Жара (джен)

Жара, жара невыносимая... Куда ни глянь — всюду пекло.

Желто-оранжевое солнце помещалось на безоблачном небосводе, бликами отсвечивало от гладких стоячих вод Митрима, затопляло окрестности жидким, огненно-золотым светом. От жары дымилась земля, с шипением испарялись мутно-коричневые лужи, задыхались рыбы в озере и эльфы на душных песчаных берегах; от жары то тут, то там вспыхивали лесные пожары; более всего страдал каменный град Гондолин, обитатели которого умирали в грязно-смрадных парах расплавленного асфальта, испортившегося в лавках мяса и нечистот; страдали Химринг и Хитлум, страдало все Средиземье — страдал даже сам Саурон, и войска его отсиживались в подвалах Ангбанда, ища спасительной прохлады.

Химринг изнывал от духоты ничуть не меньше Гондолина, и строительные работы протекали вяло, как вода сквозь напрочь забитый тиной коллектор. Стражи крепости, раздетые по пояс, обмахивались лопухами, с каменных ступеней на них лениво взирали забросившие игры детишки.

В воздухе витали скисшие запахи пота, дорожной пыли и протухшей на жаре оленины. С озера долетали неприятные ароматы разбухших в воде нечистот, сливаемых как Химрингом, так и Хитлумом. Нечистоты непереносимо смердели гнильем и тухлятиной.

Тянулись по иссохшим полям длинные вереницы кочевых народов, еле перебирали копытами лошади, пространство вокруг сотрясалось от тяжелых вздохов; кочевники обессиленно падали — иные из них поднимались, а прочие оставались лежать в засохшей колючей траве, и на такой жаре тела этих несчастных разлагались за несколько часов; часто случалось так, что подоспевшие степные вороны клевали уже не глаза, а толстеньких белых опарышей, что выпадали из опустевших глазниц.

Над кучами лошадиного навоза поднимались и томно жужжали крупные мухи с полосатыми спинками. Воздух быстро пропитывался вонью от ускоренных процессов гниения.

Иной раз, в темноте, когда солнца не было видно, но трудно было спать из-за пыльной духоты, пересекал равнину одинокий путник из народа эльдар, спешивший на свидание к прекрасной эльфийке. Дева неизменно ждала его под деревом, похожая на бледную тень, облаченную в ореол своих серебристо-лунных волос, и путник приникал к ее рассохшимся от жажды устам, посасывал распухший язык, и все то малое количество одежды, что они имели при себе, летело на растрескавшуюся глинистую земную поверхность.

Никто не увидит, как дева-синдар будет развратно стонать под загорелым телом ночного странника, никто не узрит бледных ног, что обхватят темную поясницу, и наутро проснутся они уже раздельно, ибо эльфу надобно продолжать путь — неведомо, куда и зачем, но — надобно.

А в полдень, когда раскаленное солнце достигнет своего беспощадного пика, разнузданная компания ангбандских орков выпустит кишки незадачливого гнома, который выползет из темной пещеры и лениво сощурится, спасая очи от палящих лучей. Бороду его — длинную, темную с легкой проседью — орки глумливо завяжут узлом, а внутренностями насытят своих волколаков, после чего уйдут своею тропой, а разверстое тело останется сохнуть под жарким, но ко всему безразличным солнцем.

А потом хлынет дождь — неожиданный, бурный, неукротимый. Хлынет и зальет поля, леса и озера — так, что эти последние выйдут из берегов. Дождь словно будет извиняться за долгое отсутствие и сурово корить жаркое солнце — злейшего своего врага.

От духоты не останется и следа. Земля размокнет, воспрянут деревья, взойдет зеленая трава, а ребятишки вновь оживут и примутся резвиться в грязи. Бурая мутная вода займет законное место в дорожных колдобинах и рытвинах. По улицам Гондолина и Нарготронда побегут смердящие потоки воды с мусором, размокшим калом и тухлыми рыбьими потрохами. Труп гнома найдут, похоронят и оплачут вместе с дождем.

Поедет обратной дорогой ночной странник-отшельник из народа эльдар — и остановится, как прежде, под любимым мэллорном, и узрит избранницу, уже замужнюю, с отяжелевшим животом и виноватым взглядом. Скользнет в ее распухшее тело, подобное тем, что бывают у раздувшихся от газов утопленников, двинется раз-другой в мокром, горячем отверстии, изольется семенем с коротким рваным выдохом, заскорузлыми пальцами затянет на штанах завязки и покинет возлюбленную уже навсегда.

Дождь утихнет спустя недели и месяцы, и выйдут на улицы Гондолина уборщики, а Митрим еще не скоро войдет в свои берега. Кочевые вастаки, гномы и люди севера побредут через раскисшие от грязи вересковые пустоши, теряя обувь и изрыгая изо ртов с гнилыми пеньками омерзительную ругань.

А потом Моргот в своих чертогах, усталый и заскучавший, отложит трубку деревянную с дурманной смесью курительной, печально вздохнет чему-то неведомому и прекратит наконец давно надоевшие эксперименты с погодой. И больше никогда не станет вдыхать он пары той пряной травы, что выросла однажды на пепелище пустыни Анфауглит.