Цена (джен)

Танатос Толидо злился на своего друга, барда Йохана, и это было ясно даже последнему дураку. Йохан же дураком не был. Он прекрасно видел — Танатос был в ярости, пусть и старательно пытался загасить чувство гнева в своей душе. Он явно старался быть спокойным, безразличным даже, но было словно видно, как глухая ярость клокотала в его груди и лишь чудом не прорывалась бурей наружу.

Танатос молчал.

На губах его не играла привычная издевательская полуухмылочка, с языка его не срывались обычные колкости, а в потемневших, ставших почти бордовыми, глазах — стоило только заглянуть — полыхала бессильная злоба. Казалось, ярость сочилась из его пор — словно даже кожа была ей пропитана. За эти полчаса он не проронил ни слова, только прожигал порой Йохана взглядом, в котором помимо гнева было что-то ещё (презрение ли, жалость ли, досада ли — Йохан того не знал). Танатос даже не ругался. Не бранил последними словами Йохана за его глупость, за то, что приходилось теперь выполнять лишнюю работу.

Даже когда Асбьёрн, увидев, в каком состоянии оказались ноги Йохана — такое бывало с ним почти всякий раз, стоило ему использовать мало-мальски сильную магию или очутиться на холоде, — попробовал пошутить, Танатос лишь резко обернулся и одарил оборотня таким взглядом, что тот тут же замолк и поспешил поскорее свалить на чердак, но не сказал ни слова.

И Йохану хотелось, чтобы друг бранил его, клял, отпускал свои язвительные шуточки, от которых хотелось сгореть от стыда, но только не молчал. Молчание Танатоса было для него хуже всего. Он сам не мог вымолвить ни слова. Ни отшутиться. Ни возразить. Ни оправдаться. Он пытался. Не один раз пытался выдавить из себя хоть что-нибудь. Но слова застревали у него в горле.

Танатос был, как и всегда, аккуратен — куда аккуратнее той же Деифилии (слава всем богам и духам, что сегодня её не было рядом), которая порой переживала, что Танатос будет с бардом слишком груб. Почти нежен — он всегда был таким, когда дело касалось ног Йохана. Его пальцы почти не касались, когда он разматывал заранее размоченные водой дурно пахнущие повязки. Он всегда осторожно, бережно промывал незаживающие гноящиеся раны на ногах Йохана водой, потом вином (и это каждый раз заставляло Йохана сжать зубы покрепче, чтобы не завопить в голос, и хвататься побелевшими пальцами за всё, до чего он мог дотянуться), смазывал раны какой-то странной мазью, от которой некоторое время всё словно горело огнём, после чего старательно перевязывал ноги чистыми тряпками.

Это всегда было больно. Можно сказать — адски больно. Почти каждый раз Йохан был готов разрыдаться от боли. И каждый раз сжимал зубы, шипел и клял себя за то, что не догадался выпить хотя бы пару бутылок вина, прежде, чем Танатос притронулся к пропитанным зловонной жидкостью повязкам.

Но процедура эта немного помогала — иногда раны даже начинали подживать, и Йохан, если он не забывал об удобной обуви, частом отдыхе и избегании применения любой магии, мог некоторое время ходить почти без боли.

Но обычно Танатос говорил. Шутил. Рассказывал что-то забавное. Ворчал. Иногда — пугал. Как в тот, самый первый раз, в заброшенной деревушке Тивии. Это немного — самую малость, которой теперь так недоставало — отвлекало Йохана от боли.

На этот раз было тихо, и Йохану приходилось просто терпеть, и он просто смотрел — на белые неровные пряди волос Танатоса, рассыпавшиеся по плечам, на ссадины и на застарелые шрамы на его сосредоточенном сейчас лице, на лохмотья, в которые он был одет. Танатос никогда не был столь красив, как Драхомир или Асбьёрн (о, их малыша Бьёрна, вымахавшего где-то до семи футов, портило только свирепое выражение лица), но что-то в нём привлекало к себе внимание, заставляло верить — даже когда Танатос самозабвенно и не слишком-то тонко врал, а врал он не реже, пожалуй, даже Драхомира. А когда Танатос улыбался, Йохан был готов идти за ним на край света — и даже в саму Бездну на краю Межмирья, которую им однажды пришлось видеть.

Танатос закончил, казалось, через целую вечность боли и мучений барда. Он мрачно оглядел комнату, хмыкнул, глянув на лавку, на которой сейчас полусидел-полулежал Йохан, неодобрительно покачал головой, повернулся, смерил задумчивым взглядом разлёгшегося на кровати рядом с печкой Уенделла и снова хмыкнул.

Кровать была старая, деревянная, чудом ещё не сгнившая за время Великой катастрофы — Йохан уже не помнил, где Саргону удалось её достать. На ней валялся старый — пусть и не настолько же, насколько сама кровать — потрёпанный тоненький матрас, а на матрасе — вышитая Деифилией подушка да тонкое лоскутное одеяло, которое едва ли могло спасти от холода. Впрочем, холодно тут бывало обычно лишь Йохану — это он мёрз практически в любую погоду. Остальным вполне доставало того, что кровать стояла довольно близко к печке.

— Уенделл! — хрипло приказал Танатос. — Вали спать в другое место!

Уенделл заворочался, приподнялся на убогой постели (и она-то, которая в любом замке считалась бы пригодной лишь для последнего слуги, служила вечным поводом для спора в их шайке), тряхнул своими спутанными тёмными патлами (иначе и назвать-то его волосы язык не поворачивался) и бросил на Танатоса возмущённый взгляд.

— С чего бы? — буркнул он, хмуря удивительно светлые для такого цвета волос брови. — Сегодня моя очередь дрыхнуть здесь, забыл, Чернокнижник?

Йохан не видел взгляда Танатоса сейчас, но Уенделл отчего-то растерял весь свой пыл. Йохан почти буквально видел, как тает всякое желание спорить в серых глазах товарища.

— Вали, — сказал Танатос, не повышая голоса, и у Йохана по спине побежали мурашки от тона, каким эти слова были сказаны. — Больше повторять не буду.

Уенделл поднялся на ноги, бормоча себе под нос всякие ругательства (должно быть, даже Лилит было бы любопытно услышать некоторые из них, чтобы почерпнуть для себя парочку), нашёл на полу свои залатанные штаны и рубаху, нехотя натянул их и, подхватив сапоги, старенький дублет и недавно стыренный откуда-то плащ, валявшиеся там же, потащился прочь, напоследок одарив тоскливым взглядом кровать и откровенно неприязненным — Танатоса и Йохана.

Уенделл остановился ненадолго перед лестницей, о чём-то с пару секунд подумал и полез на чердак, к Асбьёрну и Оллину — на чердаке было несколько старых матрасов, которые постоянно двигали, меняли местами, а иногда укладывали один на другой, чтобы помягче было спать.

Йохан проводил Уенделла виноватым взглядом (и с досадой подумал, что ему, должно быть, придётся заглаживать это маленькое происшествие всякими мелкими услугами вроде внеочередного похода за провизией или пары-тройки бутылок какого-нибудь пойла из ближайшей таверны за его счёт) и пропустил момент, когда Танатос подошёл к нему, Йохану, ближе и с лёгкостью, словно тот ничего и не весил, подхватил его на руки.

Это вышло довольно неожиданно, и бард охнул. Танатосу, конечно, не в первый раз приходилось тащить его на себе, но обычно он усаживал его на закорки, а не поднимал на руки. И от этого по груди разливалось приятное тепло,

Танатос уложил Йохана в кровать, кинул сверху плащ, который стащил с барда при появлении в их скромном жилище, и смерил барда сердитым взглядом. Здесь, в кровати, было теплее и уютнее, чем где-либо ещё в этом неказистом маленьком домике, на который Драхомир, Лилит и Ратмир поставили, должно быть, все чары, которые только знали (Лилит и Ратмир ставили защитные, Драхомир, по его словам — маскирующие), навесили кучу амулетов. Это было их маленькое убежище — одно из гарнской дюжины⁽¹⁾¹, где можно было укрыться от невзгод и бурь. И расположения всех этих убежищ тщательно выверяли Деифилия и Саргон, чтобы из любой точки Осмальлерда можно было перенестись в какую-нибудь из их хижин (и в этот раз их предусмотрительность буквально спасла Йохану жизнь — так же следовало поблагодарить Раймунда Цедзерского за то, что казнить любовника своей жены он приказал лишь на рассвете, а не заколол прямо у осквернённого брачного ложа, это дало Йохану необходимое на колдовство время).

— Клянусь своей собственной шкурой — если ты меня сейчас примешься благодарить, я тебя как следует отлуплю! — мрачно фыркнул Танатос, заметив, что Йохан уже приготовился высказать слова благодарности за оказанную заботу. — Коль хочешь извиниться или поблагодарить — лучше закрой рот и ложись спать.

Йохан послушно промолчал и накрылся одеялом и собственным плащом.

Танатос же скинул с себя лохмотья — что-то из этой одежды когда-то звалось плащом, что-то кафтаном (кажется, раздобытым в Интариофе, родном мире Драхомира, Лилит, Киара, Ратмира и Изара), что-то камзолом с давным-давно оторванными рукавами — и сапоги и лёг на лавку, где ещё недавно перевязывал Йохану ноги, накрылся с головой снятыми с себя лохмотьями и тут же мерно засопел.

Йохана всегда поражало это умение — засыпать мгновенно, только коснувшись головой подушки или даже просто скамейки. Он сам обыкновенно долго ворочался — Асбьёрна это всегда дико раздражало, и Йохану не раз от него доставалось — и никак не мог заснуть.

Вот и теперь всё было так. Сон никак не шёл, а потревожить Танатоса, разбудить его Йохан боялся — Танатос всегда спал ещё более чутко, чем Деифилия или Асбьёрн (Йохан всегда предпочитал спать неподалёку от Драхомира: того, если он засыпал, невозможно было разбудить даже пушечным залпом), — так что всё, что ему оставалось — молча рассматривать лицо спящего друга и стараться двигаться как можно реже. У Танатоса во сне дрожали веки, порой он облизывал губы (и тогда его лицо приобретало то почти блаженное выражение, то самодовольно-хитрое), иногда он (гораздо чаще, чем того хотелось бы Йохану) хмурил брови.

А Йохану отчего-то подумалось, что он до сих пор не может налюбоваться на такое родное лицо Чернокнижника.

Под утро Йохана разбудил кашель.

Подобное происходило нередко — такое случалось ещё в ту пору, когда Йохан и Танатос впервые встретились. И почти всегда это начиналось через пару-тройку часов сна.

Йохан то и дело заходился в приступе надрывного, изнурительного кашля. Но стоило одному приступу пройти, а Йохану отдышаться, как почти тут же начинался следующий приступ, а за ним ещё и ещё.

Жутко хотелось спать. Но заснуть во время приступа кашля было невозможно, и приходилось мучиться снова и снова, и мечтать, молиться всем богам Ибере и Осмальлерда, чтобы всё скорее прекратилось — и лучше было не думать о том, что как только приступы закончатся, скорее всего снова получится заснуть далеко не сразу, а там вниз спустятся Асбьёрн, Оллин и Уенделл, и снова будет не до сна.

Йохан присел на постели и наклонился вперёд, согнувшись так, что почти касался носом лоскутного одеяла. Некоторое время так терпеть приступы кашля было самую малость легче. Краем глаза Йохан видел, как со своей лавки уже поднялся Танатос, как он зажёг магией огоньки в воздухе и теперь чем-то шумел рядом с печкой.

Он пытался отвлечься от кашля и боли в словно раздираемых на кусочки лёгких и рассматривал то почти стёршийся узор на изножье кровати, то квадратные неровные лоскуты, из которых сшито было одеяло. И это не помогало нисколько. Кашель становился всё сильнее, а облегчение всё не наступало.

Почти в зубы Йохану ткнулась кружка (её, удивительно целую, Деифилия нашла среди руин Биорига и конечно же, притащила сюда), от которой пахло разогретым молоком — Танатос сел рядом с Йоханом на постель и теперь терпеливо поил друга молоком (не иначе — неприкосновенные запасы Асбьёрна, который наутро обязательно будет метать гром и молнии, не найдя любимого напитка), почти невесомо придерживая того за плечи.

Танатос ещё долго сидел с Йоханом. Поил молоком — Йохан выдул целых три кружки (о Асбьёрн наутро обязательно убьёт их обоих). Придерживал за плечи. Говорил что-то про Эрментрауда — своего бывшего наставника. Про трактиры, вино и пока ещё хорошеньких девиц из этих трактиров, которых собственные родители бывали не против одолжить на ночь за несколько медяков. Про весёлых вдовушек и серьёзных жриц из разных орденов. Про очередную ссору Деифилии с Драхомиром, про таинственное увлечение «малыша Бьёрна»...

Танатос говорил тихо и шутливо, с беззлобной усмешкой, словно читал сказку маленькому ребёнку (лет девять назад он иногда рассказывал всякие историю Асбьёрну тем же тоном), и кашель постепенно, потихоньку затихал. Не исчез совсем, но стал почти терпимым.

Танатос так и сидел рядом и говорил до тех пор, пока Йохана не сморил сон.

Наутро Танатос рано разбудил Йохана — недовольные Асбьёрн и Уенделл уже были полностью одеты и вовсю завтракали, а столь же недовольный и сонный, но одетый лишь в штаны и рубашку Оллин торчал рядом и о чём-то ворчал, бросая на Йохана и Танатоса странные взгляды и многозначительно кивая на них Асбьёрну и Уенделлу.

Танатос, раздражённо щёлкая пальцами, сообщил, что из-за Изара, Лилит и Хелен, угодивших в какую-то передрягу, им — он кивнул на Асбьёрна и Уенделла — требуется как можно скорее отправляться им на выручку, так что перевязывать Йохану ноги он будет прямо сейчас, потому что совершенно не знает, когда ему удастся вернуться.

Он тут же поставил перед кроватью чан, наполненный водой, бутылку с вином и старенький горшочек с мазью, проворно размотал старые тряпки на ногах Йохана и принялся снова их промывать. И в этот раз несколько более небрежно и нервно, чем обычно.

Йохан зашипел от боли, вцепился левой рукой в изголовье кровати, а правой сжал край одеяла.

— И на кой чёрт ты полез к этой бабе? — раздражённо прошипел Танатос, несильно, пусть и весьма чувствительно ударяя Йохана по колену. — Будто бы нет в мире красоток, за которых мужья не перережут тебе глотку, не вздёрнут на дыбе и не отправят в петлю! Терпи теперь, раз уж тебе нужно было залезть в койку именно к герцогине Цедзерской! Вот стоило оно того, а?!

И Йохан терпел — что уж тут ещё было делать? Он сам был виноват в происходящем теперь — не стоило лезть к этой герцогине. Знал же, что потом, скорее всего, придётся бежать с применением магии, от которой всегда страдало его здоровье (он, к сожалению, не входил в число счастливчиков вроде всех остальных из их шумной шайки, кроме, разве что, Калэйра, для которых применение магии никак не отражалось на их здоровье).

Сжимал зубы, жмурился, шипел, пусть и тише, чем в прошлый раз. Терпел нанесение вонючей жгучей мази — в этот раз было ещё больнее, нежели вчера. Терпел новую перевязку — сегодня Танатос словно бы бинтовал туже, чем всегда, и Йохану хотелось застонать.

Уже уходя из их убежища, Танатос сильно хлопнул Оллина по плечу — тот даже ойкнул — и что-то прошептал тому на ухо, на что Оллин тут же торопливо закивал.

Через пару недель до Йохана — он и Танатос забрели в замок Шату Факкунери, где герцог Ериас Факкон и его семнадцатилетняя супруга Айне Факкон, урождённая Мелгод, хорошенькая ещё молодая женщина с густыми золотистыми косицами и надменно-радостным выражением на фарфоровом личике, праздновали рождение первого сына герцога, названного в честь отца Ериасом — донеслась новость: супруга герцога Раймунда Цедзерского отошла в иной мир.

Служанки тайком шептались — кто-то слышал, что в гробу её было не узнать. Говорили — на неё напали разбойники и избили до смерти, превратив лицо и тело женщины в кровавое месиво. Другие твердили, что герцогиню сгубили неудачные роды. Третьи были ближе всего к правде — герцог Цедзерский наказал неверную супругу, поймав её в постели с любовником.

А в голове у Йохана всё бились слова Танатоса, но он уже и сам не смог бы ответить — стоило ли оно того или нет.

1) Гарнская дюжина — в Осмальлерде разговорное обозначение числа «шестнадцать»

Вернуться к тексту