Крепость (гет)

Каменные крылья крепости раскинулись на восток и на запад. Крепость идет на излом, выдается вперед острой килевой костью, режет зеленую стену леса ножом, входящим в масло. Масло плавится. Масло кипит. Масло оставляет ожоги.

Коменданта крепости уже много месяцев никто не видел. Говорят, комендант крепости сошел с ума, читая вести с фронта. Послания на обгорелых бумажных — пожелтевших от жара — обрывках. Письма из котла. Из расщелины, ведущей прямиком в ад и дальше, дальше, дальше, к полыхающему, к неумолчно ревущему, к раскаленному докрасна центру перепаханной взрывами маленькой планеты. Третья от Солнца.

Третья от Солнца и, если смотреть на нее, стоя у висящей на стене классной комнаты звездной карты, совсем не страшная.

Страшная до убийственности, если стоять в круглом каменно-песчаном мешке, задрав голову, смотреть в ночное небо и думать, как же возможно, что это не прекращается, не прекращается, не прекращается, хотя обещали, потому что кому-то все время мало.

Мало еды. Воды вдосталь, но она тухлая и гнилая, пахнущая зелеными лесными мхами и ржавой болотной тиной. От мхов и тины больно сводит кишки, выворачивает пустой желудок, выдавливается каплями — судорога за судорогой — желчь, и Эмме становится легче. Ей кажется, что война кончится так же, как кончаются рвотные пароксизмы. Когда пострадаешь достаточно. Кто определит эту меру?

Для тех, кого расстреляли на днях у стены и вывезли в лес, чтобы свалить в наспех выкопанную яму, а потом присыпать сверху тонким слоем рыхлой черной земли, меру необходимого и достаточного определил комендант. Где-то далеко на фронте у края погасшего, исходящего вонючим дымом котла его двух сыновей закопали в такой же неглубокой яме, присыпав комьями смешанной со снегом перемерзлой земли. Эмме кажется, что от этого комендант перестал быть таким страшным, как прежде. Его с этими людьми сравняло под одну гребёнку общее горе.

И вообще, может, они были в чем-то виноваты, эти люди. Вот она не виновата, и ее не расстреливают. Несправедливость случается, особенно в военное время, но война ведь скоро закончится. Со дня на день. Может, завтра. Может…

А пока Эмма блюет желчью, согнувшись у крепостной стены, себе под ноги, и радуется — радуется тому, что сквозь тучи проглядывает солнышко, что ветерок свежий, а не холодный, и что она не в камере, и что если пострадать достаточно, то война рано или поздно закончится, и ее заберут домой. Наверное, она даже подаст прошение о компенсации. Она умная — отец всегда говорил, что она умная, грамотная и умеет хорошо выражать при письме свои мысли.

Он смотрит на нее, и она не может понять, где его взгляд, а где чернота направленных ей в грудь оружейных дул. Он смотрит на нее с крепостной стены, солнце скачет на козырьке фуражки, на металлической пряжке ремня, перехватившего форменную рубашку поперек талии. Он прибыл недавно. По крайней мере, несколько месяцев назад ей так казалось.

У него черные глаза — совсем черные, как земля в лесу, как окна казематов, как уголь, которым растапливают большие кухонные печи. Больше она о нем ничего не знает, но думает, что он, наверное, влюбился, раз глядит на нее так, и ему нет дела ни до клоками выстриженных волос, ни до рваных, вытертых почти до прозрачности тряпок. Эмма любит думать о том, что в нее влюбляются, потому что влюбленность означает, что ей подарят красивое кольцо — пусть даже простое серебряное — и отправят к свекру и свекрови в тыл, туда, где стоят маленькие домики под красными крышами и цветут по весне белые яблони.

Наверное, скоро ее отведут ночью в лес, заставят снять с себя серое — цвета каменных плит под ее ногами — платье, и изнасилуют втроем или вчетвером. Потом ее убьют — хорошо бы, если сразу насмерть, ведь они экономят пули — и бросят в неглубокую яму, слегка присыпав сверху землей. Вороны сперва выклюют ей глаза, потом расклюют ноздри, а потом станут ковыряться в торчащих наружу грудях. Конечно, Эмма понимает, что новому коменданту не будет до этого никакого дела, и что на бумагах, в которых распорядятся о ее расстреле, будет стоять его подпись, но она все равно продолжает мечтать о простом серебряном кольце, сердитой старой свекрови и маленьком домике где-нибудь в Шварцвальде — обязательно под красной крышей и ни под какой другой.

В тот день небо гремело как железный лист или как пустое ведро, в которое с размаху бросают гвозди или подковы. Гроза была страшная, по-настоящему страшная, хотя какая же это глупость, бояться грозы, если ты с часу на час, с минуты на минуту ждешь приказа, который метр за метром — за ноги — уволочет тебя на тот свет.

Наверное, на том свете тоже война, ангелы с ангелами, демоны с демонами, все со всеми, и это похоже на большую всемирную бесстыдную пьяную свалку.

Он целует ее, усадив на лакированный стол голым задом. Он целует ее, оставляя на ней горящие красные — почти кровавые — пятна, и она, задыхаясь от стука собственного сердца, от ежесекундных вспышек молнии за закрытыми глазами, от грома, бьющего по барабанным перепонкам, целует его в ответ. Она не верит, не верит, не верит, ведь так не бывает, чем она лучше остальных, не доживших до этого дня, не увидевших-не услышавших первой весенней грозы, прошедших крепостными воротами в обратную сторону раньше нее.

Она не верит, но целует его в ответ, задыхаясь и захлебываясь стонами, потому что его руки такие сильные и горячие, и его худое, крепкое тело такое восхитительно-твердое, а губы — обветренные, чуть вздрагивающие — так уверенно, почти грубо прижимаются к ее рту. Он дышит громко и часто, он не стесняется трогать ее, запрокидывать ее голову, проводя пальцами по изогнутой шее, и она не боится. Совсем не боится, хотя понимает, что он мог бы задушить ее сию же секунду, не прилагая к этому особенных усилий. Она бьется под ним в судорогах, цепляя пальцами скользкую от пота обшивку кожаного дивана, едва различая — вспышками — смутно белеющий над головой потолок, и ей хорошо. Хорошо, хорошо, так хорошо, что она кричит, и какой-то части ее ужасно стыдно, что она кричит вовсе не от боли.

На увлечение нового коменданта солдаты с запыленными серыми лицами поглядывают снисходительно. Эмма больше не боится, что завтра ее расстреляют. Эмма верит, что она страдала достаточно, и теперь война для нее закончилась, как закончилась и вода из болота, и гнилой плесневелый хлеб со стружками и опилками. Его зовут Фридрих — Фридрих Альтенбург, ему тридцать, и он слишком молодой, чтобы быть начальником крепости, но солдаты его любят, и за это Эмма начинает любить солдат. В сущности, они вовсе не такие уж и плохие люди, и разве человек должен отвечать за то, что выполняет данный ему приказ?

Эмма прощает даже старого злого Ганса, который бил ее по лицу, когда она плохо мыла полы. Разве Ганс знал, что она учительница, а не поломойка? Старый Ганс качает головой, когда она выходит из кабинета, безотчетно одергивая подол нового крепкого платья, а Вальтер и Эдмунд смеются — они смеются так весело и спрашивают, возьмет ли она их с собой, работать в усадьбе коменданта, потому что, когда война закончится, они дружно повыкидывают оружие и форму с крепостного парапета и уволятся из армии. Прямо вот так — всем гарнизоном, и старого Ганса с собой прихватят. Старый Ганс усмехается и качает головой, а Эмма идет во двор и смотрит — часами смотрит на облачно-синее небо, и у нее в голове растут травы, шумят деревья, и тонкие-тонкие колосья прорастают сквозь каменную кладку во дворе.

Он любит ее, но не говорит об этом словами. Хорошо, что слова Эмме не нужны. Раньше ее тоже любили, а она любила слова. Теперь слова ей безразличны, тем более что их слишком трудно различить за криками. За криками кружащих над крепостью птиц. За криками, которыми она давится, вцепляясь пальцами в худые смуглые плечи, скользя ногтями по самой кости. За криками, которые мерещатся ей, когда она засыпает в кабинете на кожаном диване, положив голову на свернутое полотенце и свернувшись клубком под тонким пледом.

Он никогда не спит при ней — только дремлет, и все время работает. Пишет что-то, считает, спрашивает, ходит по крепости и ругает солдат. Тогда Эмма пугается, хватается за подол и мнет пальцами, чтобы не дрожали руки. Новый комендант — ее Фридрих — не кричит, но Эмме все равно слышатся громкие, громкие, слишком громкие крики, совсем как тогда, когда ее допрашивали после ареста. Эмма боится, что солдаты рассердятся на него за его расспросы и убьют, или будут долго-долго бить, а ее заставят смотреть на это, но он только смеется. Смеется глухим, угрожающим смехом, и тогда Эмма понимает, что никто не обидит ни его, ни ее, потому что у него достаточно и силы, и злости, чтобы всех их застрелить, или, чего доброго, взорвать крепость.

Он гладит ее по спине, обводя пальцами старые шрамы. Он не спрашивает — он вообще мало говорит, — но она мысленно пересказывает ему, откуда они у нее появились. Вот этот, похожий на нарисованный ребенком прямоугольник — четыре ломаных, кривых, выпирающих бугорками линии, — появился у нее тогда, когда обрушился их дом. Отца с матерью уже не было, и они с сестрой стояли, глядя на то, как проваливается крыша, а потом Эмма вспомнила, что в доме осталась кошка. Эмма не уверена, может, никакой кошки там и в помине не было, она не знает точно, была ли у них вообще кошка, но тогда ей так показалось. Сестра кричала что-то ей вслед, потом с грохотом рушились стены, обдавая ее едкой известковой пылью. А потом остался только этот шрам — теперь уже старый, заживший.

У Фридриха тоже много шрамов, и Эмме нравится, как они выглядят на его смуглой коже. Она не может его запомнить — никак не может, хотя смотрит на него часами напролет, так что когда она выходит из его кабинета, теперь уже привычно одергивая подол, ей кажется, что на самом деле его нет, и она все выдумала, как ту кошку. Он смеется, когда она ему рассказывает, и переспрашивает.

— Кошку?

— Кошку.

Ночью она просыпается от нарастающего, свистящего, гудящего, визжащего звука, а потом раздается — совсем рядом — взрыв. Эмма падает со своей узкой койки, ползет по полу, обдирая колени, путается в армейском колючем одеяле. Она трясется, как в лихорадке, ругая себя за глупость, и шепчет молитвы вперемешку с инструкциями, с обрывочными указаниями, которые у нее в голове как будто произносит кто-то другой, кто-то чужой, хотя она хотела бы слышать голос Фридриха. Она зовет, кричит, прижимаясь к стенам, бежит по переходам босая, растрепанная, закутанная в сползающее одеяло, и ей надо помочиться, но она боится останавливаться — что, если бомба попадет прямо в нее, что, если останется лужа, и ее увидят солдаты?

Фридрих идет ей навстречу во вспышках, напоминающих молнии, и хватает ее руку так, что у нее трещат кости, но она не возмущается. Боль теперь кажется ей правильной, потому что она напоминает ей о том, что Фридрих решительный и сильный. Фридрих знает, что делать. Фридрих отдает команды, и солдаты подчиняются беспрекословно, хотя Эмма все еще боится, что они начнут с ним спорить. Эмма боится — но как-то глухо, как сквозь сон. «Крепость бомбят», — говорит Ганс, и Эмма кивает, будто они обсуждают погоду или кислый кисель, поданный к обеду.

Эмма ничего не говорит и не спрашивает. Эмма задыхается, потому что пыль попала ей в горло и никак не желает улечься там, среди обрывков невольных вскриков. Фридрих несет ее на руках, закутанную в одеяло, потому что она не может идти, а он не может ее бросить, но когда она пытается напомнить ему о тех, других, оставшихся за закрытыми дверями, он не слушает. Он не слушает — он говорит, сухо и отрывисто, отдавая приказы — один за другим, один за другим, и половина солдат отстает от них, оставаясь с автоматами наперевес у крепостных ворот. Они бегут по двору, прижимаясь к стенам, и повсюду вспышки, взрывы и выстрелы, и Эмма прижимается к Фридриху всем телом, вцепляясь пальцами в худые плечи, и убеждает себя, что нельзя бояться, нельзя, нельзя, нельзя, нельзя бояться, и у нее почти получается.

Взрыв раздается совсем рядом. Эмма падает, ударяется головой о стену, а спиной об пол, и сверху на нее падает Фридрих, прижимая ее к холодному камню. Эмма недовольно мычит и пытается спихнуть его — она не поняла, она не хотела, она просто злится, что ей больно. Потом она замолкает и затихает, и тут же рядом раздается еще один слепяще-глушащий взрыв. После него становится очень тихо, тихо-тихо, как будто все затаили дыхание, и Эмма понимает, что рядом никого нет. Она пытается шевельнуться, но тело, придавившее ее, становится слишком тяжелым, совсем не таким тяжелым, как было раньше, в кабинете на кожаном диване, а куда тяжелее. Эмма вертит головой, бестолково, как вылетевшая из клетки птица, Эмма толкает его в плечо, но он не шевелится, а его голова бессильно свешивается, и волосы цепляют каменную пыль. Эмма всхлипывает, чувствуя, как по ее животу и бедрам разбегается ручейками горячая влага, и выбирается, встает на ноги, не желая понимать, что Фридрих мертв. Не будет ни кольца, ни маленького домика под красной крышей — вот все, что она оказывается способна осознать. Она не понимает, не может понять, что Фридрих мертв, его тело изуродовано взрывом, и в этом теле больше нет души, и его глаза никогда не откроются. Она больше не увидит его, не услышит, не коснется — слишком много того, что она в силах подумать, но не в силах осознать и понять. Это не про нее. Не про нее.

На рассвете ее находят и ведут, взяв под руки, почти тащат по раскуроченной земле к караульному помещению. Раньше там были Ганс, и Вальтер, и Эдмунд, а теперь там какие-то чужие люди. Ее обливают ледяной водой из ведра, и кровь стекает вниз по ее животу и ногам, бежит по земле блестящими ручейками и впитывается, впитывается в землю и в ее подол. Дверь открывается. Эмма видит на пороге человека, который окидывает ее взглядом, и от этого взгляда у нее начинают трястись поджилки. Там, в глубине, еще несколько человек, возможно, четверо или пятеро, и еще двое тех, что привели ее сюда, притащив под руки… Эмма не думает, только боится, и от страха у нее прыгает нижняя челюсть. Эмма чувствует себя маленькой и совсем беззащитной и не надеется — ждет всем телом, всей кожей, что ее пожалеют, что поймут, что она совсем не представляет угрозы. Ее ведут к распахнутой двери, и она шагает добровольно, сама переставляя подгибающиеся от страха ноги. Она думает, что если будет послушной, то ее обязательно отпустят, а может, вместо Фридриха будет кто-то другой. Ей все еще хочется помочиться, и она думает, что стоит сказать об этом стоящему в дверях человеку, если, конечно, он понимает ее язык. Солдаты заходят следом за ней, и дверь захлопывается.

Обратно Эмма уже никогда не выходит.