Шестой бал (джен)

Обыкновенно её называли Баронессой. Иногда и вовсе просто — Женщиной.

Лицо у неё имело, пожалуй, приятные черты, однако едва ли хоть кто-нибудь в Мейлге назвал бы её красавицей с первого взгляда. Она была невысока ростом, но поразительно тонка в талии, имела светлую кожу, каштановые (а не белокурые или рыжие, что считалось здесь красивым) волосы, в которых непременно сияла нитка золотого жемчуга, и тёмные глаза, и маленькие немного пухлые руки с аккуратными острыми ноготками.

Лицо её нередко приобретало светло-грустное выражение, будто бы она о чём-то сожалела и чего-то стыдилась, и голые белые плечи тогда едва заметно подрагивали: то ли от холода, то ли от волнения. Выражение это ей невообразимо шло. Она представлялась наблюдателю вдруг настоящей нимфой, юной, прекрасной и несчастной — и делалась чуть более похожей на создательницу Мейлге, леди Фарренн, чем было на самом деле.

На балах или светских она появлялась обыкновенно в сопровождении либо супруга — статного военного с проседью в тёмных вьющихся волосах и нечеловечески спокойным взглядом чёрных глаз, — либо своего любовника, принца Адама — единственного ребёнка создательницы Мейлге и супруга королевы Эденлии. Неизменно — в белоснежном платье с очень пышной юбкой и слишком глубоким декольте. Накинутая поверх платья полупрозрачная шаль — так же неизменно белая — едва прикрывала её грудь и почти никогда — плечи. А на руках её никогда не бывало перчаток — это считалось дурным тоном, — колец или браслетов.

Редкие светские сплетни её не касались, да и те, скорее всего, относились либо к её достопочтенному супругу, либо к многочисленным любовникам (как гласили слухи, любовников у неё было море), либо к беспутному брату. Впрочем, по давнему обыкновению высшего света Мейлге, разговоры всегда замолкали, когда предмет этих самых разговоров появлялся неподалёку.

Она умела и любила улыбаться, грустить и даже плакать — и делала всё это так часто и так искренне, что никто бы не посмел заподозрить её в хоть какой-либо сдержанности или скрытности, а между тем, едва ли кто-нибудь мог наверняка знать хотя бы одну мысль, что обитала в её хорошенькой головке. Когда она улыбалась, когда смеялась своими тёмными глазами, её хотелось едва ли не обожать, а когда грустила или плакала, её хотелось утешить, защитить от всего мира и от всей вселенной, но едва ли кто-либо знал, о чём она думала.

Она любила музыку, танцы и смех — впрочем, едва ли, в Мейлге бы нашёлся хоть один человек, который бы этого не любил. Так же она прекрасно танцевала (считалось, что партнёрши лучше её не найти), неплохо, хоть и не виртуозно, играла на рояле, клавикордах и арфе, имела приятный негромкий голос, которым весьма недурно пела местные романсы. Её исполнению определённо недоставало глубины, чувственности и проникновенности, но пение её чем-то всё же цепляло — возможно, своей твёрдостью и уверенностью.

Она была довольно начитанна — впрочем, казалось, лишь в той мере, что и большинство девушек и женщин её круга и положения — и весьма обаятельна и даже обходительна с мужчинами любых возрастов и положений, что обыкновенно ставили ей в вину. Движения её всегда были полны того изящества, которому невозможно было научиться, только родиться с ним, а в глазах сияло то тонкое, едва заметное высокомерие, которое тяжелее всего простить, если оно становится заметным.

Говорили, что у неё не было ни одной подруги — довольно непривычно и даже скандально для той среды, к которой она принадлежала, — зато вокруг неё всегда находились мужчины, готовые исполнить едва ли не любой её каприз. С ними она была почти мила, но в то же время почти несносна. Она открыто смеялась, грустила и скучала — не таясь, не опасаясь осуждающих взглядов и порицания.

Её и осуждали. И в то же время осуждали на грани с восхищением. И говорили о ней куда больше и чаще, чем о любой другой женщине Мейлге, кроме, разве что, леди-создательницы и королевы Эденлии. Разве что о тех разрешено было говорить лишь хорошее.

О Баронессе говорили, что ни с одним мужчиной, помимо супруга и принца Адама, она не проводила больше одной ночи, а ни с одной женщиной Мейлге не перемолвилась хотя бы словом с тех пор, как вышла замуж (и оттого ни одна женщина не желала с ней говорить). Говорили — она очаровала принца Адама каким-то запрещённым колдовством, и именно поэтому он с тех пор не сводил с неё глаз. Говорили — её муж убил на дуэли не одного её поклонника, то ли из ревности, то ли по её просьбе, когда кавалеры ей наскучивали. Говорили — она была самой пустой и ничтожной кокеткой в Мейлге. Говорили — она была подобна божеству или полубожеству, в глазах которого можно увидеть целую вселенную.

Нефела Эймармене, восемнадцатилетняя виконтесса, только-только выпорхнувшая из пансиона для девочек, не знала точно, какие из сплетен, касавшихся баронессы Софики Сиенар, являлись правдой — она сама услышала их совсем недавно. Это был её шестой бал — и первый, на котором ей было позволено не стоять в стороне, на высоком балконе, где собирались самые благопристойные дамы Мейлге, и слушать их бесконечное ворчание, от которого хотелось поскорее уснуть, а находиться внизу, в зале, и танцевать, танцевать, танцевать...

Нефелу приглашали гораздо реже, чем её многочисленных подруг из королевского пансиона. Черты лица её были недостаточно утончёнными (сказывалась отцовская кровь), и она, как и отец, была несколько полновата и неуклюжа, и пышное платье, словно сшитое из цветов (ещё одна традиция мира — первый год после выпуска из пансионов на свои «взрослые» балы юные девушки должны были надевать именно такие) смотрелось на ней смешно и нелепо. В «детских» платьях, узких, с высокой талией, пошитых из светлого (но не белого) муслина, на которые следовало появляться на пять первых балов, Нефелу выглядела гораздо привлекательнее, чем теперь.

Нефелу едва сдерживала слёзы обиды от чудовищной несправедливости — обычно, судьба знатных, но небогатых женщин Мейлге зависела именно от первого года балов, а семья Нефелу как назло не могла себе позволить ни достаточного для дурнушки-дочери приданного, ни места среди фрейлин королевы, что означало, что бесконечный остаток жизни ей предстояло провести, прислуживая младшим сёстрам, а позже и их детям.

Нефелу почти завистливыми взглядами провожала более удачливых подруг, с надеждой смотрела на молодых и не очень молодых джентльменов и про себя старательно твердила детскую считалку, что обычно помогала ей не плакать, когда того очень хотелось. Как же ей хотелось быть более красивой, более утончённой, более очаровательной! Как ей хотелось танцевать с той же лёгкостью, что все эти дамы, окружавшие её! Как ей хотелось нравиться, приковывать к себе восхищённые взгляды!

Возможно, она имела бы куда больший успех у кавалеров и смотрелась куда привлекательнее и милее, если бы смогла улыбнуться или хотя бы не выглядеть скованной, недружелюбной и угрюмой. Однако от сильного волнения Нефелу не смогла этого сделать ещё в начале бала, а теперь это и вовсе было ей, расстроенной и едва не рыдующей, не под силу.

Баронесса Сиенар появилась на балу со своим супругом (из предыдущих пяти балов Нефелу она трижды появлялась с ним и дважды — с принцем Адамом) как раз в то время, когда расстроенная Нефелу уже подыскала себе укромный уголок, где уже приготовилась простоять весь оставшийся вечер. Прибыли они с весьма существенным опозданием — такое всегда происходило, когда баронесса Сиенар приходила с супругом, и такого никогда не случалось, когда сопровождал её принц Адам, всегда отличавшийся завидной пунктуальностью.

Они оба — барон и баронесса — прошли через весь зал и остановились неподалёку от того места, где стояла Нефелу. Барон Сиенар присел на стоявшую рядом со стеной софу, поцеловал супругу в запястье и, с усмешкой, достал из кармана небольшую книгу, которую тут же принялся читать — на потрёпанной старой обложке невозможно было различить и слова, чтобы понять, что именно то была за книга.

Нефелу бросила взгляд на баронессу Сиенар и поймала себя на мысли, что впервые видит эту женщину не с высоты балкона, не издали при окончании бала, а совсем близко. Баронесса Сиенар была самой красивой женщиной, которую Нефелу видела в жизни. И красота её была не в стройности стана, правильности черт лица или изысканности платья и причёски. Эта красота лучилась где-то в глубине её глаз, на её губах, которые не улыбались пока, но словно вот-вот должны были расплыться в улыбке. Эта красота была в её движениях и жестах, что балансировали на грани плавности и резкости. Эта красота была в уверенности, в осознании собственной исключительности, собственного превосходства. Она словно была неотразима и прекрасна лишь потому, что сама считала себя таковой, а потому просто не могла не привлекать к себе взглядов.

Баронесса Сиенар не разглядывала гостей и хозяев приёма. Ей едва ли было до них дело. Она небрежным движением поправила свои пышную юбку и полупрозрачную шаль, ничуть не стесняясь того, что ей приходилось проделывать это прямо на балу, и тут же шутливо отмахнулась от первого кавалера, что возник рядом с ней.

Её уговаривали танцевать. А она смеялась и то тут же соглашалась, то капризничала и упрямилась, то ставила какие-то глупые условия. Она играла. Веселилась. И при всех своих капризах не пропускала ни единого танца. Вальс по праву принадлежал только её мужу — она не танцевала его даже с принцем Адамом, — и баронесса Сиенар танцевала его именно с ним.

Свою книгу барон Сиенар оставил лежать на софе, и Нефелу не смогла сдержать любопытства и, подобравшись ближе и оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто на неё не смотрит, тут же взяла её в руки и сунула в неё нос. В книге были стихи. Не напечатанные, а написанные вручную то слегка небрежным крупным почерком с неаккуратными завитками у некоторых букв, то ровным и аккуратным мелким, почти чертёжным.

Стихи, написанные небрежным почерком, были о Мейлге и о танцах. О мазурке, о вальсе, о кадрили... Стихи, написанные аккуратным — о море, небе и званных обедах. О последних стихи были забавными и смешными.

Нефелу и сама не заметила, как погрузилась в чтение гораздо глубже, чем следовало в подобных обстоятельствах. Очнулась она от того, что кто-то легко похлопал её по плечу. Нефелу вздрогнула, выронила книгу и обернулась. Баронесса Сиенар стояла в шаге от неё, смотрела укоризненно, но улыбалась.

— Нехорошо без спроса читать чужую переписку! — всё с той же улыбкой проронила баронесса Сиенар. — Коль вам было так интересно, вам следовало просто подойти ко мне или Тобиасу.

Терпеть насмешливый, укоризненный взгляд её тёмных глаз не было никаких сил, и Нефелу присела, воспользовавшись необходимостью поднять чужую книгу, положила её на софу и, сбивчиво и едва слышно пробормотав извинения, поспешила поскорее выбежать из зала — в саду этого особняка было полно укромных местечек, где можно было вдоволь пореветь и пожалеть себя.

Нефелу бежала, подобрав юбки своего ярко-розового «цветочного» платья — по длинной мраморной лестнице, по ухоженной садовой дорожке между розовых кустов, клумб и цветущих деревьев — и не знала, не слышала, что баронесса Сиенар выбежала вслед за ней, что кричала ей остановиться.