«И никак не успокоится...» (гет)

Прапорщик Топалова всегда была неугомонна и легка на подъём. Свободная, как ветер в поле, и одинокая, как перст. После службы в горячей точке судьба бросала её из части в часть, из города в город, из одного конца страны в другой. То и дело приказы начальства, тихая складская рутина и зычные окрики командующих солдатами офицеров сменялись ворчанием вечно чем-то недовольных проводниц, стуком колёс по полотну рельс и нескончаемым гомоном пассажиров в прокуренном плацкартном вагоне. Сладко посапывающий в уютной переноске кот и нехитрый, наскоро собранный багаж — и она снова отправляется в добрый путь, навстречу новой жизни и светлым незнакомцам.

Жизнь научила Жанну не только быстро сходиться с новыми людьми, но и легко и безболезненно с ними расставаться. Топалова дружила, не привязываясь, и любила не навсегда. Она не помнила прошлого, не знала настоящего и жила будущим, веря, что счастье впереди, что оно обязательно придёт, что нужно только где-то подождать, а где-то попробовать дотянуться самой. Жанна брала от жизни всё, а в ответ находила силы и повод улыбнуться миру даже в самые тёмные времена, когда, казалось бы, настала пора забиться в самый дальний уголочек, подальше от всех и вся, и от души всплакнуть.

Прапорщик Топалова отнюдь не была легкомысленной, но она жила с ветром в голове. Ветром перемен, который никогда не позволял ей сомневаться или унывать на порой тернистом пути вечного скитальца. Чувства руководили ею намного чаще, нежели рационализм, однако никогда не отягощали и не загоняли в тупик.

А потому она и сама себе не сразу поверила, когда вдруг осознала, что полюбила. Окончательно и бесповоротно. Так, как не любила уже лет одиннадцать; так, как, думала, не полюбит уже никогда. Полюбила — и ведь кого? — простого солдата! На вид без царя в голове, на деле — немного себе на уме. Неловкого такого, робкого и молчаливого, всегда в меру исполнительного, лишь иногда не в меру ленивого. Словом, такого, каких до этого встречала сотни. Жанна и сама не знала, что привлекло её в собственном складском помощнике. Да и не шибко задумывалась — эта странная болезненная любовь просто была. И никаких объяснений.

Говорят, мол, молчание — золото. И Жанна, словно книжный царь-Кощей, чахла над этим золотом, с каждым днём понемногу слабея. Любовь в ней цвела подобно кусту сирени по весне, а сама Топалова увядала, как забавы ради сорванный цветок, брошенный на холодный пыльный асфальт. Слишком сильно она привыкла к лёгкой жизни без привязанностей, а потому давно позабыла, каково это — вдруг ощутить, что встретила кого-то особенного. Того, чьё появление в её жизни окончательно развеяло в прах все горестные воспоминания и холод на душе, того, кто держал бы её руку, не отпуская — не давая потеряться в леденящей темноте былого одиночества. Она нашла своё тепло.

Но своё ли?

Рядовой Скрипка всегда был рядом и во всём ей помогал, но… Ведь так было нужно, к этому обязывала служба. Просто помощник — и ничего особенного. Но Жанна не была бы собой, если бы не домысливала на эмоциях. И ей отчаянно думалось, что настолько внимательной она не была и во времена боевых действий — с такой сладостно-маниакальной проницательностью она анализировала каждое взаимодействие с солдатом, и с наслаждением смаковала любое соприкосновение, любой взгляд глаза в глаза, любой жест даже малейшей заботы. Снова и снова Жанне хотелось, чтобы всё это было взаимно, чтобы о любви можно было кричать на весь мир, а от случайных прикосновений не отдёргиваться, неумело пряча смущение, а лишь приникать ближе.

«Глупый мальчишка, что ж делаешь-то ты со мной?..» — неслышно сквозь зубы шептала она, до дрожи в не слушающихся пальцах сжимая в правой руке карандаш, когда как левой, незаметно под накинутым на плечи кителем, стискивала ткань рубашки на груди, аккурат напротив сердца. А оно сходило с ума, зайдясь в неистовом беге, словно желало в прах разнести тюрьму рёберной клетки, и каждый удар отзывался болью в лёгких.

Жанна была уверена: она одержима. И ощущала почти на физическом уровне: если бы не внезапно схвативший за горло страх невзаимной любви и приевшийся с годами самоконтроль — обязательно бы дала знать этому недалёкому мальчишке, что бывает с теми, кто так искусно, сам того не замечая, одним своим видом распаляет, почти обжигая, её столь давно остывшую к таким чувствам душу. Ощущала. И не смела даже виду подать, что испытывает уже давно не дружескую привязанность. Знала: нельзя. Слишком большая разница в статусе и столь же немалая в возрасте. Что до окружающих — один чёрт: ни тепло ни холодно ей от того, что они подумают, поймут ли иль осудят. Топалова боялась лишь того, что может отпугнуть Скрипку. Вот тогда уж точно: и в огонь не кидайся — сама себя изнутри стыдливой скорбью дотла выжжет.

А любовь всё цвела. Пустив корни в лёгких, оплетала сердце, распускалась пышными гроздьями сирени. Пробуждала невыносимый жар в груди, ранила тоненькими, но острейшими шипами, неистово щекотала горло нежно-коварными лепестками. Жанна томилась от невыносимой тяжести этих ощущений, болезненно кашляла, каждый раз в панической спешке утирая с губ платком перепачканные кровью и слюной цветки, и всё надеялась, всё верила.

Мучительно быстро, словно с издёвкой, летело время. Вот только в молочно-белой снежной пелене танцевали балет январские и февральские метели, как вдруг уже тянутся длинные синие мартовские сумерки, рябит на прохладном ветру апрельская серость, распускается жемчужными россыпями ландышей и солнечными бутонами нарцисса май. Природа вновь оживала, блистала и радовалась долгожданному теплу каждым листочком и каждой травинкой. А некогда переживавшая расставания с невообразимой лёгкостью прапорщик Топалова изнемогала от мысли о скорой разлуке с тем, кто даже и не догадывался о её любви и наверняка не чувствовал в ответ решительно ничего. И выдержать эту разлуку ей придётся в полном одиночестве.

«Что же происходит с ней такое?» — с молчаливым беспокойством думал Скрипка каждый раз, когда, уходя со склада, слышал надрывный кашель начальницы, на собственном опыте зная, что ничего она ему не расскажет. Не зная правды и не представляя, как помочь и можно ли вообще помочь, испытывал неподдельное сострадание. Всё-таки и он, не осознавая до конца своих эмоций, к ней привязался. Со временем даже начал как-то догадываться, что, чтобы исцелить её, нужно всего лишь хоть немного заботы.

И всё же решился.

В очередной раз видя, как Жанна, затыкая давно замаранным платком рот и неестественно согнувшись, сотрясается в приступе страшного кашля, опершись боком на металлическую рейку стеллажа, подошёл сзади и осторожно, стараясь не причинить дискомфорта, приподнял за плечи и обнял, мягко прильнул губами к её виску и замер. Чувствовал, как всегда бойкая и никогда не унывающая прапорщик Топалова дрожит в его руках, роняя редкие горестные слёзы, слышал её прерывистое, со всхлипами, дыхание и только теперь понимал, как же сильно её любит.

«Так переживает, бедная, — самому себе беззвучно, одними губами шептал солдат, сочувственно поглаживая Жанну по плечу. — И никак не успокоится…»