Иошихиро (гет)

Ровная когда-то линия превратилась в пунктир, напоминающий автоматную очередь. Как Маи ни старалась протолкнуть ее через легкие, протянуть по артериям, венам и капиллярам, пропустить между сжатыми пальцами, между самыми кончиками ногтей, все усилия оборачивались в ничто. Гулко-пустое, лязгающее, хлопающее, пугающее звуками — душащее тишиной. Обнесенное металлически-цельным слоем холода. Блестящее — темное, светлое, светлое, темное — стеклами. Как Маи ни сшивала пространство в колодцах вечно испуганных глаз, оно теперь всегда рвалось на два такта. Два проклятых такта, которые со свистом вспарывали воздух в ее легких. Рассвет-закат. Тише-громче. Сесть-встать. Вверх-вниз. Не смотреть. Не слушать. Не дышать. Вдох-выдох. Кап-кап. Тук-тук — сердце колотится где-то в сдавленной его взглядом глотке. Проглоченная рвущаяся на свободу чайка. Внутрь-наружу. Внутрь-наружу. Внутрь-наружу. Назад-вперед.

Впервые она увидела его перед самой свадебной церемонией.

Ичиро худой, весь состоящий из углов, будто бы какой-то исчерканный. Ичиро горбится, как ни старается держать прямой спину. У Ичиро вечно искривлен рот в ухмылке, словно он стоит перед готовой к разделке тушей и примеряется к пахнущей молоком и кровью коже, удобнее перекладывает в сухой-твердой руке мясницкий нож. Ичиро сын своего отца, но до отца ему далеко.

От одного сознания его присутствия в доме она замирает и душой, и всем телом, и только бьются-бьются-бьются перепуганными бабочками внутри два такта. Тук-тук. Вдох-выдох. Вверх-вниз. Внутрь-наружу. Внутрь-наружу. Назад-вперед. Однажды она увидела слишком многое, и он это знает. Он знает все.

У него взгляд как у тигра. У него взгляд убийцы. Черным-черное ровное полотно, на котором нет границы между радужками и зрачками, и она никогда не знает, не видит, не чувствует. Не может его прочитать.

Маи читает Ичиро как открытую книгу, как развернутый от стены до стены исписанный ровными рядами букв свиток, но в этом нет никакой необходимости, потому что Ичиро честен с ней до оскорбительного. До плевка в тщательно припрятанную, трепещущую бабочкой душу. Взмах-взмах, вздох-вздох. Маи читает Ичиро, но ей никогда не прочесть его отца и не заглянуть за ровно-черное, льющееся тягучей темнотой прямо ей в глотку полотно его беспросветного взгляда.

Он знает, что Ичиро ее не трахает. Ичиро отказывается коснуться ее и пальцем, а если приходится — вверх-вниз, ступенька за ступенькой, улыбка за улыбкой золотыми рыбками плывут-барахтаются от нее к гостям — если приходится, она всегда расплачивается за это проступающими на запястье синяками. Продавленной почти до мышц кожей. Кожей, обожженной сухо-холодной рукой, всякий раз напоминающей Маи не то ножи из кости, не то неудобно зажатые в пальцах ножницы. Ичиро вздрагивает от отвращения. Ему хотелось бы держать совсем другую, увешанную браслетами и унизанную пластиковыми дутыми кольцами руку, и тогда — так ведь и бывает, когда кого-нибудь любишь — его жесткие, негнущиеся, похожие на высохшие ветви или железные спицы пальцы стали бы мягче пуха и теплее нагретого солнцем мха.

Он сжимает тонкую беспомощно выгнутую шею. Маи кажется, он не прикладывает усилий, но девушка, распятая перед ним на лакированном блестящем столе, задыхается и, раскрыв в безмолвном крике рот, скребет-скребет-скребет по гладкой древесине ярко-красными ногтями. Ее лицо почти багровое, неестественно длинные ресницы опущены, воткнуты острыми концами в поблескивающую белесую пленку. Второй мужчина стоит к Маи спиной, и рука его движется часто и быстро. Вверх-вниз, вверх-вниз, назад-вперед, назад-вперед. Маи смотрит и не видит ни блестящей от пота спины, ни ягодиц, напряженных до выступивших на мышцах бугров. Маи не слышит тяжелых вздохов и монотонных до странности, до тошноты стонов. Маи видит и слышит только его.

Маи всегда видит, слышит и чувствует только его. Даже если рядом сотня-другая весело щебечущих гостей и разъяренный необходимостью торчать с ней рядом, буравящий ее кости кончиками пальцев Ичиро. Маи знает, что он может почуять ее на расстоянии десятка метров, как хищный зверь.

Маи смотрит на него, запрокинув голову. Черный костюм и белая рубашка с острыми краями воротника впечатываются в ее подкорку, выжигаются ровным контуром — ни одной лишней складки или непродуманной детали — на сетчатке. Маи помнит и знает каждую линию на его убийственно-спокойном хищном лице, и иногда ей кажется, что она уже тысячи раз касалась его плотно сжатых губ своими дрожащими влажными губами. Пятная ровную матовую кожу слюной. Оставляя на шее следы поцелуев, прикосновения языка — мокрые прерывистые линии, тире, пунктиры. Багровые отметины из сотен-тысяч миллионов кровавых точек. Маи не хотела идти к гостям, и тогда он, в несколько шагов пройдя разделявшее их расстояние, обхватил — будто в стальной капкан — ее запястье и повел ее вперед по коридору и вниз — ступенька, ступенька, ступенька — по лестнице. Его пальцы были такими теплыми, что ей казалось, ее кожа растворяется под ними тонким, хрустким весенним льдом.

Впервые она увидела его перед самой свадебной церемонией, и с тех пор делит свой мир на рваные, резаные, ломаные, но необыкновенно четкие линии. На пунктиры. На два судорожно бьющихся внутри нее такта. Вдох-выдох. Сладковато-терпкий, древесно-кожаный запах дорогого парфюма и силы, сводящей судорогой низ живота. Тук-тук. Колотящееся где-то в глотке, срывающееся с ритма, задыхающееся и снова колотящееся сердце, которое он слишком легко мог бы услышать, выследить, поймать с поличным — сжать в угрожающе-сильной, но спокойно-расслабленной ладони.

В свою первую брачную ночь и во все последующие Маи во сне чувствовала у щеки острый воротник рубашки. Его руки — на ее плечах, на груди, на ребрах. Она кричала, задыхаясь от сдержанных, изучающих, выжидающих поцелуев. Следуя размеренным поначалу и таким горячим, рваным потом движениям. Вверх-вниз, внутрь-наружу, вдох-выдох, назад-вперед. Крик. Крик, крик, крик. Сходя под ним с ума, захлебываясь собственной кровью, открываясь до судорожно трепещущих внутренностей. Отдавая все, что у нее было. Получая все, чего она была лишена. Ичиро был слишком послушен, чтобы выбрать жену по собственному усмотрению, и слишком своенравен, чтобы трахать женщину, которую хотел бы задушить — сжать вместо запястья заботливо подставленное ему горло. Маи иногда размышляла, убил бы Ичиро ее, если б узнал, и ей хотелось бы думать, что убил бы. Потому что она знала, что Ичиро бы только посмеялся.

И он тоже знал.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она хотела видеть каждую линию и каждую тень. Впитывать расширенными зрачками каждое движение, каждый удар бившегося под кожей пульса, каждую капельку выступившей на ровно-смуглом матовом теле испарины. Она смотрела и не могла рассмотреть, потому что это ее убивало. Тонкие пальцы с чуть выступающими суставами, тусклая линия обручального кольца. Она брала их в рот, быстро и легко лаская языком кончики, она смотрела на него, не сводя глаз, томно опустив ресницы, и ей казалось, что она чувствует на губах свой собственный вкус. Его рука скользила по задранному бедру, перечеркнутому линиями резинки чулка и подвязки. Она покупала себе такие десятками, застывала перед зеркалом обнаженная, чувствуя на себе его заинтересованный, ищущий, оценивающий взгляд. Она касалась дрожащей потной ладонью его члена, обхватывала покрепче, двигала рукой — вверх-вниз, назад-вперед, быстрее, быстрее. Он закусывал губу, откидывал назад голову, прикрывал глаза — оставлял на ее коже тепло выдохов и вдохов, разрывал ее мысли резаными-ломаными линиями, выдирал из нее наружу хриплые возгласы и болезненно-сладкие стоны. Ей ведь было больно, молоденькой шлюшке, изо всех сил вцепившейся ногтями в край стола, елозящей спиной по столешнице, растянутой под ним, распростертой, распластанной — вытраханной им в задницу и в рот, и снова в рот, и опять в задницу. Маи отдала бы все, чтобы оказаться на ее месте и почувствовать, как он сжимает ее бедра до синяков, а если бы ему захотелось, она точно так же отдала бы себя и тому, другому.

Если бы ему захотелось, Маи прошлась бы по дому голой и спустилась бы голой к гостям, она забралась бы голой на крышу и упала спиной вперед, размазавшись-разлетевшись по двору лоскутками кожи. Если бы ему захотелось, она убила бы себя, его жену и Ичиро, и ту девчонку с густо подведенными карандашом глазами, из-за которой Ичиро ее ненавидел и ненавидел весь мир. Если бы ему захотелось, она сделала бы для него все, но ему ничего не было от нее нужно.

Она кричала-кричала-кричала, вцепляясь мокрыми ладонями в скомканные простыни. Ткань пропиталась ее слезами, потом и кровью, и пахнущей хризантемами холодной водой, которую Ичиро выплеснул из вазы ей в лицо, чтобы она перестала кричать. Стены отражали ее голос, отдавая обратно ломкими-идущими друг за другом в строгой очередности-автоматно-расчерченными пунктирными отзвуками, а она все не замолкала, потому что в ней кричало ее отчаяние.

Его не было, когда Ичиро, надавав ей пощечин, выволок ее из его комнаты, где она тайком проводила долгие часы, пересматривая-перебирая-пересчитывая дрожащими жадными пальцами его костюмы, рубашки, часы, запонки — переглаживая ладонями его подушку и простыни.

Его не было, когда она сошла с ума от тоски и злости, превратившись внутри своего лихорадочно-горячего тела в голодного, перепуганного, жалобно скулящего, подыхающего от боли волка.

Его не было, когда она металась по дому, огибая острые углы и режуще-бритвенные стекольные тени, а они все равно ловили ее и впивались в голую шею, в босые ступни, в лунно-бледные худые запястья с синими змеями пустых вен.

Его не было, когда Ичиро вынес ее из дома на руках, укутанную в его пальто, впервые держа ее осторожно и бережно, укачивая у себя на коленях в мерно гудящей машине, как заболевшего любимого ребенка. Ее привезли в больницу, ее выпутали из пропитавшегося потом и слезами теплого кокона, развернули-смотрели-спрашивали, копаясь в ее внутренностях, а потом сказали Ичиро, что сегодня она не вернется домой — и он ушел от нее улыбаясь.

Его не было.

* * *

Он ждал ее, стоя посреди больничного коридора, в накинутом на черный костюм больничном халате, растерянно — впервые на ее памяти — оглядывая арктически-голубые, льдисто-холодные, поглощающие дыхание и отдающие изморозь стены. Кажется, Ичиро, все еще улыбаясь, говорил, что здесь умерла его мать. Она шагала по росчеркам и пересечениям ровных плиток — линия к линии, излом за изломом, шаг за шагом, вдох-выдох, взмах за взмахом, стук сердца — стянутого тонкими нитями, скрученного тугими бинтами, бьющегося сухими рваными крыльями. Вверх-вверх, внутрь-внутрь, вперед-вперед, глубже-глубже. Ввинчиваясь под кожу. Вбивая стальные спицы сквозь мышцы в кости. Пробираясь к изнанке, туда, где текла ровными полноводными потоками темная, вкусная, густая, бьющаяся под пальцами, нечеловечески-сладкая кровь.

Он обернулся, безошибочно прорезав ее грудь взглядом. Плотнее сжал губы, стянул пальцами край рукава, шагнул вперед, нерешительно-медленно, а потом все быстрее, быстрее, быстрее, задыхаясь от спешки. Она остановилась, врезавшись в его грудь, почувствовав у щеки острый край воротника его рубашки, впившись губами в пульс, беззащитно бьющийся на его открытой шее. Все линии и росчерки сразу вонзились в ее вены несколькими слогами, колокольным эхом отдавшимися в груди, в горле, на дрожащих покрытых кровавой россыпью губах. Она вдохнула последний раз и разбилась в его руках на острую, тонкую, режущую стеклянную крошку — чтобы раз и навсегда впитаться в распоротые, исходящие темной кровью, раскрытые для нее вены.

Ио-ши-хи-ро.