Дочь хозяина Зерклоди (джен)

Утро на Зерклоди выдалось тихим и прохладным.

Вся эта весёлая музыка, столь отрадная для слуха, давно уже отгремела, танцы пролетели ярким вихрем пёстрых юбок и цокающих каблучков, почти все гости разъехались, гасли зажжённые на ночь голубые, красные и фиолетовые фонари, а тошнотворный и сладостный дым благовоний вот-вот должен был рассеяться, и уровень¹ Зерклоди, засыпая, превращался в тихое и унылое местечко, где только яркие витрины да унылая, гнетущая тишина днём напоминали о том, чем было это место.

Лизавета Фольмар не раз сидела ночью у раскрытого окна и с нескрываемым восторгом смотрела, что происходит на улице. Ночью Зерклоди жил. Ночью он озарялся голубым, красным и фиолетовым цветами — Лизавете из её окошка был виден почти весь город. Ночью на улицах и во всех-всех домах Зерклоди танцевали красивые девушки и юноши, и танцы их были полны жизни, безудержной и яркой жизни, словно сошедшей со страниц романов. Ночью здесь слышалась развесёлая музыка, и десятки молодых магов проворачивали восхитительные, завораживающие трюки с магией, которые не так-то просто было повторить. Ночью здесь пили вино и курили благовония. Ночью здесь смеялись. Ночью магия расцветала в каждом здесь, кто мог насладиться этим действом вживую, там, внизу, а не из окна высокой башни. Утром же всё затихало. Словно умирало. А вечером — воскресало вновь.

Лизавете Фольмар недавно исполнилось двенадцать лет, и отец категорически запрещал ей выходить в тёмное время суток на улицы Зерклоди. Это был, пожалуй, единственный запрет, который она знала в своей жизни, и единственное, что её в жизни расстраивало и возмущало.

По утрам Лизавета обыкновенно уже напрочь забывала обо всех своих ночных слезах и капризах, о розданных послушных отцу служанкам оплеухах и затрещинах, о собственных возмущённых воплях, что раздавались здесь всякий раз, стоило только в Зерклоди случиться прекрасному ночному карнавалу или ещё какому-нибудь действу, на которые до дрожи в коленях и отчаянных злых слёз хотелось посмотреть не со стороны, не из высокой башни, а изнутри, почувствовать себя частью всего этого развязного и непотребного великолепия, которым дышал Зерклоди.

Наутро отец присылал ей прелестных кукол, всех с разными лицами и почти живыми глазами, о которых она почти тотчас забывала, множество браслетов, серёжек и ожерелий из драгоценных камней, которыми она играла, в которых она представлялась самой себе принцессой или королевной. Наутро Лизавете доставались самые красивые платья, которые только могли доставаться, самые яркие ленты, самые изящные туфельки. Наутро братья наперебой целовали её в щёки, шутили и смеялись.

По утрам служанка по имени Жизель, молоденькая, с откровенно некрасивым лицом, но проворными и нежными руками, расчёсывала Лизавете волосы (золотистые и вьющиеся — в мать, которой девочка уже не помнила) и тихонько напевала себе под нос фривольную песенку из тех, что частенько распевали местные девицы. Иногда Лизавета подпевала ей.

Наутро Лизавета снова чувствовала себя полноправной хозяйкой этих мест, этих домов и этих людей, которые раскланивались перед ней, лебезили, всячески стремились угодить — всё-таки, она была дочерью хозяина этого места. Она была настоящей принцессой Зерклоди и Города Пороков и чувствовала себя вправе быть капризной, несносной и беспечно бесстрашной и находить себя очаровательной и остроумной.

Но ночью... Ночью Лизавета ощущала себя едва ли не пленницей. Ей нельзя было выходить из дому. Уж сколько она плакала, кричала, просила, билась в истерике — никто из служанок не смел нарушить запрет, а чары на дверях стояли слишком сложные, чтобы Лизавета сумела их снять самостоятельно.

Обычно Лизавета просыпалась не раньше полудня. Свет в это время вовсю заливал её постель, а стоило только позвонить в колокольчик, рядом тут же появлялась Мирана, служившая ещё её матери двенадцать лет назад, с подносом, наполненным разными вкусностями, а стоило ей насладиться этими вкусностями вдоволь, в комнате тут же возникала Жизель, принимавшаяся резво переодевать её в дневное платье, расчёсывать и заплетать её волосы, обувать её в изящные туфельки с маленькими каблучками и очаровательными бархатными бантиками, а сразу после появлялся напудренный по какой-то странной моде старик Жан, которому предписывалось скорее развлекать её, чем чему-то обучать.

Иногда Лизавете и за целый день не удавалось спуститься в город — в дневное время ей никогда не запрещали этого прямо, но каждый из прислуги (учителя Жана она так же считала прислугой) считал своим долгом помешать ей покинуть отцовский дом.

Сегодня Лизавете удалось не ложиться вовсе — она всё сидела у окна и словно завороженная смотрела и смотрела на всполохи разноцветной магии и слушала гремящую музыку, отдававшуюся мгновенно вспыхивающей в её душе радостью. Она чиркала какие-то глупости в подаренном одним из братьев альбоме (выводила звёздочки, сердечки и ураганы), отковыривала куклам глаза (вставить их обратно отчего-то не получалось, а у кукол лица застывали словно в гримасе невыносимой боли) и порой даже высчитывала, сколько процентов составит такая-то сумма от другой такой-то суммы (арифметика, пожалуй, была единственным из уроков, что Лизавете никогда не наскучивал и всегда давался легко).

Так что она соскочила со стула, нацепила на себя (прямо поверх ночной сорочки) одну из юбок, что валялись в её шкафу — юбка отчего-то была велика ей, и Лизавете пришлось подтянуть её до подмышек и обвязать себя потуже поясом, взяла в руки пару сандалий (всё-таки, в Зерклоди было лето) и на цыпочках двинулась прочь из башни.

Она неслышно проскользнула мимо девичьей — там спали Жизель и Сараби, горничная, которой положено было всё за Лизаветой убирать, — двинулась мимо комнатки старика Жана, торопливо погладила полосатую беспородную кошку (кошку звали Ребби, и она была самой ласковой и безответной из всех обитавших здесь кошек), проскочила мимо комнаты Мираны и бегом спустилась по лестнице — она, Лизавета, жила на шестнадцатом этаже башни, её братья, Владимир и Иван, занимали четырнадцатый и пятнадцатый, любовницы отца, четыре самых красивых девушки Зерклоди, располагались на четырнадцатом, а сам отец обыкновенно находился на тринадцатом. С тринадцатого же этажа можно было спуститься, лишь миновав длинный коридор и подобравшись к длинной-длинной парадной лестнице.

Торопливо шагая — всё ещё босиком, сандалии надеть она собиралась прямо на крыльце — по коридору на тринадцатом этаже, Лизавета услышала из-за приоткрытой двери голоса отца и его консильери, Балендина, вечно баловавшего Лизавету сластями и маленькими подарочками, чтобы получить одобрение её отца, и приостановилась, чтобы подслушать и подсмотреть.

— С товаром следует подождать лет пять, — сетовал Лизаветин отец, характерно цокая языком. — Зря ты забрал его сейчас — через пять лет ему цены бы не было. Куда мне теперь его девать? Воспитывать вместе с Лизкой?

Балендин выругался на доразломном² наречии и возмутился — должно быть, предлагал всё-таки пустить товар в оборот.

— Это просто исключено. Мне не нужны проблемы с Киндеирном, Балли, — обманчиво мягко сказал отец и снова цокнул языком, гладя свою любимицу — чёрную с рыжим кошку по кличке Иссамель, — и без того двое генералов хотят снести мой милый город с лица Ибере. С остальными уж лучше держать хотя бы нейтралитет.

Тут отец насторожился, даже перестал гладить Иссамель, прислушался и усмехнулся.

— Лизка! А ну поди-ка сюда! — крикнул отец, и Лизавета, надувшись, скорее по привычке, чем от реальной обиды, вошла в комнату.

Это, должно быть, была самая простая и бедная комната на Зерклоди. Тут не было ни мягких узорчатых ковров, ни роскошных покрывал или занавесок, ни изысканной мягкой мебели, которая так и тянула к себе, манила прилечь или хотя бы усесться. Тут не было панелей из резного дерева, на которых изображались всякие сюжеты из жизни божеств Ибере или императрицы (некоторые из сюжетов казались Лизавете довольно любопытными и забавными), не было даже книг в красочных обложках, к которым так и тянулись руки. Тут было довольно пусто — из всей мебели лишь два стола, составленные в виде буквы «Т», четыре обычных жёстких стула, на которые Лизавета терпеть не могла садиться да одно-единственное старенькое кресло, на котором любил восседать её отец. Лизавете пришлось обойти столы — Балендин успел послать ей заискивающую улыбку — чтобы оказаться рядом с отцом.

Отец усадил Лизавету себе на колени и усмехнулся. Отец был высоким — Лизавета в свои двенадцать была вдвое меньше его ростом — и тощим — сидеть у него на коленях и в детстве было не слишком-то уютно. От него приятно пахло, у него были холёные руки и самая обаятельная улыбка из всех, что Лизавета видела в своей жизни. Она так же знала, что он считался красивым — не только на Зерклоди, но и на других уровнях, где он бывал несравнимо чаще, чем когда-либо бывали братья Лизаветы или кто-либо ещё здесь, кроме разве что, Балендина. Ещё он всегда носил свитера — в любую погоду. В жару, в мороз, в ливень — на нём всегда был один из шести его любимых свитеров.

— Что скажешь, Лизка? — насмешливо сказал отец, гладя Лизавету по растрёпанным нечесаным волосам. — Что нам делать с товаром? Отослать и подождать пять лет? Или, быть может, оставить здесь, а?

— Оставить! — не задумываясь ни на секунду, выпалила Лизавета, и тут же, хитро прищурившись, добавила. — Если товар мне понравится.

Отец расхохотался (и Балендин расхохотался тоже), ссадил её с колен, погрозил, чтобы надела на ноги сандалии, и достал из ящика стола завёрнутую в фольгу плитку шоколада.

— Ну давай, ступай! — смеясь, сказал отец Лизавете, вручая ей плитку шоколада. — Прогуляйся — нечего ребёнку целыми днями сидеть в четырёх стенах.

Лизавета порывисто обняла его, поцеловала в щёку и резво выбежала из комнаты, и побежала по коридору дальше — кажется, отец и Балендин над чем-то смеялись, о чём-то снова говорили, она даже слышала имена своих братьев и своё собственное, но больше не слушала.

Теперь Лизавета могла не таиться, не скрываться, не красться — слово отца в Зерклоди было законом, и если уж он разрешил Лизавете прогуляться по городу, едва ли кто-либо мог это запретить. Теперь никто — в целом Ибере, а не только на Зерклоди — не посмел бы ей запретить вырваться на улицу, к ярким брошенным флагам и не убранным ещё цветам (к полудню их обычно уже не бывало).

Лизавета добежала до длинной парадной лестницы, которая всегда приводила её в восторг, резво скатилась по перилам — и чуть не запуталась в юбке, когда спрыгнула на пол — и, очутившись снаружи, ощутив дыхание прохладного ветра и прикосновение пока ещё невесомых солнечных лучей, подобрала подол своей юбки и бросилась вприпрыжку бежать по мощёной улочке Зерклоди.

Ей отчего-то безумно захотелось навестить Сору из восточной части города, и Лизавета не видела ни малейшего смысла противиться своему желанию.