Кошка Шрёдингера (джен)

Поднимаясь на эскалаторе, я набрала мамин номер.

— Уже приехала? — бодро осведомился её голос в трубке. На фоне отчётливо слышались надрывные звонки телефонов и бодрое «клац-клац» клавиатуры.

— Почти. Мам, какой у них дом? Я забыла.

Нужно было записать, но руки не дошли, а теперь всё. Вылетело из головы.

— Дом семнадцать, корпус три. Там, правда, как-то хитро надо идти, дворами… — я услышала, как мама переложила телефон от одного уха к другому, прижала плечом. — Да вот тут как раз Саня пришёл смотреть, почему принтер не печатает. Давай я ему трубку дам? Он тебе сам и объяснит.

Я шагнула с эскалатора, толкнула прозрачную дверь и увидела грузную улыбчивую даму, изо всех сил машущую мне рукой.

— Не надо, — сказла я в трубку. — Меня тётя Шура встречать пришла. Давай, пока, схожу к ним и перезвоню.

Тётя Шура — это Санина мама. Никогда не могла понять, зачем сына Александры называть Александром, но, с другой стороны, какое моё собачье дело?

— Галочка! Дорогая! — тётя Шура с неумолимостью огромного магнита притянула меня к себе, смачно чмокнула в щёку. — Какая ты красавица! Как похудела!..

Именно это я слышала от неё первым делом в каждую нашу встречу. Она, наверное, считала, что это комплимент. Девушке, у которой из-за недостатка веса месячные через раз, ага.

Я уже начала жалеть, что вообще во всё это ввязалась. Хотя, сказать по правде, ввязываться мне не хотелось с самого начала, но против маминого «ну что тебе, жалко, что ли?!» у меня аргументов не нашлось. Конечно, не жалко, для любимой-то мамочки, вернее, для её лучшей подруги. Тем более что их поколению не объяснишь, что стена в соцсетях, заваленная репостами статей про личные границы, принятие себя, детские травмы и то, что пить антидепрессанты не стыдно, максимум показывает твой интерес к теме, но уж никак не значит, что «тыжпсихолог».

К настоящему психологу и уж тем более психиатру тётя Шура идти отказывалась наотрез. «Нет-нет-нет! Впаяют Ритке диагноз, а потом что?! Девке ещё вон целую жизнь жить! На работу никуда не возьмут…» Я себе весь язык искусала, чтобы не ляпнуть, что если некоторые «диагнозы» не лечить, то жизнь может получиться какой-то слишком уж короткой, и решила, что к Ритке этой всё-таки схожу. Хотя бы посмотрю, не бьют ли старшие родственники ложную тревогу, а если пойму, что бедняге и впрямь нужна помощь, может быть, смогу уговорить обратиться за ней её саму.

Не бросать же человека в беде. Пусть я её совсем и не знаю.

Тётя Шура вела меня лабиринтом серых мокрых дворов — «здесь недалеко совсем, пять минут!» — и на ходу посвящала в курс дела.

— Ты не подумай чего, Рита у нас девочка хорошая, — торопилась заверить она, шумно дыша, но не сбавляя шаг. — Готовит — пальчики оближешь, умненькая, детишек любит… Они как вместе жить стали, Саня мне всё говорил: «мама, она — та самая»… Да и мне она сразу понравилась, я даже не ожидала… А потом… потом вот началось...

— Что началось? Давно? — спросила я, едва поспевая следом. Поймала за хвост остроумную мысль: вот оно как, всё-таки мемы врут, и даже у сына маминой подруги в жизни не всё так радужно…

— Боится она, — вздохнула тётя Шура. — За Саню. Как фобия какая-то. Вот просто постоянно, каждую минутку, когда не знает, где он — прямо сама не своя. А «не знает, где он» для неё значит когда она его не видит, ну, или не слышит хотя бы. Пока она ещё работала, она как домой приходила, с порога сразу его звала, а если он не откликался, знаешь, что делала? Садилась в коридоре на пол и ждала, пока он придёт. В комнату там зайти, на кухню, да в туалет даже, представляешь? — ни-ни. Я как-то раз заскочила случайно к ней такой — она сидит, пальто рядом валяется. Спрашиваю её, в чём дело, а она мне: в комнаты нельзя, я боюсь, вдруг я дверь открою, а он там — то есть Саня, говорит, — мёртвый? Я чуть было рядом с ней не села. С чего бы, говорю, подруга, ему там мёртвым быть, если он живой домой с работы едет, я ему только-только звонила? А она мне: ну вы же наверняка не знаете, что нет! А вдруг?!

Тётя Шура горестно покачала головой.

— И откуда она взяла такое, в интернетах этих ваших начиталась, что ли? Она мне как объясняла: например, говорит, стоит шкаф. Откуда мы знаем: а вдруг в этом шкафу сидит, ну, например, кошка? Даже если у тебя сроду никакой кошки не было, шанс, говорит, всё равно не равен нулю, через дверцу же не видно. И пока она закрыта, ты не узнаешь, есть там эта кошка или нет. Я пальто её взяла и говорю: ну так давай возьмём и проверим, заодно вот повешу — а она как завопит! Кричит: «Нет, нет, не надо, не надо!» — а сама плачет, знаешь, прямо навзрыд. «Если вы шкаф откроете», говорит, «то мы уже точно узнаем, там он или нет, и ничего уже будет не изменить, ничего! А вдруг он там?!» Саня через полчаса приехал, живой-здоровый, так она мне за эти полчаса ни одной двери открыть не дала. Так и просидели с ней в коридоре, да и то она, бедняжка, никак в себя прийти не могла…

Вау, хмыкнула я про себя. А я порой думаю, что это у меня проблемы.

— Теперь она и вовсе на работу ходить перестала, — вздохнула тётя Шура. — Да и Саню каждый раз отпускать не хочет, всё плачет, мол, не бросай меня! А ему каково? Он их обоих теперь кормит, ему уволиться, что ли? У неё, бедной девочки, ещё и родни никакой, вот, я хоть иногда хожу посидеть с ней… Говорю ей: на что тебе все эти ваши соцсети, возьми да напиши ему, спроси, всё ли в порядке, а она мне: как я пойму, что это он? На сообщение что угодно ответить может! Представляешь, так и сказала: не «кто угодно», а «что». И звонить ему, говорит, тоже нельзя: мол, я вот сейчас позвоню, а его телефон из ванной заиграет или из кладовки, и что тогда?

Того, что я услышала, мне хватило за глаза. Я набрала было воздуха в грудь, чтобы сообщить, что с бедой такого масштаба им уж точно нужна не я, а настоящий, мать его, врач, но тут тётя Шура остановилась у обшарпанного подъезда и объявила:

— Вот и пришли.

Домофон монотонно повторял одну и ту же трель, пока она искала в сумке ключи. Никто не снял трубку.

— Вышла она, что ли? — пробормотала тётя Шура, открывая дверь сама. — Чуть ли не с са́мой осени дома сидела, продукты и то Саня сам покупал…

Санина квартира находилась на втором этаже — просторная двушка, в прихожей которой можно было чуть ли не вальс танцевать. Зайдя вслед за тётей Шурой в пыльный полумрак, я разглядела у одной стены тот самый шкаф, у другой — устало прислонившийся к ней рогами велосипед, а за ним — кучу какого-то хлама. Ну да, наверняка мусор выносить в два раза ленивее, когда для него есть столько места…

— Рита, детка, ты дома? — громко позвала тётя Шура, стряхивая с ног туфли, и щёлкнула выключателем.

И тогда оказалось, что мусор в углу — не мусор.

Рита лежала на полу, свернувшись клубком, в какой-то странной, неудобной позе — ну не должны живые люди так лежать. Спутанные тёмные волосы падали на закатившиеся — одни белки остались — глаза. Не знаю, что мой мозг засёк раньше — пену, засохшую у неё на открытых губах, или блистер от таблеток, лежащий у бессильно разжатой руки, но мне даже не нужно было быть тыжврачом, чтобы понять: это у неё не передозировка глицина.

Тётя Шура заголосила, как вдова на сельских похоронах. Мне бы тоже, наверное, надо было закричать, а я просто стояла и думала: сходила, блядь, за хлебушком.

Я где-то читала, что эволюция заложила в нас, животных, всего две реакции на стресс: драться или бежать. Когда ступор попустил, мой мозг выбрал первое.

— Чего вопите?! — рявкнула я голосом, которого сама никогда от себя не слышала. — Звоните в скорую! Живо!!

Тётя Шура удивлённо замолчала, всхлипнула, икнула и послушно полезла в сумку за телефоном. Пока она срывающимся голосом пыталась назвать оператору адрес, я лихорадочно соображала. Что делать, что делать, что делать?! Искусственное дыхание и непрямой массаж сердца остались в памяти призраками со школьных уроков ОБЖ, которых мне было не повторить. Если на то пошло, я даже не знала, есть ли ещё в этом смысл. А вдруг она уже всё?! По-хорошему, надо было проверить, но я не могла — не могла заставить себя подойти к телу на полу ближе, чем на метр. Только не под этим белым, слепым взглядом невидящих глаз.

Тут я заметила на полке под зеркалом телефон. Должно быть, Ритин. В голове мелькнуло: «Наверное, она нарочно положила его от себя подальше, чтобы не было искушения позвонить Сане».

Позвонить Сане.

Позвонить Сане!

Я схватила телефон и принялась судорожно листать контакты.

Саня был подписан в адресной книге как «Саня». Я набрала ему и подпрыгнула, когда из глубины квартиры мне в ответ загремела песня Раммштайн.

По-хорошему, нужно было подумать: «чёрт, как некстати он забыл телефон дома!», сбросить и позвонить маме, чтобы она дошла до его кабинета через три двери по коридору.

Вместо этого я медленно, шаг за шагом, пошла на звук.

Он доносился из одной из комнат.

Из спальни.

Из-за массивной дверцы большого белого платяного шкафа.

Я думала, что поняла, что такое страх, когда увидела Риту, лежащую на полу. Оказалось, нет.

Я стояла перед этим шкафом с телефоном, прижатым к уху, слушала звучащий откуда-то из Нарнии припев и не могла шевельнуться. Не могла вдохнуть.

Пока я не открою дверцу, есть шанс, что за ней только телефон, который Саня забыл. Ведь так?

Что за чушь. Не шанс, а факт. Так и есть. Единственное объяснение, которое может здесь быть.

Я-то не больная.

Я судорожно вдохнула, схватилась за ручку и дёрнула.

Саня не забыл свой телефон. Он лежал у него в кармане — вон, я ясно видела сквозь ткань светящийся экран.

Телефон у меня в руке подождал положенное количество гудков и сбросил вызов. Экран в кармане погас. Саня так и не взял трубку.

Он стоял на подгибающихся ногах, втиснутый между вешалок, с вяло упавшей на плечо головой, и смотрел сквозь меня глазами, похожими на мутные стеклянные пуговицы.

Я выронила телефон и не услышала, как тот упал на мягкий ковёр.

Он был там.

Я открыла дверцу шкафа, и Саня был там.