы и взял вторую сигарету сам.

— Она многого не успела.

— Я сама до сих пор о ней жалею, — неожиданно сказала Эрхарт. — Умнейшая женщина. В её поколении в математике ей не было равных. Хотя ваше рождение, скажу вам честно, не прошло ей даром…

Вторая сигарета на вкус была ещё отвратительнее первой. Лионель передумал и бросил её в пепельницу.

Да, мать родила его рано, в двадцать пять, хотя учёные давно твердили, что роды и возня с младенцем плохо влияют на интеллект. Это, в конце концов, было её личное дело.

Каждый в городе знал: старение начинается в тридцать. После этого твой ум уже никогда не будет таким же неутомимым и острым. Увядание неумолимо: ты больше не сможешь служить обществу так, как раньше. Тем, кого природа не одарила интеллектом выше среднего, приходилось проще — на производстве и в сфере услуг планка была ниже, и можно было работать хоть до пятидесяти. Там же, где требовались свежий взгляд, быстрые решения и способность критически мыслить — в творчестве, в управлении, на войне — об этом не могло быть и речи. Ты старался успеть всё, что мог, до тридцати, а потом был волен делать с остатком жизни что угодно. Стать советником и консультантом для тех, кто пришёл тебе на смену. Завести детей. Записаться в армию и погибнуть на войне, чтобы не доживать долгий — спасибо медицине — бесполезный век.

Это была нувократия, и она процветала.

Вражеские города-государства исходили пеной от зависти; наступив на горло взаимной ненависти, они сбились в Лигу, когда поняли, что ничего не добьются поодиночке, но не могли победить даже стаей. Город Лионеля посмеивался над ними, строил дирижабли и синтезировал аврин, и война давно стала привычным, хоть и неприятным делом. Они могли обороняться сколько понадобится.

— Я рад, что вы оценили мамин талант, — невинно сказал Лионель. — А вы сами ещё не планируете завести детей? Время об этом задуматься, как считаете?

На лице у Эрхарт не дрогнул ни один мускул. Она умела держать удар. Лионель даже пожалел, что глупое и красивое фехтование давно уступило место в спортзалах боевой подготовке со стрельбой по мишеням.

— Я не смогла бы воспитать ребёнка, — спокойно сказала Эрхарт. — Я слишком ненавижу всех, кто младше меня. Будь у меня сестра-близнец, родившаяся на две минуты позже, я задушила бы её в колыбели.

Она встала и направилась к дверям, но обернулась уже на самом пороге.

— Я хочу порекомендовать вас для ведения протокола на Процедуре. Надеюсь, вы рады.

И ушла, не прощаясь.

* * *

— Вы всё ещё настаиваете на том, чтобы вынести ваш проект на рассмотрение Совета? — лысина Ламмергейера блестела от пота.

Советник Лионель Килпи кивнул. Ему было двадцать семь, и он не боялся никого.

— Всё верно.

— Меры, к которым вы призываете, не кажутся вам несколько… преждевременными?

— Отнюдь. Такие дела не делаются быстро. Чтобы получить желаемый эффект, начинать нужно сейчас.

Эрхарт следила за их дискуссией со своего места, тонко улыбаясь. Она совершила невероятное: продержалась в Совете до немыслимых тридцати трёх. Зимой её ждала отставка — и то потому, что больше её не хотели терпеть. Другие боялись её и ей завидовали, а она приняла свою судьбу удивительно спокойно — и теперь сидела на заседаниях, как в театре.

— Как вы не понимаете?! -Ламмергейер аж встал в негодовании. — Если мы начнём кампанию по ограничению рождаемости, это снизит обороноспособность города!

— Как вы не понимаете, что я предлагаю не бороться с симптомами, а решить проблему в корне?

Да, в опасениях председателя Совета была доля правды. Лига надрывалась, выжимая из себя всё ради войны, и городу приходилось тратить на оборону всё больше и больше ресурсов. Лионель не хотел с этим мириться.

Ламмергейер вздохнул.

— Эта ваша идея со строительством… передвижного города, — устало сказал он. — Вы сознаёте, что всерьёз о ней можно будет говорить лишь тогда, когда будет восстановлена тайвская технология левитации? За последние пять лет мы потратили уйму средств на исследования Туливоори, Лига уничтожила три из пяти аппаратов для подводных исследований, и мы ни на йоту не приблизились к разгадке. Может быть, она вовсе не будет найдена!

Лионель долгим спокойным взглядом посмотрел ему прямо в глаза и пустил в ход нечестное, безотказное оружие.

— Вы что, не верите в безграничное могущество разума?

Ламмергейер поспешил переменить тему, и Лионель ему позволил. Вполуха слушая о финансирования тяжёлой промышленности, он открыл папку, ища нужные бумаги, и наткнулся взглядом на письмо, пришедшее с утренней почтой.

Конверт был подписан именем Хуго Окланда, но не его рукой. Он сам давно уже ничего не писал. Долгая полевая работа в противогазовой маске не прошла для него даром, аврин, молчавший столько лет, сказал своё слово; операции на глазах не помогли, и бедняга даже не успел закончить свою первую книгу.

Жаль, конечно, но материалов о находках с Туливоори хватало и без его вклада.

Окланд сообщал письмом свой новый адрес — на окраине, в одном из дешёвых, грязных промышленных районов. Губы Лионеля тронула невесёлая усмешка: да-да, как же, никаких намёков. Но он хотя бы ни о чём не просил. Сохранял достоинство: у таких, как он, кроме него мало что оставалось…

Лионеля пробирала дрожь при мысли о том, каково это: стать бесполезным.

Может быть, навестить его? Как-никак, они дружили столько лет. Короткий визит на грядущий День Ответных Даров…

Но у Лионеля вряд ли будет время до Процедуры.

— … что вы скажете об этом, Килпи? — спросил Ламмергейер.

Лионель спрятал письмо под бумаги.

Может, как-нибудь в другой раз.

* * *

Это была пятая Процедура Лионеля — и первая процедура советника Килпи.

Кроме Совета и медиков, на мероприятие допускалась только делегация высокопоставленных граждан, которым предстояло засвидетельствовать то, что случится; всего — пятьдесят человек. Они сидели в одном из залов Магистрата, небольшом светлом амфитеатре с большим окном. Ветер быстро гнал облака, открывая и пряча низко висящее солнце; холодные золотые лучи поблёскивали на медицинском поддоне с инструментами около стула с высокой спинкой там, внизу.

Надо же, как рано уже закат. Как там Аньето назвал День Ответных Даров в одном из стихотворений? «Излом осени»…

Мори́с Аньето должен был стать сердцем Процедуры в этом году. Когда его кандидатура была объявлена, он на два месяца стал самым популярным поэтом во всём городе. Лионель и тот нашёл минутку взглянуть на его стихи. Да, пожалуй, в них что-то было, но куда больше ему понравилось, как парень выступал в радиодебатах. Аньето говорил так, как плетут кружево — не машинное, а настоящее, живое, на сотне коклюшек, когда ты едва можешь уследить за движением нитей, а потом они вдруг сплетаются в великолепно сложный, прекрасно гармоничный узор. Если бы можно было использовать его в продвижении демографических реформ…

Лионель вздохнул про себя. Бессмысленная трата. Каждый раз жаль.

Дверь у подножия амфитеатра открылась, и Ламмергейер ввёл в зал их Ответный Дар.

Аньето переступил порог невесомым, пружинистым шагом; по традиции, весь в белом, высокий, тонкий и гибкий — такому бы быть танцором, а не поэтом. Красивую голову, по нынешней моде, едва прикрывал рыжеватый пушок — все знают, волосы не нужны. Бледный от волнения, он учтиво кивнул собравшимся; сел на стул, как школьник, сложив на коленях руки. Ждавший поодаль медик, похожий в своём халате на белую тень, беззвучно шагнул к столику.

— Вы готовы, Аньето? — спросил Ламмергейер.

— Д-да, — кивнул тот. — Только… Могу я ещё раз взглянуть на своё завещание?

— Вы надумали внести изменения?

— Нет, но…

— Тогда, — тон Ламмергейера был учтивым и жёстким, — в этом нет нужды. Вы с вашим нотариусом утвердили его ещё вчера. А сейчас — время для вашего последнего слова.

— Ох, — Аньето улыбнулся с обезоруживающей растерянностью, — боюсь, я его не готовил! Но… Нет, подождите. Сейчас.

Когда он заговорил, Лионель подумал было, что это его стихи, но узнал финальный монолог героя одной из неоклассических поэм Троусворда.

— … когда она — лишь пепел?..

В чём смысл святой любви, когда она

Всего… Всего лишь…Ох. Я, кажется, сбился. Вы ведь извините меня, если я начну заново?

По залу прошёл разочарованный гул: монолог занимал не одну страницу, и Аньето ошибся у самого конца. Делать нечего: каждый Дар имел право на последнее слово.

- … и в чём

Смысл красоты, когда она — лишь пепел?

В чём смысл святой любви, когда она

Лишь инструмент для продолжения рода,

И можно род продолжить без неё?

В чём смысл меня -

Костей, дыханья, кожи?

Хронометр, разъятый на детали,

Не стоит и гроша своей цены…

Лионель рассеянно слушал его и думал: в Дар выбирают лучших из лучших, странно, что Аньето подвела память. Странно, что оратор и поэт выбрал своими последними чужие слова.

Странно, что губы у него такие белые. Как будто вот-вот грохнется в обморок. Его ведь проверяли: Дар должен быть здоров.

И тогда до Лионеля дошло: да он же тянет время.

Он видел Дары, которые входили в этот зал возбуждёнными и счастливыми, как девственницы, верящие, что уже нынче вечером будут гулять в садах Лунной Богини. Видел тех, кто сидел здесь с сардонической усмешкой мучеников, отдающих себя на откуп ради собратьев-людей. Один парень на его памяти явно умирал от похмелья: должно быть, увлёкся, празднуя накануне.

Но Лионелю ещё не доводилось видеть Дар, который боится.

- Как ценность жизни трудовой пчелы

Определяют через ценность улья,

Так смысл меня — лишь в том,

Чтоб жил мой улей:

В неумолимом благе большинства.

И если Высший Разум дал мне выбор,

Погибнуть мне иль тысячам, ужель

Я выберу себя

Превыше тысяч?..

Аньето замолчал, и тогда Лионель во второй раз в жизни увидел его.

Фогельзиктен стоял за спинкой стула. Секунду назад там было пусто, но сейчас изжелта-белый птичий череп был так же реален, как лысина Ламмергейера и бледное лицо Аньето.

Он глядел Лионелю прямо в глаза.

Лионель не испытал ни удивления, ни страха. Если бы в комнате распылили ядовитый газ, сработала бы система анализа воздуха. Значит, эта галлюцинация — только его. Переутомление? Нервный срыв? Он много работал в последние двадцать семь лет.

Или всё-таки аврин. Тот, давний, доставший Окланда, а теперь — его самого.

Лионель смотрел Аньето за спину, едва видя, как медик закатывает ему рукав белого пиджака, как накладывает на руку жгут. Луч солнца равнодушно блеснул на металлическом боку безупречно чистого шприца.

Лионель встал.

— Не смей на меня так смотреть, — спокойно сказал он.

Ламмергейер нахмурился. Руки медика замерли.

— Что вы делаете, Килпи?

Не отвечая, Лионель зашагал вниз по ступенькам.

— Вернитесь на место, — в голосе Ламмергейера зазвучала опасная нотка.

Фогельзиктен не сводил с Лионеля пустых глазниц.

Все, кого они приносили в Дар, были согласны и готовы. Они родились в городе, который с детства учил их быть послушными, исправными деталями машины. Они прошли конвейер без брака. Это не было убийством: они были мертвы заранее.

Только живые ещё умеют бояться смерти.

Медик сделал неуверенный шаг назад, но он не был готов к тому, что случится, и не успел увернуться, когда Лионель, несильно размахнувшись, всадил кулак ему в живот. Пальцы в резиновой перчатке разжались, Лионель подхватил выпавший из них шприц и с разворота ударил попытавшегося вмешаться Ламмергейера в челюсть.

Он всегда с блеском сдавал нормативы по боевой готовности. Бить живых людей было непривычно, но не сложнее, чем манекены. В мыслях отстранённо крутилось: будут лечить наркотиками или электрошоком. Интересно, вылечат? Чуть не опрокинувший свой стол секретарь попытался схватить Лионеля сзади, но тот извернулся и всадил шприц ему в плечо. Остальные в зале повскакивали с мест, кто-то уже звал охрану, и Лионель знал: как только она подоспеет, всё кончится, и, в общем-то, непонятно, зачем он всё это затеял. Не для того же, чтобы победить?

В этот момент здание тряхнуло так, что зазвенели стёкла, и на улице взвыла сирена. Лионель не слышал этого звука так давно, что не сразу сообразил, что это.

Воздушная тревога.

За домами вдалеке чёрной колонной встал столб дыма. Что-то надрывно просвистело в воздухе, и пол снова ударил Лионеля по ногам.

Невозможно. Их ПВО настолько совершенны, что никто уже не боится воздушных налётов.

Учения по эвакуации, впрочем, всё равно проводились исправно. Страх и дрессировка заставили присутствующих на время забыть всё остальное. Советники и их гости повалили к дверям; Лионель схватил Аньето за плечо.

— Идём!

Тот подчинился — спасибо хоть догадался снять с руки жгут.

Пока остальные спускались по лестнице, Лионель рискнул вопреки правилам зайти в лифт. Аньето очнулся только на первом этаже, когда Лионель потянул его к выходу.

— Ч-что вы делаете?!

— Спасаю тебя, — не оборачиваясь, бросил Лионель.

— Н-но, — Аньето попытался затормозить, — вход в убежище там!..

Под Магистратом правда находилось отдельное убежище для сотрудников.

— Я украл тебя с Процедуры, — хмыкнул Лионель. — Как ты думаешь, нам будут там рады?

Пробираясь по сотрясаемым далёкими — пока ещё! — взрывами улицам, Лионель успел разглядеть над крышами вражеские дирижабли. Вот только они был свои.

Так вот почему их не остановили ещё на подлёте.

Думать, как это случилось, было некогда. Когда началась бомбёжка, на главной площади уже вовсю праздновала День Ответных Даров разодетая для карнавала толпа. Никто не потрудился выключить музыку, и огромная, балансирующая на грани паники очередь в бомбоубежище казалась на её фоне бредовым сном. Стражи порядка, кое-как удерживающие людскую массу от давки на входе, знали советника Килпи в лицо из газет и пропустили вперёд прочих. Аньето безропотно следовал за ним, как баржа на буксире. Лионель разозлился бы на него, но с парня нечего было взять: когда ты должен был планово умереть, а тебе не дали, немудрено утратить связь с реальным миром…

В тамбуре убежища было полно народу — кажется, куда больше, чем надо. Свои убежища были в каждом районе; это, центральное, многло вместить больше людей, чем другие, но не полгорода сразу. Спускаясь по лестнице в плотном людском потоке, Лионель обернулся, пытаясь понять, скольких ещё впустят… и споткнулся.

За один миг он увидел, как всё будет. Если он не сломает ногу при падении, то уж точно сшибёт кого-нибудь впереди, а те, кто спускается следом, не успеют остановиться…

Кто-то подхватил его, удерживая на ногах. Лионель уставился на свой рукав, в который вцепились тонкие, чёрные пальцы, похожие не то на птичьи когти, не то на ветки, сожжённые лесным пожаром.

И мир исчез.

* * *

Он видел город — остров в бесконечном облачном море, высоко над миром простых и жалких наземных людей; город, где ни один ребёнок не боялся высоты, и над домами реяли флаги, чтобы каждый знал, куда сегодня несёт его ветер.

Прекраснее этого города не было во вселенной.

Он помнил первые смерти от Болезни. Помнил пустое, холодное чувство неотвратимой беды. Помнил душную маску с клювом у себя на лице. Помнил, как печи, в которых они сжигали своих мёртвых, вообще перестали остывать.

Он не помнил лица того или той, кого у него забрали, не дожидаясь, пока смерть придёт к ним сама. Не помнил, чьё имя кричал, пытаясь голыми руками выхватить то, без чего незачем было оставаться в живых, из огня. Он помнил только, что не успел, и что его оттащили от печи, и что всё кончилось именно тогда.

Той ночью он умер — не то от ожогов, не то от горя.

Следующим утром он встал снова.

Он не спрашивал, как или почему: ему было всё равно. Просто живых вокруг оставалось всё меньше, некому было закрыть глаза умершим и побыть рядом с теми, кто скоро уйдёт следом, а ему это было нетрудно. В конце концов, мёртвые не чувствуют боли.

Болезнь не пощадила и Поднимающих в их башне — их оставалось всё меньше, держать город на лету становилось им не под силу, и тогда они сели в горах, полных едкого дыма, и все, кто ещё мог дышать, вдохнули его и перестали, и в городе остался только он один.

Что ему было там делать?

Мир наземных людей оказался похожим на его собственный и совсем другим, но он не испытывал ни отторжения, ни интереса. Он просто шёл, не зная, куда, от селения к селению, заглядывая в окна, случайно пугая тех, кто его видел.

Этот страх вреза́лся им в память, и они сочиняли о нём сказки. Время не щадило мёртвое тело, но сказка латала дыры, держала рассыпающийся образ, как каркас, пока не пришёл день, когда плоти не осталось вовсе, и сказка стала плотью.

Все, кто помнил его прежнее имя, были мертвы, и он тоже забыл. Он был Фогельзиктеном: человеком с головой птицы, с птичьими руками, способными останавливать сердца.

Но он не убивал.

Он никогда не убивал.

Он просто был там, где смерть.

* * *

Лионель вынырнул из чужой памяти, хватая воздух.

Его толкнули сзади; он стоял на лестнице, и народ уже начинал обтекать его по сторонам.

Пока он проживал чужие столетья, время не шло.

Лионель глубоко вдохнул, выдохнул сквозь зубы, нашёл взглядом Аньето и поспешил дальше, вниз.

Убежище казалось переполненным, как вагон метро в час пик. Под низким потолком гудел шум многоголосого разговора, плача, дыхания, но Лионелю показалось, что он услышал, как где-то там, выше, наконец закрыли дверь.

— Аньето! Надо же! Какими судьбами?

Лионель вскинул голову. На возвышении у стены, ведущем к двери и приборному щитку, стояла Эрхарт. Должно быть, даже в неверном красноватом свете убежища Аньето выделял из толпы его белый костюм. Лионеля в сером она не заметила.

— Советник! — пролепетал Аньето. — Ч-что вы здесь делаете?..

Эрхарт передёрнула плечами. На её шее колыхнулся то ли шарф, то ли странный воротник.

— А где ещё мне быть? С Советом, из которого меня так упорно выживали? Что вы. Мне больше нет там места. Я теперь вольная птица, могу делать, что хочу. Например, произвести на свет ещё одно никому не нужное человеческое существо. Или отправиться воевать…

Лионель принял то, что Фогельзиктен вновь стоит рядом, как должное. Призрака совсем не беспокоила теснота, и ни одна живая душа в комнате не замечала его присутствия. Убедившись, что Лионель смотрит, Фогельзиктен медленно повернул голову к стене.

Эрхарт усмехнулась, и Лионелю очень не понравилась эта усмешка.

— Ведь в нашей армии полно таких, как я, — сказала она. — Тех, кто любил нувократию в восемнадцать лет и возненавидел в тридцать.

Взгляд птичьего черепа указывал на встроенные в стену шкафы. Пробравшись к одному из них, Лионель обнаружил там сумки с противогазовыми масками.

— Ничего личного, — сказала Эрхарт. — Просто населить город заново проще, чем разубедить тысячи человек в том, чему их учили всю жизнь.

Лионель взял сумку в руки и увидел.

Убежище под Магистратом, в котором надрывается бесполезная сирена газовой опасности. Бесформенные тюки на полу: когда-то люди, теперь — нет. Кто-то из них ещё жив — ещё хрипит, хватая воздух — но это не в счёт.

Опять аврин.

Лионель не просто знал. Он видел, словно его взгляд пронёсся по системе вентиляции…

Которая у двух убежищ была общей.

Бомбоубежище на площади как ближайшее к Магистрату соединялось с ним в одну систему, если открыть вентили. Мера на случай, если вентиляция Магистрата выйдет из строя. Доступ к вентилям был под строжайшим контролем, но если ты советник, разве ты не сможешь получить то, что хочешь?

Нувократия стояла на всеобщей вере в пользу и благо нувократии. До сего дня.

— Не вините себя, Аньето, — сказала Эрхарт. — Кто мог знать, что Высший Разум не ценит… хорошую кредитную историю?

Она потянула «шарф» себе на лицо, и Лионель успел понять, что это респиратор. И что такой модели в их городе нет.

Аньето смотрел на Эрхарт с растерянностью и страхом, но учения впечатались в каждого из городских намертво, поэтому он вышел из ступора, когда Лионель сунул ему в руки сумку и рявкнул:

— Газ!

Они успели натянуть маски за миг до того, как завопила сирена, и даже без своего внезапно открывшегося предвидения Лионель знал, что будет дальше.

Он схватил Аньето в охапку, прежде чем их успела разнести в стороны разом вставшая на дыбы толпа. Расталкивая и сбивая друг друга с ног, люди бросились к шкафам со средствами защиты. Кричать было нельзя; те, кому не хватило ума задержать дыхание, уже валились под ноги другим. Лионелю не было до них дела: они стали для него даже не обезумевшим стадом — безмозглой стихией, овеществлённой смертью, скалящей зубы на то, что он не собирался ей отдавать.

Не получишь. Его — не получишь. Этот город полон бездушных винтиков и пружин, жри их, жри сколько хочешь, пока не подавишься, а этот — живой.

Не дам.

Лионель соображал даже быстрее, чем в двадцать лет. Из этого котла нужно выбраться сейчас же — но куда? Они заперты здесь, как мыши в коробке. Он отключил у себя в ушах хрип умирающих и голос сирен; маска сужала и без того ущербное поле его зрения, но в него попала дверь, у которой стояла Эрхарт.

Самой Эрхарт там больше не было.

Люди на остатках дыхания отпихивали друг друга от шкафов, в последний момент роняли сумки с масками и больше не могли поднять. Тех, кто падал, топтали, не замечая. Аньето споткнулся о лежащее под ногами тело и попытался рухнуть — Лионель не дал. По диагонали пробираясь к двери, он боялся только того, что судорожно сключенные пальцы тех, чьи лёгкие уже наполнил аврин, цепляясь за его ноги и одежду, рано или поздно оторвут шланг, идущий от маски к регенеративному патрону у него на поясе.

Эрхарт не забыла запереть за собой дверь.

В глубине души Лионель этого ждал, но это всё равно было обидно до жути. Умирать здесь, в этой давке, среди обезумевшей от ужаса массы было невыразимо противно, но альтернатив, похоже, не осталось: ещё чуть-чуть — и их размажут по этой стене…

На ручку легла тонкая, обугленная птичья лапа, и даже сквозь вой сирен Лионель услышал, как щёлкнул замок.

Им повезло, что дверь открывалась внутрь. Лионель втолкнул Аньето перед собой и скользнул за ним следом; закрывая за собой, он успел бросить последний взгляд на Фогельзиктена, возвышающегося над лежащими вповалку телами.

Всегда там, где смерть…

Лионель потащил Аньето дальше, не давая ему времени задуматься.

Эти коридоры — общие с убежищем под Магистратом. Когда Лионель пришёл туда работать, он проходил инструктаж. Аварийных выхода два, и один из них — за городской чертой. Замаскированный и не отмеченный на планах, доступный только по указателям изнутри.

Может быть, снаружи никто не ждёт.

Лионель встал как вкопанный.

Шаги. Он услышал их ещё до того, как они на самом деле стали слышны — сосредоточенный, деловой звук, которого не должно было существовать за неумолкающим криком сирен.

Люди за поворотом коридора.

Он толкнул Аньето себе за спину и первым шагнул за угол.

Их было пятеро — в респираторах, как у Эрхарт, и чужой военной форме. Ещё не успев увидеть их воочию, Лионель знал, что это группа зачистки, идущая из-под Магистрата. И ещё — что они не ждут впереди никого, кроме отравленных аврином гражданских.

Зря.

Они были вооружены автоматическими карабинами, но тот, что шёл первым, не успел выстрелить: Лионель сцепился с ним, зажимая оружие между их телами так, что дуло смотрело в сторону. Враг высвободил одну руку и выхватил из ножен на поясе нож, но как же медленно он двигался — весь мир вдруг стал дрянной замедленной съёмкой. Лионель никогда всерьёз не дрался с вооружёнными людьми; он даже удивился, когда ему удалось завладеть ножом, чуть было не проткнувшим ему живот, и вонзить его противнику в шею. Падая, тот никак не хотел отпускать свой автомат — Лионель насилу вырвал его из судорожно сжавшихся пальцев.

Дальше было просто. Аньето и тот не промахнулся бы по тесной группе мишеней между двух стен.

Лионель бросил автомат, не глядя на скошенные очередью трупы, и осознал, что Аньето, окаменев, пялится на него с ужасом, заметным даже сквозь маску. Трепетная, чтоб его, дева, у него на глазах только что умерли сотни, а он собирается падать в обморок из-за пятерых? Или никогда не видел крови?

Лионель опустил глаза на пятна у себя на груди и вдруг понял, на что смотрит Аньето.

Шланг его, Лионеля, противогазовой маски свободно болтался, перерезанный посередине.

Он замер, ожидая удушья и боли, но их не было. Потому что он не дышал.

Лионель понял это одновременно с осознанием, что видит обоими окулярами маски.

Он попытался снять её и не смог.

В довершение всего, в этот момент погас свет. Наконец заткнулись обесточенные сирены.

Лионель уже привычным движением схватил в темноте руку Аньето и почувствовал, как он дрожит. Оставаться здесь было небезопасно, но, когда Лионель потянул его дальше, Аньето не сдвинулся с места.

Лионель сказал бы ему что-нибудь — но как, если не можешь вдохнуть? Хотелось как следует тряхнуть неудавшийся Дар за плечи, как кота за шкирку, но Лионель вдруг почувствовал: надави на него ещё чуть сильнее — и он сломается. Насовсем.

Слишком много испытаний на долю одного маленького жертвенного агнца.

В памяти Лионеля вдруг непрошенно всплыло далёкое и светлое: то, как мать совсем маленьким утешала его, когда ему снова снился кошмар про чудовище, заглядывающее в окна.

Он внутренне вздохнул и притянул Аньето к себе.

Лионель не думал, что кому-то может стать легче от объятий неприлично живого трупа в темноте под землёй, но Аньето вцепился в него, как тонущий в обломок мачты. Лионель дал ему время снова задышать глубоко — в противогазовой маске это важно — и перестать трястись.

Потом они пошли дальше.

Коридор ветвился, как кровеносный сосуд; проходя мимо невидимых в темноте дверей, Лионель откуда-то знал, что они ведут в секретные архивы и подземные лаборатории, но им нужно было не туда. Света не появилось, указатели на стенах было не прочитать, но он не сомневался, отыскивая путь, и не спрашивал себя, почему. Кажется, уволенная матерью нянька забыла рассказать ему самое главное: для тех, кто сам становится новой страшной сказкой, обычные законы мира уже не имеют силы.

Держа Аньето за руку, он чувствовал его, как часть собственного тела. Чувствовал, как ему трудно дышать, и как гудят ноги, и наваливается усталость; как слёзы ручьями текут по щекам, потом кончаются, потом высыхают, оставляя щекочущие дорожки. Как в мире нет ничего, кроме темноты, нет даже ужаса или боли, и ты идёшь просто потому, что тебя ведут.

Они шли долго, часы, целую вечность — благо, регенеративных патронов в новейших масках хватало и на неё. Лионель не чувствовал над собой сводов и толщи земли: он знал, под какими районами лежит их путь, и знал, что там идёт зачистка. Лиге было кем заселить захваченный город, а шанс избавиться от нувократической чумы навсегда, не оставив семян и спор, стоил пары миллионов жизней. Живой человек в своём уме должен был прийти в шок, но Лионелю просто было смешно: до чего же легко рухнуло всё, в незыблемость чего они верили, как в аксиому…

А потом коридор пошёл вверх, эхо их шагов стало звучать иначе, и это значило, что они добрались.

Лионелю не пришлось шарить по стене: его рука знала, где пульт и в какой последовательности нажимать на кнопки. Негромко загудел механизм, и створки дверей перед ними стали медленно раздвигаться, впуская в бесконечную тьму, слабый, мутный, лунный, но всё-таки свет.

Увидев его, Аньето замер, вырвал у Лионеля руку и бросился туда.

Лионель не успел его остановить.

В дверь ударил луч прожектора, ночь с треском разорвалась пополам, Аньето споткнулся, дёрнулся и упал назад, насквозь прошитый автоматной очередью.

Время встало совсем.

Он лежал навзничь в неестественной позе брошенной куклы, вытекая из себя ярко-алой в электрическом свете лужей. В полной тишине, не нарушаемой даже ударами сердца, Лионель прошёл мимо него на воздух.

Лига искала аварийный выход. Должно быть, добираться до него изнутри по обесточенным, отравленным аврином коридорам сочли неоправданным риском — ведь можно вычислить примерные координаты снаружи и отправить отряд следить и ждать. Замаскированная дверь пряталась на склоне холма; Лиге повезло — когда она выдала себя, дирижабль, облетавший окрестности, висел почти прямо напротив.

Они ждали, что через эту нору с тонущего корабля побежит Совет. Не угадали, но какая разница?

Время не шло. Лионель, не скрываясь, стоял в дверях убежища — бессмысленная лёгкая мишень; Аньето лежал у него за спиной, и на его белой груди наискось расплывалась цепочка алых цветов.

Мальчишка, читавший стихи, чтобы отсрочить смерть. Мальчишка, готовый умереть за всех, даже если боится.

Единственный живой, которого он мог спасти.

Лионель, не щурясь, смотрел прямо на прожектор. Интересно, кем перепуганные дети будут видеть во сне его самого? Страшным насекомым с фасеточными глазами?

В чём смысл становиться чудовищем, если даже этого мало?

Лионель сжал край створки двери так сильно, как только мог, и ничего не почувствовал.

Мёртвым не бывает больно, да?

В чём смысл выпадать за рамки привычного мироздания, если ты всё равно вынужден идти дальше его ходом? Если даже мёртвым, с головой какой-нибудь дряни, ты всё равно только его деталь? Такая же шестерёнка иррациональной вселенной, как и Совета, как и города, который выпотрошили заживо этой ночью. Без своей воли. Без сил изменить ход огромных колёс.

Вот только что, если деталь не боится треснуть под давлением?

Не боится сломать механизм. И вообще ничего уже не боится.

Потому что терять нечего.

Лионель разжал руку, и время снова пошло.

Дирижабль разведки был небольшим, с командой из пяти человек в наполовину открытой гондоле. Четверо держали автоматические карабины, пятый возился с каким-то орудием, направляя ствол на выход из убежища. Блокировать двери, обрушив свод тоннеля — так точно больше никто не уйдёт…

Те, с автоматами, заметили его. Медленно — как же медленно, как муравьи в смоле — вскинули своё оружие.

Лионель оглянулся на Аньето. Четыре. Четыре пули сегодня нашли дорогу в чьё-то тело.

Неважно, в чьё. Главное — чтобы сошёлся итог.

Раз. В груди одного из стрелков в фонтане алых брызг открылась зияющая воронка.

Два. Лицо второго разлетелось красным туманом.

Три. Четыре. Третий упал на землю, опрокинувшись через релинг гондолы, четвёртый чуть не сбил с ног того, что управлял орудием. Тот застыл, с открытым ртом глядя на трупы — пока не осознал, что его руки двигаются, и отнюдь не по его воле.

У орудий на дирижаблях должны быть ограничения: обычно их чисто физически нельзя развернуть так, чтобы повредить собственному кораблю. У этого наверняка тоже были, но если никто из живых не увидит, что здесь случилось, то некому будет задавать вселенной неудобные вопросы, а значит, можно.

Больше не способный владеть своим телом, трясущийся от ужаса стрелок направил ствол на оболочку дирижабля.

Даже нувократия с её потрясающим средним уровнем интеллекта и прогрессом, который не снился Лиге, так и не смогла придумать газ, который поднимал бы такие махины в воздух и не был взрывоопасным.

Лионель не услышал взрыва. Не почувствовал отбросившей его ударной волны.

Просто сначала был белый свет, а потом — ничего.

* * *

Он очнулся от того, что чьи-то дрожащие руки стаскивают с него маску.

Лионель моргнул, пытаясь понять, где он. Ночь таяла, уступая место серым сумеркам; над ним на коленях стоял Аньето.

Рубашка у него на груди была бурой, подбородок покрывала запёкшаяся корка стекающей изо рта крови, и Лионелю вдруг захотелось взвыть от тоски. Ладно я, но его-то за что?! Разве мало одного обречённого на вечную не-жизнь?

Потом его зрение обрело фокус, и Лионель понял, что кровь у Аньето на лице — из разбитых носа и губ. Должно быть, приложило обо что-то волной от взрыва, а эта рана на груди — вон, видно в прореху в рубашке, совсем неглубокая — вовсе не от пули, а от задевшего вскользь осколка…

Лионель потёр глаза. Левый не видел.

— С-слава Высшему Разуму! Я уж думал, что вы… ч-что вы…

Голос Аньето сорвался, и Лионель, удивив сам себя, улыбнулся внутри. Что, ягнёнок, даже умереть не так страшно, как остаться одному, да?

Светло-карие глаза Аньето смотрели на него с преданным ожиданием — спаси меня, скажи мне, что делать! — а лицо было перемазано не то землёй, не то копотью, и Лионель почему-то вспомнил, как Хуго нарочно устроил взрыв на уроке химии в школе. Пока учительница устраивала чумазому экспериментатору выволочку, Лионель умудрялся сидеть с серьёзной неодобрительной миной — нет, правда, что за развлечения, мы же не малые дети! — но, оставшись наедине, они хохотали, как ненормальные…

Лионель встал. Тело ощущалось надетым, как чужой костюм, но он был уверен, что это пройдёт.

Дверь зияла у него за спиной бездыханной открытой пастью. Лионель не стал оборачиваться, чтобы проверить, есть ли на полу кровь.

Впервые за двадцать шесть лет он оказался вне города. Впервые за двадцать шесть лет ему было так тихо: ни машин, ни людей, только ветер ерошит бурьян на бесконечных, до горизонта, холмах.

Лионель переступил ботинком, и под подошвой хрустнул лёд. Осенняя слякоть подмёрзла за ночь, днём, наверное, растает снова. Излом осени…

Дело шло к рассвету. Утро обещало быть пасмурным; в прорехе среди низких, равнодушных туч догорали последние звёзды.

Когда-то, жизнь назад, Лионель учился находить путь по звёздам.

Он глубоко вдохнул холодный, свежий, до костей пробирающий воздух.

Куда идти? Сдаваться Лиге? У нувократии не было союзников извне. Да даже если бы и были — сколько два изнеженных горожанина продержатся на этой, прости Высший Разум, свободе?

— Ничего, — вслух сказал Лионель и протянул Аньето руку. — Пойдём?

Тот посмотрел на него снизу вверх и принял протянутую ладонь.

— Пойдём.