Заветные брега Борисфена (джен)

Набег удался: обозы, набитые добром, скотина, полон — почти в версту растянулись по пыльной степной дороге. Таргитай готовил его долго: ездил по соседним родовым кочевьям, пил с вождями скифских племен кумыс, уговаривал, обещал.

С закатом в просторную белую юрту ему привели светловолосую медоокую уруску. Полонянку раздели, оставив в тонкой длинной рубахе, и Таргитай, цокая языком, принялся внимательно разглядывать женщину. Она испугано жалась к войлочному пологу и закрывалась руками, предчувствуя что-то страшное.

— Егде мы? Кто сии люди? Куды меня привезли, на якие такие муки? — слезно шептала девица.

— Не бойся никого, ноне я господин твой, а сии люди об эту пору послушны тебе. Покоришься мне: будешь в злате ходить да в паволоках шелковых щеголять — как сыр в масле кататься будешь. Я Таргитай — сей волчьей стаи вожак.

— Якой еще Таргитай? Не хочу никакого Таргитая! Я домой хочу, к батюшке с матушкой, — сквозь плачь крикнула полонянка.

— Не голоси, красавица, днесь дом твой во степи. Ты поведай мне: звать-то тебя как?

— Ася, — в смущении опустив глаза долу, робко произнесла девица.

— Асия... — медленно протянул скиф и задумался. — Незатейное имя... больно русское! Другим наректи надобно.

— Не тебе меня нарекать, сын собаки, — дыхнула вдруг Ася; нежданно для себя плюнула в ноги вождю и тут же, испужавшись своего поступка, еще боле вжалась в стенку юрты.

— Ай, Орпата*, ай девка! Смелая ты, золотой глаз, люблю я таких! — зло осклабился Торгитай. — Аль покоришься мне, али живота лишу!

— Лишай! Всяк лучше, чем под шакала поганого лягу! — дрожа всем станом, возопила Ася.

Рассвирепел скиф, набросился на уруску, аки коршун, схватил ее за льняные волосья и начал рвать на ней остатки одежды, рвать тело, рвать душу. Как могла, девица отбивалась, да толь дюже раззадорила его, распалила плоть. Нагую скиф повалил ее на лисьи шкуры, лег сверху, прижав своим тяжелым, пропахшем костром, дорогой и лошадьми телом, пресекая удары слабеющих рук.

Ася задыхалась под ним. Из последних сил полонянка изловчилась и укусила, почувствовав во рту солоноватый привкус его крови. Таргитай взвыл от боли и принялся бить ее по лицу, груди, ногам. Больше она не выдержала и забылась в каком-то зыбком полуобморочном сне, спасшем ее от удушья.

Очнулась девица от гулкого храпа спящего рядом сполна насытившегося зверя. Истерзанная, измученная, поруганная и опустошенная, она выползла из юрты. Все болело. От слез расплывались огни тухнущих костров, саднили запекшиеся кровью раны, нестерпимо ныла душа. Казалось, вся суть покинула ее, оставив внутри лишь чернеющую пустоту, словно могильную яму, которую никто уже не засыплет землей. Ей казалось: она тогда умерла, но...

Потом стало еще невыносимее, когда Ася поняла, что непраздна и под сердцем носит ребенка. Ей была ненавистна, чужда зародившаяся в ней жизнь. Уже сейчас она ненавидела его, зачатого в страданиях под гнётом, мысленно желала ему смерти и молилась о мертворожденном дитя. Да судьба распорядилась иначе.

В начале апреля ее пронзила острая боль. Вокруг роженицы захлопотали. Рядом с юртой с бубном и горящей головней кружил Анагаст, криком отгоняя злых духов. К вечеру Ася разрешилась. Когда ей принесли омытого, спелёнатого, кричащего младенца, слезы градом полились из потусклых глаз.

— Не мертво... — рыдала девица, со страхом глядя на завернутый кулечек. — Забери, унеси, не желаю, — молебно шелестела она повитухе сухими губами.

— Унесу, унесу, — закивала головой женщина. — Да всего разок прими к груди и унесу. Освободись от молока: и тебе легше будет, и ему прок.

Полонянка отнекивалась, но тугая, распертая от скопившегося молока грудь горела. Она сдалась. Дитя жадно припало к соску алыми бантиками губ. Ася долго отводила взор: боялась глянуть на него, а когда осмелилась — увидела к себе виноватые золотисто-желтые глазки сына. У нее перехватило дыхание и сжалось сердце. Неужто это ему она желала смерти? Насупленное личико и ощущение в руках нежной тяжести ребенка, исходящий от него родной запах — разбудили в Асе Великую Мать.

— Мой он, мой! — прорычала уруска в ответ на протянутые руки повитухи, собиравшейся унести дитя. — Кровина моя! Никому тебя не отдам, — крепче прижимая к наполнявшемуся смыслом сердцу, рекла самой себе Ася. Она чуть приподнялась, с шеи сняла оберег — резную деревянную фигурку куницы — любовно надела на сына и умиротворенно заснула.

* * *

В этот год зима на Днепр пришла рано, потеснив последний, еще не кончившийся осенний месяц. Не успела земля спрятаться под опавшей листвой, как ее уже сковали первые морозцы, побелив благородной сединой крыши и посеребрив травы.

Падая из растрепанных туч, в волшебном вихре кружили крупные снежные хлопья. В воздухе стоял запах снега, слагающийся из запахов дождя, утреннего дымка и свежести. Куница любил этот запах, напоминавший ему о детстве, об отце, о забавах зимней охоты с единственным родным человеком, кто научил его всему, что он знает и может теперь.

Должно Болзай тоже наслаждался этим запахом. Пока хозяин правил упряжь и подтягивал подпругу, конь бархатными ноздрями принюхивался к утру. По его жесткой шкуре катила дрожь нетерпения. Попрядая ушами и размахивая своей вящей лохматой головой, он косил любопытным глазом на белизну земли и возбужденно ждал, когда ему разрешат пробежаться по бугристому скрипящему полотну. Скиф вытер мокрое от снега лицо, потрогал на груди оберег, запрыгнул в седло и, пришпорив коня, поравнялся с Яром. Лошади тихо везли седоков вдоль Днепра у самой закраины леса.

Впереди, по правому брегу замаячили сторожевые била. У излучины реки высился покрытый снегом вал, навершие которого венчали заострённые непреступные заборола. Точно вои обок, прижавшись друг к другу, смирно стояли тесаные дубовые бревна, загораживая ворогу проход в сердце малого городца.

— Расскажи, Яр, про мою мать, — ни с того ни с сего вопросил Куница. — Ты знавал ее, так ли?

— Пошто спрашиваешь? С чего припомнил вдруг?

— Да вот гляжу на гражду таку высоченную, и всколыхнулись мне батьки слова в памяти, как за стенами толстыми да углядел он красну-девицу, что за него пошла.

— Го-го-го, — рассмеялся Яр. — Вот брехун! Что ни слово — то сказка, лганьё. А послухай-ка ты меня, парень, — немного подумав начал Яр, придерживая рвущегося вперед коня.

— Давно сие было, вельми давно, егда мы в Смоленщине стояли, — вожак покачивался в седле и щурил глаз от слепящих снежин. — Батько твой еще издали приметил ее у самого околотка Дорогобужца, что на брегу Борисфена**. Хороша была девка, красы дивной. Все из головы у него не выходила. Да селянщина та внушильной слыла, гридни всюду сновали — одним не справиться. Потому надоумил он вождя одного дружнего становища в пособие себе, а тот и рад. Торгитай девицу одразу в полон взял, ее одну, остальных побратемец увел. Так и рассчитались. Брыкливой она оказалась, упрямой. Кусалась, царапалась, никого до себя не допускала. Но Торгитай сумел утихомирить ее. А как понесла — совсем присмирела. Прижилась. Полюбила. Твой отец отродясь покорителем был, не терпел поражения. Многие степные земли приклонились ему. Большие полоны брал, реки крови пролил. Да-а... великий был вой, великий вожак. И оставался б таким, еже не подмяла его под себя уруска Асия — Орпата — матерь твоя.

— За это на Торгитая ты злобу держал?

— Злобу держал — правда твоя, но зла не хотел, ибо сводного брата, что родного, любил. Да размяк он: шибко Асия на него влияние имела. Других своих жен и не замечал отныне. Полонянкой зачаровался. Вот веревки она из него и вила: к людям благосклонность в душе носил. С ее кончиной так вовсе оплохел: порою с миром в люди хаживал и других волков принуждал. А понеже так учинилось, что хотели братья с ножами на него идти, то я просил их любовно уладиться, дабы жить нам в стае в согласии.

— Как умер он?

— Собирали старшины совет: разобрать все недомолвки меж ними, вопросы наболевшие. Совещались, пировали, одаривали друг друга уговорами. А после в степи нашли его уже мертвым. Что было — не ведаю: меня на том совете не обреталося.

Холодный северный борей улегся на отдых в пойме Днепра, и снежное крошево теперь мерно опускалось на землю. Багровое коло солнца быстро клонилось к окоёму. Сквозь редкие разрывы облаков пробивались его последние яркие лучи, переливаясь в каждой снежинке. Визгливо разносился скрип снега под копытами коня.

За глаголом всадники не заметили, как приблизились к небольшой скифской веже, сокрытой от людских глаз густыми заснеженными кронами деревьев. Две фигуры поднялись с прИсядок и отделились от юрты.

— Кто сии таки? Чего им надобно? — тихо вопросил Куница, глядя на двух рослых встречников, преградивших им путь.

— Волки Бастака, — буркнул в ус себе Яр.

— Мнилось мне, вся добыча нашей будет?

— Ты ж сам заборола видывал! — гарцуя на коне, вожак указал на укрепленный градец. — Ноне объединим силы и все в достатке окажемся, — открытой поднЯтой внавершие дланью Яр приветствовал собрата.

Оба скифа смотрели исподлобья, молча хмуря кустистые брови. Несмотря на стынь, они стояли в расстегнутых у груди коротких кожаных мехом внутрь кафтанах, туго перетянутых поясом с металлическими бляшками — знак дружины, особо приближенной к вождю — и широких шерстяных шароварах, вправленных в мягкие сапоги.

— Здравия тебе, Яр! — начал огромный детинец, по самые глаза заросший рыжей бородой. Он снял башлык и низко вклонился, так что хохлатый причес почти коснулся земли. Яр довольно улыбнулся, польщённый приветствием воя.

— Егде сам Бастак? — заблУдил меж сосен он единичным своим оком.

— Бастак нас здеся поставил для соблюду интересов общних, а его становье за перелеском. Там шатры разбил, — бородач выкинул руку вперед и перстом указал направление.

— Чей сей подранок? — другой скиф — вислоусый широкоплечий великан — обозначил Куницу, мотнув головой с острижными в кружок волосьями, перехваченными тесьмой.

— Сей подранок — мой выученник и племянник. При нем можешь ректи все, — ответствовал Яр.

— Погодь, ты чтоль Куница?! Я тебя одразу и не признал, — сдвинув мощные надбровья глазами-щелками рыжебородый скиф внимательно оглядел парня. — Враз довелось мне с Таргитаем дела иметь и волченка его я припоминаю. Вот ты якой стался, — подивился он.

— Поеду я тогды с Бастаком улажусь, стаи сведу наши, а завтрие к вечерне поджидайте: будем эту деревуху брать, дале не пойдем, — Яр покровительственно водрузил руку на плечо Куницы и толь к его слуху прибавил: "Надобно мне, чтобы ты тут потоптался: по сторонам поглядывал, за верными служками Бастака приглядывал и держал ухо востро".

— Наказ твой исполню, — заверил Куница.

— В тебе не сумлеваюсь, — Яр отмахнулся, развернул коня и, подхлеснув его плетью, помчал прочь.

* * *

Завечерело. Стояла тишина. Влажный туман, предшественник хорошего мороза, словно пеленой окутал низины и пригорки. Возле вежи разносился сизый дымок костра. Пахло жареным бараном. Жир стекал в огонь, проглатывающий шипящие капли тающего сала. Голодные скифы жадно рвали зубами мясо, вытирая маслЯные пальцы об свои густые борОды.

— ... я о том и толкую... — обгладывая кость и причмокивая губами, продолжал охмелевший бородач. — То было в молодые мои лета при Таргитае, егда этот сопляком босым, як теленок, за мамкиной титькой бегал, — он жадно отхлебнул из маленькой чары-братины и передал ее дальше.

— Э-ге... Яр тож за ее титькой бегал, — разразился диким гоготом вторый вой Бастака. Тут в бочину его пихнули. Скиф осёкся. — Повинен, болтнул лишнего: пойло бражное речет во мне, — подавив икоту, пробасил под свой выдающийся нос верзила.

— Ну договаривай, коли брякнул, — Куница отложил баранью ногу и напряг ухо.

— Слухал я, что люба была Орпата ему. Глаз Яр на нее положил, — опасливо пригнувшись, поведал длинноус и растекся в ехидной ухмылке.

— Хе, поди, тот глаз, каковоя лишил его Таргитай! — обронил черемной скиф, и уже оба залились громким пьяным смехом. — Посему друг на друга зуб и точили, — чуть отдышавшись, добавил он. — Токмо я тебе ничего с того не рек, уразумел, малец?

* * *

Снег шел всю ночь. Ворочаясь в курени, сделанной из жердей и еловых веток, Куница, лишившись сна, маялся на овечьих тулупах: почить не получалось. Ему вспоминалась мать, хотя все его воспоминания о ней были скудны. Ее черты уже совсем расплылись в памяти, но заботливые добрые руки и теплый мягкий живот, в коий он зарывался волчонком — эти воспоминания Куница бережно хранил в самых потаенных закоулках своей волчьей души.

К утру, еще вчера лесные мрачные чащи обрядились в белый наряд. Занесло срубы и хижины, занесло стежки и тропки. Пушистый снег на ветках, на дорогах преобразил, омолодил и украсил лес. Вот и Днепр укрылся тонким ледяным одеяльцем. И совсем не верилось, что на дворе в одном только валенке на босу ногу едва стоял конец ноября.

День выдался ясным. Раздвинув гибкие ветви деревьев, Куница глядел, как на противоположном берегу с крутого холма к самому Днепру со звонким льющимся смехом задорно скатывали сани, неся на себе визжащих от радости ребятишек. Одни толкали салазки вверх, кряхтя и сопя от натуги, другие уже катили вниз на собственном заду; кто старательно пытался вылепить бабу из сухого искристого снега, а рядом весело чирикали воробьи, желая разделить с детворой зимние утехи.

Вот кто-то, оттолкнувшись ногой от заборол для разгону, — вж-ж-ж, знай шапку крепче на макухе держи, — с веселым гиком понесся по склону, набирая ход. Скрепя свежим снегом, сани скатились дальше обычного: проминули широкую стезю, проскочили притыку к реке и выехали на молодой молочно-мутный лед. Хрупкая наледь не выдержала веса, хрустнула и развалилась. Еще мгновение и противно, вязко булькнула темная вода, сомкнувшись над лихой головой. Детский смех оборвался, сменившись криками ужаса.

Ёкнуло в сердце волка. Не помня себя, Куница на бегу снял колчан, скинул с плеч тяжелый кожух, спустился со взгорка к воде и бросился в полынью. Разбивая сильными руками лед, ломая его грудью, под женские причитания и стоны, борясь с течением, он спешно пробирался к противоположному берегу, туда, где скрылись сани.

— Чего вытворяет-то?! — брови вислоусого скифа поползли вверх.

— Совсем обезумелся! — не сводя ошеломленного взора с Куницы, ругал его бородач, а в мыслях невольно молил своих богов, желая тому удачи.

Подобравшись к разлому, Куница несколько раз заныривал в толщу, уходил в черные страшные воды Днепра все глубже, оставляя расходящиеся от него круги, на которых колыхались ледяные осколки. Последний раз он долго не являлся из холодной пучины. Наконец вода взбурлилась, и над поверхностью показалось бездыханное тело мальчонки.

На берегу крики затихли. Куницу обступили и ждали... ждали чего-то. Скиф, не медля ни секунды, упал на колени, перевернул мальчишку на спину и стал откачивать.

— Снимай охабень! — рявкнул он дюжему парню, завороженному действОм. Когда малец пришел в себя, щеки его вновь порозовели, а губы наполнились кровью, Куница укрыл дитя и велел вборзе увести для согреву.

Сквозь лай потревоженных собак до скифа доносились голоса бежавших на шум мужиков. С последним духом он кинулся обратно вплавь. Уже не чувствуя онемевших рук и ног, Куница машинально размахивал ими, гребя к отмели всё менее и менее проворно. Добравшись до берега, он рухнул в растаявший под ним снег и тяжело задышал, ощущая, как зноба селится внутри грудины. Сил больше не осталось, но, сумев чуть приподнять голову, он увидел, как, ловко ныряя под ветвями и перепрыгивая через упавшие древесные стволы, к нему спешили скифы.

Одним рывком братские руки подняли его и торопко упрятали в лесной гуще. Куницу волокли по тропе, ужом извивавшейся между кряжистыми деревьями. Ноги то погружались в сугробы, то натыкались на узловатые обнажённые корни лесных старожил. Скоро бурелом расступился, открыв простор поляны, окружённой могучими вековыми исполинами. Ярко вспыхнула на солнце малиновая куртка. Куница углядел обращенные к нему свирепые глаза Яра, в коих сквозила досада и злоба. Ибо, обнаружив свое присутствие, боле оставаться здесь было нельзя.

* * *

Никогда еще Куница не испытывал такой боли. Сильная резь где-то внутри скручивала отогревающиеся ноги и руки. Крупное колотье еще долго трясло тулово. Он кричал, вопил, скрипел зубами. И как ни крепок был скиф, а после того купания протяжно болел. Почти седмицу лежал в беспамятстве, не раз схватываясь в бреду и лихорадке, опосля кашлем страдал до осиплости. Выпаивал Анагаст его зельями да настоями, от коих веяло хвоей, мокрым деревом и землей. Лишь с окончанием зимы пришел хвори конец.

— Ну, яко он? — глАсили меж собой скифянки.

— Ты зрила его?

— Совсем бледный и глаз отрешительный.

— Зрила. Потерпеть надобно. Арес даст — все на круги своя возвернется.

— Чуть не сгубил себя, дурень! А ради чего?!

— Ради такого как этот, — женщина одарила свое безмятежно спящее чадо нежным умильным взглядом.

— Этот свой, а тот чужой. Нет у меня на него жалости!

— Глупая, матерью станешь, и тебе сий поступок правильным сделается.

———————————————————————————————————————

*Орпата — так скифы называли женщин-воительниц, амазонок.

**Борисфен — у скифов река Днепр.