В формалине (джен)

Она не придет — руки были в змеиной норе,

Голова в осином гнезде, а спина в муравьиной куче.

Буду я — я из более прочного теста,

Я достойна занять это место, я многое делаю лучше.

Мэн Яо шагал в людском потоке быстро, но без спешки, стараясь не оглядываться по сторонам.

Человек замечает, если на него пялятся — это как жучиный укус, и рука сама ищет источник зуда — убрать, отбросить. Такое было ему сейчас совсем ни к чему.

Снова казалось — стоило только выскользнуть с боковой, почти безлюдной улицы обратно к шуму и толкотне: кто-то в толпе обязательно заметит, что у него с собой деньги. Заметит и решит отобрать.

Конечно, лишиться товара по дороге из одного городского квартала в другой было куда опаснее — наниматели не прощали убытков. И вряд ли им хотелось получить себе на головы незваных гостей всего-то из-за мальчишки, позволившего себя обокрасть.

Но свертки с грузом не принадлежали Мэн Яо. Он хорошо прятал их — под одеждой или на дне корзинки, которую якобы и должен был доставить к нужному месту, — и делал вид, что про них вовсе не помнит, просто идет себе. Дальше оставалось только держать в голове направление и цель.

Сам товар его, по большому счету, не волновал.

Всего-то и надо было — не застревать на месте и не опаздывать, вертя головой: толкнешь прохожего локтем, торопясь успеть к нужной точке — где товар менялся на деньги или другой товар, — а потом этот прохожий некстати узнает тебя в лицо.

Мэн Яо не то что ни разу не попадался — его даже не пытались поймать за руку или плечо, как случалось с другими мальчишками.

Он был на хорошем счету. Так ему говорили.

Поэтому и деньги, собственные его деньги, залог их с матушкой будущего, получал он исправно. И никак не мог позволить, чтобы их присвоили посторонние.

А если кто-то другой пострадает из-за тех, кому помогает он... То что же, они — не матушка. А матушка всегда говорила ему: заботься о себе, А-Яо, в первую очередь именно о себе.

В голове мелькнуло ее лицо: грустное и нежное, без косметики, скрывающей следы возраста и усталости. «Ты не такой, как другие. Ты стоишь большего».

Ему нужно было вернуться до сумерек. Так они с матушкой успеют поговорить вдвоем, а еще — получится проследить, чтобы матушка приняла пилюли. Он отдаст ей деньги — так, чтобы не слишком заметно было: пока в доме готовятся принимать гостей, каждая женщина больше занята собой и собственной внешностью, а мамаша Шэнь — тем, чтобы в зале внизу было чисто и хорошо пахло.

Матушке не нравилось, как зарабатывает ее А-Яо.

Но иначе было нельзя.

Хотя мамаша Шэнь уже не впервые — «раз уж мать твоя, ветреная ее голова, тебя научила» — просила Яо помогать с учетными книгами. У нее глаза становились уже не те, а остальным мамаша Шэнь не доверяла — «нет такой шлюхи, чтобы не приворовывала, уж я-то знаю». И Мэн Яо возразил бы в защиту матушки, да вот только... память подбрасывала сама: вот она накрывает ладонью откатившуюся монету, ловко и споро, и сует под матрас, а Яо — лет пяти тогда — глядит на это сквозь щелку, боясь даже вздохнуть лишний раз. Или — показавшись из-за дверей в его комнатушку, подтаскивает Яо, еще полусонного, к себе за руку, проталкивает ему в потную ладонь что-то прохладное и одними губами шепчет: «Беги».

За самим Мэн Яо мамаша Шэнь следила во все оставшиеся глаза. Он делал записи о гостях — за тех, кто сам писать не умел, приходилось заполнять вообще всё; считал, сколько в общем заработали женщины, а сколько, вдобавок к этому, заплатили гости за выпивку, да еще — сколько потратили на продукты, и почем чинили перила, которые порубил в прошлом месяце мечом перепивший гость, и другое подобное.

Но выручка, которую он мог бы получать от мамаши Шэнь, шла публичному дому и разве что позволяла матушке трудиться чуть меньше, когда ее одолевал кашель.

Этого было мало.

Задумавшись, Мэн Яо едва успел уйти в сторону, нырнув в последний момент под рукой мужчины, тащившего на плече пару тяжелых закрытых корзин. Вышло малость неловко, хотя из потока он и не вывалился — и никто, в свою очередь, не споткнулся о него самого.

Вот только ладонь сама взлетела туда, где прятался — горел — за пазухой мешочек с деньгами.

Нечаянный жест, по счастью, никто всё равно не заметил: улица как раз влилась в небольшую, но оживленную торговую площадь. Та окружала общественный колодец и плотно заставлена была по этому кругу лотками с уличной едой и разномастными мелочами.

Запах горячей пищи тут же защекотал ноздри, и рот наполнился слюной.

С самого утра он так ничего и не ел, и хотя умел совладать с желудком, но всё же… Мэн Яо сглотнул. В конце концов, он мог бы и матушке купить что-нибудь сладкое — что можно завернуть в бумагу и донести. Вот только доставать деньги все сразу…

Он нарушил свое же правило — все-таки остановился с краю людского водоворота, осторожно обойдя двух женщин, завязавших беседу около опущенных наземь ведер с водой. Теперь люди огибали уже его самого.

Мэн Яо запустил руку под пояс — там у него должна была оставаться пара монет про запас. На пирожок точно хватит, если поторговаться. А для матушки он что-нибудь купит завтра, когда разложит заработанное на порции, и самую большую надежно спрячет в тайник.

И тут он почувствовал на себе чей-то взгляд. Как будто кто-то потянул сзади за волосы, совсем слегка, почти невесомо, но по спине всё равно прошла волна дрожи.

Мэн Яо сказал себе дышать ровно, не дергаться — и осторожно скосил глаза. Может быть, всё еще обошлось бы. Может, это просто одна из тех самых женщин, мимо которых он проскользнул, решила, что мальчишка ей напомнил кого-то… Он ведь только коснулся места, где были деньги. Даже не доставал.

Мэн Яо повернул голову ещё немного. Сделал вид, что приценивается к тем самым сластям, на которые мелочи точно уже не хватило бы.

Вот и он — источник ищущего, царапающего внимания.

Молодой парень, едва ли старше самого Мэн Яо, как-то неловко замер между прилавком с деревянными бусами, браслетами, гребнями — и тележкой уличного продавца еды. Выглядел он, будто заплатка на ткани — и даже больше: как изукрашенный драгоценный шелк, нашитый поверх мешковины.

И стоял, как перенесенный против воли волшебным ветром: отдельно, не соприкасаясь будто бы не то что с приземленными вещами рядом, а с самим воздухом. Словно даже дышать городскими-рыночными запахами было ниже его достоинства — так неохотно шевелились, чуть вздрагивая, крылья носа.

Но за высокомерием пряталась нервозность. Поза казалась чересчур напряженной; так и воображалось, что пальцы руки, заведенной за спину, стиснуты поверх вспотевшей ладони.

В остальном же выглядел он, точно картинка в книге. Да не в какой-то обычной, а в самой лучшей — на белой плотной бумаге, где картины писаны цветной тушью. Даже пряди, поднятые со лба в высокую заколку с волнистым краем, унизаны были бусинами — и не просто золотыми, а из медово-молочного камня, называемого «душа тигра». За одну подвеску на его поясе — из того же самого камня, — можно было бы не то что выкупить из борделя любую женщину, а дать ей кров и пропитание на пару месяцев…

Но даже не это притягивало глаза Мэн Яо — неумолимо, как железо иголку.

Золотой пион, вышитый на груди во всю ширину пао — нарочно закрытого, с полукруглым вырезом под горлом.

О пирожках и прочих закусках было забыто тотчас же. Другой голод, даже более жадный, вспыхнул под грудной клеткой.

Нет, он не сказал бы точно — символы ордена Цзинь были ему внове, это люди

из Юньмэн Цзян встречались порой на улицах Юньпина. И всё же символ выглядел точно так, как описывала словами матушка, и совпадали цвета. А то, что колебалось невидимо вокруг юноши — и чего не замечал, казалось, больше никто, кроме Мэн Яо, — просто обязано было быть той самой… энергией. Силой.

Правда, понять, какое юнец занимает положение в ордене, у Мэн Яо не выходило. Но «душа тигра» говорила — совсем не мелкое.

Странно даже, что никто до сих пор не позарился. Даром, что стоял здесь молодой заклинатель, по всему судя, довольно долго: сведя брови и моргая чаще, чем стоило бы, рассматривал отходящие от площади улицы, словно никак не мог сообразить — по которой двинуться.

Можно было бы пройти мимо. Но время до вечера еще оставалось, и если он упустит возможность — сколько потом будет жалеть?

Мэн Яо попятился назад, свернул малость влево, обогнул тележку водовоза и оказался как раз у края лотка, откуда чуть свешивались темные тяжелые бусины.

Мэн Яо быстро глянул по сторонам — убедиться, что никто не смотрит нарочно. Но даже лоточник, и тот как раз отвлекся на новую покупательницу — громко расхваливая перед ней достоинства расписного гребня, который поднял и вертел в пальцах. Можно было воспользоваться: как бы невзначай смахнуть рукавом те самые эбеновые бусы, а после — подхватить у самой земли, без шороха и без звука, прикинувшись, будто споткнулся. Ему показывали: как именно.

Но сейчас на кону было нечто куда как большее — не чета крашеным и резным деревяшкам, пусть и драгоценного дерева.

Мэн Яо шагнул к молодому заклинателю — тот был только чуточку выше, хотя в скором времени обещал перегнать Мэн Яо, которому всегда не хватало хорошей пищи, — и встал напротив: достаточно близко, чтобы не повышать голос, но еще достаточно далеко, чтобы жар тела и дыхания не доставлял неудобства.

— Молодому господину нужна помощь?

Он спросил это из полупоклона, но так, чтобы хотя бы краем взгляда видеть лицо. Так он обращался обычно к тем, у кого брал работу: предупредительно, осторожно, как младший — но не как низший.

Молодой господин из ордена посмотрел на него, будто на заговоривший вдруг столб — но тут же моргнул и сосредоточил взгляд. Должно быть, увидел, что держится Мэн Яо... не совсем так, как прочие обычные люди.

(Хотя бы раз то, за что Мэн Яо непрестанно дразнили с детства, должно было сыграть ему на руку).

Еще мгновение-другое тот рассматривал Мэн Яо, чуть сильнее сжав челюсти, как будто не мог решиться — а следом подбородок молодого господина слегка наклонился вниз. Должно быть, только такое подобие кивка ему гордость и позволяла.

— Тогда прошу, отойдем немного. — Мэн Яо сделал жест, указывающий в сторону от торговых лотков. Молодой господин шагнул за ним следом — с такой ровной осанкой, словно проглотил палку. Мэн Яо предусмотрительно его не касался — иначе, чем только взглядом. Не хотел спугнуть.

— А теперь — сюда. — Он слегка кивнул на угол, за которым открывался поворот на ближнюю к ним улочку. Намек должен был оказаться понятен любому. И Мэн Яо действительно не ошибся.

— Я... отстал от своих спутников, — неохотно признал молодой господин. — И не смог найти дорогу обратно.

Манера речи выдавала непривычку не то что к просьбам — даже к намеку на таковые. Должно быть, дома ему редко приходится открывать рот — слуги схватывают все с полуслова.

Мэн Яо улыбнулся, ничем этих своих мыслей не выдавая.

— Я хорошо знаю город и буду рад сопроводить молодого господина.

Если тот, конечно, догадается сообщить, где вообще остановился.

Но нет — был он, может быть, и заносчив, но недогадливостью не страдал. Чуть нахмурил, разве что, брови — красивые, прямые.

— Наша гостиница называется «Поместье Глициний». Матушка выкупила ее целиком.

Мэн Яо хмыкнул про себя. Если бы он раньше не подумал о приметных символах на одежде — сейчас точно убедился бы, что люди там непростые. Это ведь сколько нужно иметь богатства, чтобы даже представители ордена, поехав по каким-то своим делам... По шее прошла легкая дрожь.

Вот сведения про матушку были точно излишни, хотя и на хвастовство не походили. Может, молодой господин считал это тоже своего рода ориентиром?.. Особенно если свита их одевалась хотя бы вполовину настолько же ярко.

— Это довольно далеко отсюда, — нейтрально заметил Мэн Яо.

Ноздри молодого господина-заклинателя дрогнули — похоже, он готов был принять это за отказ — или за попытку загодя набить цену, — но совладал с собой.

Славно было бы ещё чуть-чуть насладиться властью над ситуацией — когда ещё выпадет подобное?.. Однако терпение испытывать не стоило.

— Но пусть молодой господин не беспокоится. Мы пойдем напрямик, — объяснил Мэн Яо. — Не по главным улицам.

— Дорога будет быстрее? — сообразил, опять же, молодой господин.

— И меньше лишних глаз, — кивнул Мэн Яо. — Мне известно, как пройти так, чтобы не встретиться с неприятностями. Прошу прощения у молодого господина, но ему стоило бы знать — на улицах бывает опасно.

Да, конечно, на поясе у молодого господина находилось... что-то, но пускай Мэн Яо не имел права носить меч сам, по виду эти ножны были слишком уж легкими, свободно болтались при каждом шаге.

Кто, в самом деле, в здравом уме станет разгуливать по окраинам хотя бы без ножа?.. Пускай рассчитывал Мэн Яо больше на рост и юркость, а вкупе с этим — на знание переулков и тупиков — нож успокаивал. Даже если им не стоило пользоваться — всё равно.

Хотя он воображал несколько раз, и очень ярко: как защищает матушку и оставляет толстому пузатому гостю шрам поперек лица, а то и всаживает острие в руку всё той же Ансинь, и вместо колкостей изо рта у нее вырываются только вопли, громкие и бессвязные. Да, Мэн Яо знал: так не выйдет. Так будет только гораздо хуже: и для матушки, и для него. Но от воображения становилось немного легче.

Лицо молодого господина потемнело.

— Мне только предстоит получить свой меч, — произнес он.

И ничего больше.

А до этой поры, надо думать, защищать его будут орденские престиж и слава.

И то верно — если отличат, кто таков, могут и не осмелиться. Но могут и наоборот.

Мэн Яо склонил голову, как бы принимая сказанное к сведению, и ещё раз указал рукой в нужную сторону:

— Как бы то ни было, прошу молодого господина поспешить. Тогда мы успеем к закату.

Он позволил своей потайной надежде просочиться в это самое «мы».

Они минули улицу, что отходила от площади, и пробирались теперь другими, узкими — приезжий заблудился бы здесь мгновенно, но Мэн Яо ни разу не задумывался, куда нужно свернуть на очередной развилке. Приходилось только повнимательней смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в лужи после недавнего дождя. Мимо тянулись глухие, без окон, стены домов.

Его спутник если и ощущал здесь нечто неуютное — как-никак, заблудился уже однажды, — то вида не подавал. Шел споро, держась послушно в полушаге за своим проводником, и только вот голову держал так же прямо, даже на ходу — Мэн Яо нарочно самую малость скосил глаза, чтобы убедиться.

— Как твое имя? — прозвучал вдруг вопрос.

— Мэн Яо. — Он не видел смысла скрывать это, раз уж взялся за дело, — хотя, судя по рассеянному кивку молодого господина, тот услышал, но вряд ли собирался запоминать надолго.

— Хорошо, — отозвался молодой господин. Само собой, представляться — по собственному почину — он и не подумал.

Мэн Яо стиснул пальцы под рукавом, вгоняя ногти в ладонь. Если бы только всё было и вправду так, как мечтала матушка…

Но, может быть, это еще впереди. Еще может осуществиться.

— Нельзя ли узнать, в свою очередь, как будет имя молодого господина..?

Ему нужно было убедиться. Не то чтобы он сомневался всерьез, что догадка верная. Но всё-таки. Если это правда молодой заклинатель из ордена — из того самого ордена, — то он назовет сначала родовое имя. А потом, может, и положение свое обозначит, и вот тогда...

— Цзинь Цзысюань, — отвечал тот. Даже без задержки, на удивление. Будто бы с облегчением — впрочем, только едва мелькнувшем на холеном лице. И добавил, одновременно надменно и просто: — Я сын главы ордена Цзинь.

В голове будто ударил огромный колокол. В мыслях сделалось совершенно пусто, и только привычка не позволила Мэн Яо сбиться с шага. Он только выдохнул — резко, коротко, словно после удара ладонью в грудь.

Тот не сказал: «старший». Или «младший». Выходило — единственный, и других… других не нужно.

— Тебя наградят, будь уверен. Клан Цзинь может себе позволить отблагодарить человека за помощь, — продолжал Цзинь Цзысюань, как будто бы даже чуть более гордо приподнимая при этом шею.

Счастье, что молодой господин Цзинь не мог сейчас видеть, как отлила кровь от лица Мэн Яо и шатнулось что-то за глазами, отчего мир стал на один-два удара сердца плоским и двухцветным.

— Заранее благодарен молодому господину, — гладко, без интонаций произнес он, примерно так же, как говорил «благодарю сестрицу за урок», когда какая-нибудь из обитательниц публичного дома ударяла его по щеке длинными, с острыми ногтями, пальцами: если он вдруг вздумал «высокомерничать».

На задней стороне рта собиралась горечь; как бывало по утрам после того, как женщины для смеха поили его дешёвым вином — а он вынужден был не отказываться, улыбаться и снова благодарить «сестриц».

Матушка лгала ему? Невозможно.

Или это... или это отец лгал матушке? Мэн Яо ведь думал об этом, по ночам, в одиночестве, когда не мог уснуть от обиды. А может, отец тогда и сам не знал, оттого и дал обещание, — но теперь у него есть вот этот вот, лощеный и гордый. Вместо Мэн Яо. На месте Мэн Яо.

И… что же теперь? Когда он придет вместе с этим Цзинь Цзысюанем к «Поместью глициний», и им откроют ворота…

Сказать? Нет?

Всю правду, как собирался?..

Почему вообще он думал… Нет, не так. Он ведь не думал, на самом деле. Он верил, потому что так говорила матушка, потому что так у него было какое-то еще будущее, кроме как стать, за матушкой следом, говорящей собственностью борделя — или дождаться, пока членам банды надоест ждать и они повяжут, наконец, «смышленого» юнца кровью. Не той, которая в жилах — которая остается, когда по правде ударяешь ножом. Ударяешь, чтобы убить.

Этот, идущий рядом, самим существованием отбирал у Мэн Яо то самое другое будущее, и холодная пустота скручивалась под ребрами при каждом новом взгляде чуть в сторону. При каждом новом напоминании.

Эта жемчужина, там, у матери, в ее надушенном тайничке. Глядя на расшитый золотой нитью пояс Цзинь Цзысюаня, на такую же вышивку у него по вороту, на бусины в его волосах — такое ли уж это было сокровище?..

Какое-то время они шли молча. Мэн Яо оглядывался по сторонам, больше по привычке и чтобы не думать ни о чем другом. Цзинь Цзысюань шагал ровно и чуточку быстрее необходимого — сказывалась тоже, должно быть, привычка.

Каково, интересно, ходить вот так всегда? Словно имеешь право на что угодно. Словно все в этой жизни зависит только от тебя, и больше ни от кого.

— На самом деле, я не отстал, — признался вдруг Цзинь Цзысюань. — Я хотел осмотреться сам.

— И удалось ли молодому господину найти что-нибудь, стоящее его внимания? До того, как он понял, что не сможет вернуться один?

Вышло чуточку более звеняще, чем следовало бы. Но голос всё-таки не сорвался, удержался на этой струне — так матушка удерживала последний звук, последнюю ноту, когда спускалась играть гостям.

Цзинь Цзысюань провокацию не заметил. Слишком был толстокож — или, наоборот, не поддался из гордости.

— Да, я купил наручи, кольцо и пояс в юньмэнском духе. Уже после того, как мы побывали у торговцев шелком. Мне пришлось выбирать подарок невесте.

Прозвучало это так, словно именно из-за невесты он и собрался сбежать.

— У молодого господина есть невеста, — Мэн Яо произнес это, только чтобы что-то сказать.

— Есть. — Какая-то тень поколебала симметричное (и похожее, все же похожее на собственное отражение Мэн Яо в прудах за городом и редких тусклых зеркалах) лицо Цзинь Цзысюаня. — Ради того, чтобы я с ней встретился, мы с матушкой и отправились в путь.

Он вновь поморщился, совсем слегка, но легкая дрожь губ всё же искривила их смутной и некрасивой гримасой.

— Если бы она по крайней мере родилась со мной в один год. Тогда я понял бы, почему матушка и госпожа жена главы ордена Цзян так договорились. Но ей почти уже двадцать.

(Как только «старухой» не назвал. Хотя Мэн Яо думал, что так станут мерить возраст только обитательницы публичного дома.)

— И она… — Цзинь Цзысюань запнулся. — Она некрасива и не талантлива. Оттого и не выезжает никуда. — Он поколебался вновь; интересно, когда он в последний раз видел эту свою невесту? Если вообще видел, хотя это уже вряд ли. — В мои годы полагалось бы путешествовать по местам, которые побуждают совершенствовать дух и тело, и преодолевать испытания. Матушка говорит, что я уже не дитя, но не отпускает меня куда-то еще. Сколько бы я ни просил.

(Матушка и рада была бы отпустить Мэн Яо, но ему не на что было собраться и отправиться в путь. На северо-восток дорога неблизкая: платить пришлось бы по меньшей мере за еду и за кров.)

И опять он задал вопрос, только чтобы не копить горечь в горле:

— Сколько же лет молодому господину?

— Пятнадцать.

Они действительно одногодки. Надо же.

«Если бы мы с ним еще и родились в один день... вот было бы смешно».

Как хорошо, что Цзинь Цзысюань и сейчас его лица не видел. Уголок рта сам собой криво дернулся влево. У него хорошо выходило следить за речью, за голосом. За лицом... хуже. Оно всегда выдавало, причем в самый неподходящий момент.

— Сюда, — позвал он Цзинь Цзысюаня, пользуясь возможностью не продолжать больше.

И вправду, не стоило думать и говорить ни о чем еще, кроме маршрута, который он заранее уложил в голове. Тем более, что бы он выиграл, если бы нарочно стал тянуть время, хотя обещал обратное?..

Большая усадьба стояла заброшенной, сколько Мэн Яо себя помнил. Если обходить ее, как положено, то пришлось бы идти еще целый квартал с половиной, но делать это было вовсе не обязательно.

На этот раз Цзинь Цзысюань послушался не сразу. Словно не понял даже, что от него хочет Мэн Яо.

Хотя хозяев усадьбы и не было на свете давно, но лак на воротах и бронзовая оковка были хороши, и ворота до сих пор выглядели крепкими.

— Здесь не живут, — пояснил Мэн Яо. — Поэтому можно пройти сквозь сад. На другой стороне есть выход, — продолжил он объяснение, просовывая руку под бронзовую пластину и нащупывая внутри — за подпиленной и вынутой доской, — нарочно для этого дела подвешенную к засову веревку. — Вроде этого, только через калитку для слуг.

Был и еще один ход внутрь; он же выход. Старое дерево там росло вплотную к стене, и ветви с корнями упирались в стену, понемногу шатая кладку. Верхняя часть стены уже раскрошилась, обломки упали внутрь, а большая толстая ветвь прошла почти навылет, нависая над улицей с противоположной стороны. Ветви-товарки укрывали совершившееся насилие своей тенью. Так что вышло что-то вроде крутого подъема и такого же спуска: если не бояться прыгать, балансировать на щелях между камнями и хвататься за ветки поменьше.

Но Цзинь Цзысюаню он такого, конечно же, и предлагать не стал.

Наследнику благородного ордена ни к чему лазать по деревьям. Ни к чему обдирать одежду о камни. А если он рискует сломать себе руку или ногу — то на тренировке или даже в бою с чудовищем, не в неловком прыжке.

Оставленный без ухода сад вконец одичал: дорожки размыло, место цветов на клумбах занял сорняки, деревья заплел удушающий плющ. Те же сорняки — высокие, по пояс, — наполовину скрывали видневшуюся в глубине сада беседку с провалившейся крышей. Кое-где, впрочем, в зарослях протоптали новые тропинки: сказывалось присутствие совершенно разной и посторонней публики. Не слишком многочисленной — городская стража порой устраивала здесь облавы на любителей срезать путь или напиться вина под кустом без лишних глаз.

— Благодарю, — уронил вдруг Цзинь Цзысюань, когда они уже вошли внутрь.

Вот теперь Мэн Яо и правда споткнулся бы — не стой он на месте ровно.

— За то, — с видимым усилием для себя продолжал Цзинь Цзысюань, — что вызвался сопроводить меня и не попросил прежде этого платы.

Знать бы, опять же, Цзинь Цзысюань — почему Мэн Яо ее не попросил. Что должно было, взамен, стать ему платой.

— Молодой господин так уверен, что я не заманил его сюда, чтобы обокрасть? Оттого и денег не взял вперед.

Брови Цзинь Цзысюаня — красивые, ровные, совершенно одинаковые брови — дернулись вверх.

— Воры не называют имени.

Имя могло быть и не настоящее, но этого Мэн Яо уже не стал уточнять.

— Не предупреждают об опасности сразу. И не ждут так долго, чтобы довести до почти открытого места, — продолжал Цзинь Цзысюань.

Эти соображения уже были почти разумными. Но вызывали, опять же, глухое раздражение: так мог рассуждать о воровстве человек, сталкивавшийся с ним разве что в книгах.

— Впрочем, молодому господину в любом случае вряд ли есть резон бояться грабителей, — тем же почти беспечным тоном заметил Мэн Яо, задвигая на калитке щеколду. — Даже без меча. — На сей раз он пытался задеть намеренно. Просто чтобы взглянуть — что выйдет.

Лицо Цзинь Цзысюаня вновь стало маской приученного высокомерия.

— Учебные мечи некрасивы и не для того предназначены. С ними не выходят на люди.

— Вот как, — без выражения проговорил Мэн Яо. Он успел уже пожалеть о необдуманной своей попытке. Слова Цзинь Цзысюаня звучали как нечто само собой разумеющееся: обыкновенно для человека, которому в жизни не приходилось довольствоваться тем, что есть.

— Ты не поймешь, конечно, — добавил Цзинь Цзысюань всё тем же тоном: обыденно, даже без стремления оскорбить. — Оружие должно соответствовать тому, кто владеет им.

Мэн Яо смотрел поверх плеча Цзинь Цзысюаня, только чуть опустив голову.

Чуть вдалеке, под кустом сирени у мелкого прудика, оставалась до сих пор припрятана палка, с которой он тренировался в приемах боя.

(В торговом городе с этим было легче, чем с обучением заклинательству. Купцам всегда требовалась охрана, и больше от людей, чем от какой угодно нечистой силы. Можно было хотя бы подсмотреть, когда не было денег вовсе: как тренируются наемники, между делом предлагая себя нанимателям.)

А потом приходил сюда проделывать и другие упражнения из книжек — чтобы никто не смеялся и не мешал. Для медитаций это место подходило уж точно лучше, чем комнатушка в публичном доме, где почти всегда были слышны звуки безыскусного плотского ремесла.

Он мечтал, что однажды у него в руках окажется настоящая сила — и настоящий меч тоже, как без него.

Как рассказывал один из наемных учителей — ему в юности случалось бывать на ночных охотах вместе с заклинателями из больших кланов: с этими мечами они могли не только уничтожать мертвецов и призраков. Могли рассеивать мрак, могли использовать для полета, и даже призывать оружие с помощью мыслей.

Во рту опять сделалось кисло.

Стоило бы присовокупить к кивку извинение — но Мэн Яо душило изнутри, как темной рукой, задавливая всю вежливость еще на подходе.

А Цзинь Цзысюань, как-то иначе, видимо, истолковывая его молчание, продолжал — с вызовом, в котором прятались нотки оправдания:

— Мне должны были вручить меч, которому я дам имя, после дня моего рождения, ровно три месяца назад. Но матушка рассудила, что негоже мне будет ехать сюда с мечом, если брат моей невесты, наследник ордена Цзян, еще его к тому времени не получит. Госпожа супруга главы Цзян могла бы счесть это оскорблением.

Похоже, это была самая длинная речь, которую Цзинь Цзысюань произнес... не за всю жизнь, конечно; но за полгода-год — точно.

— А... отец молодого господина сказал что-то об этом? — рискнул спросить Мэн Яо, всё же вернув себе дар речи. Это… это казалось очень важным узнать.

— Отец согласился подождать. Он говорит: оружейники ордена сработают лучше, если не подгонять их, и украсить меч к моему возвращению успеют, как подобает. И можно будет устроить еще один праздник, с состязаниями, чтобы я мог показать себя. Но разве... разве не обидно?

Да что бы Цзинь Цзысюань знал об обиде. Три месяца назад, ровно, Мэн Яо отмечал собственное пятнадцатилетие — если так можно было это назвать: «отмечал».

Мамаша Шэнь, конечно, не освобождала в этот день матушку от обязанностей, так что они сидели потом вдвоем в темноте, всего-то с одной свечой, и пили лучшее из худшего — что вышло купить по сходной цене. Матушка пила больше, чем обычно, и старалась улыбаться даже чересчур сильно — так, что выходило криво и неестественно.

Матушка не говорила ему ничего, но Мэн Яо знал, в чем дело. Она снова писала отцу — и не дождалась ответа.

— Всё из-за этой поездки, — уже с настоящей досадой закончил Цзинь Цзысюань. — Матушка даже отослала моих старых слуг. Заменила новыми. Я теперь уже взрослый, и должен быть для них господином. — Последнюю фразу он произнес будто с чужого голоса. С матушкиного, надо думать. — Эти новые даже не поняли, что я намерен скрыться от них. Я непременно расскажу матушке, как они не справились. Хотя не жалею, что увидел хотя бы что-то.

Мэн Яо слишком сильно, казалось, впечатал в траву подошву.

Стал бы Цзинь Цзысюань говорить такое кому-то значимому? Кому-то… равному?

Славно было бы думать, что высокомерие это его — лишь маска, как та услужливость, которую привык проявлять сам Мэн Яо. Но… но.

Его губы дернулись. Он стремительно отвернул лицо, притворившись, будто осматривает окрестность.

— Нам в том направлении, по тропинке, — сказал он. Как будто вовсе не слышал.

И Цзинь Цзысюаня это, само собой, устроило — его вздох мог быть только вздохом облегчения, ничем кроме.

Три месяца назад. Ровно. Еще половину часа назад мысль об одном на двоих дне рождения звучала в голове только шуткой. Сейчас — уже нет.

Негромкие шаги отдавались в голове грохотом — без пощады и снисхождения.

— Здесь был мостик, но сгнил. Осторожней, — окликнул Мэн Яо. Даже позволил себе — на миг, не больше, — прикоснуться предупредительно к рукаву Цзинь Цзысюаня. Тот, удивительно, не отдернул руку. Наоборот, кивнул даже не этим снисходительным намеком на жест — почти по-настоящему.

Если бы они росли вместе — то помогали бы один другому? Или нет, всё равно только так, и не наоборот?

После подсказки Цзинь Цзысюань одолел преграду легко. Его жестами можно было бы любоваться — если бы Мэн Яо, привыкший думать о себе, как о ловком, не чувствовал себя от этого неуклюжим куском древесины. Из которой даже путного ничего вырезать не выйдет.

Они подошли, между тем, к стволу, сломанному в грозу — Мэн Яо хорошо помнил это место. Полпути уже пройдено.

— Уже половина пути, — эхом собственных мыслей проговорил он, хотя голос показался звучащим откуда-то из-под земли: так глухо и безнадежно отозвался в ушах. — Дальше, от сада, будет недалеко: одна длинная улица и два поворота. — Он даже указал рукой направление: бессмысленным поддержанием услужливого спектакля.

И вновь подумалось: что потом?.. Вот Цзинь Цзысюань проходит вперед, приносит чопорные извинения матушке и показывает на Мэн Яо ладонью. Вот Мэн Яо опускает голову, опускает глаза, складывает руки в поклоне. Вот текут мгновения — каплями пота, неразличимыми шепотками поверх головы. Вот, допустим, ему всё же позволяют заговорить самому — назвать, зачем явился и чего хочет...

А дальше?

Нет разницы, благородная это женщина или из простых. Побочным детям ни одна радоваться не станет.

Будь здесь отец... Может, всё было бы по-другому.

Ошметки глупой надежды бились под горлом, как мотыльки о фонарь, и пеплом падали куда-то в желудок.

Цзинь Цзысюань остановился вдруг. Повернулся, вынуждая Мэн Яо остановиться тоже.

— Я не ошибся, что доверился твоей помощи. Об этом я тоже расскажу матушке. Ты простой человек, но честный и умеешь держать себя.

— Благодарю молодого господина, — Мэн Яо поклонился, ненавидя одновременно себя и его. — Ваш проводник был счастлив знакомству.

И верно: иначе бы — сколько бы еще он тешил себя иллюзиями?

Цзинь Цзысюань, впрочем, не закончил еще:

— Ты мог бы... поступить ко мне… к нам на службу. Если захочешь. — И снова этот тон. Одновременно свысока и как будто со смущением.

Это было... Мэн Яо не мог даже подобрать слова. Только смотрел на Цзинь Цзысюаня прямо до неучтивости, забыв опустить или отвести взгляд.

(Оскорбительно? Наивно? Нахально? Всё и сразу?

Предлагать огрызок — там, где должно было быть яблоко целиком: если бы только, причудой злой судьбы, не упало в грязь.

Или — это и впрямь единственное, на что он может рассчитывать? И только?..)

— Я действительно хотел бы попросить кое о чем... — начал Мэн Яо. В конце концов — от того, что он скажет это сейчас, ничего не изменится.

И тут откуда-то из-за его спины послышался шорох.

Мэн Яо обернулся тотчас же, и краем глаза заметил — Цзинь Цзысюань напрягся тоже, привычным жестом положил ладонь на рукоять недо-меча. Видно, всё-таки ножны были не то чтобы пустые: пустышку разумней было бы сразу отбросить в сторону при угрозе.

Из-за пышных кустов появилась девушка. Невысокая, хрупкая с виду, она шла как-то странно, неуверенно, пошатываясь. Халат у нее был завязан небрежно, полы сбились. Хотя подол пытались очистить от грязи и приставших листьев, но словно бы спустя рукава. Девушка походила на пьяную, но откуда... Мэн Яо прищурился. Откуда, и в самом деле, она сейчас шла? Не то чтобы через ту дыру в стене могли лазить только одни мальчишки, которым хватало ловкости рук, но девушки в одиночку сюда всё же, как правило, не ходили. Разве что вместе с юношами — посмеяться, выпить вина без досужих глаз родителей или других старших. Да и тогда устраивались смешанные компании в развалинах усадьбы, в двух сохранившихся беседках, не здесь — посреди заброшенного сада.

Цзинь Цзысюань решительно сделал шаг мимо Мэн Яо — к девушке навстречу. То ли спросить собирался что-то, то ли пригрозить.

И тут Мэн Яо узнал ее. Видел ее на рынке неподалеку несколько раз, она торговала там зеленью. Бледная и невзрачная, всегда самую малость злая на скудную выручку. В последние дни, когда Мэн Яо проходил мимо, ее место было пустым. Шептались — пропала.

Как она оказалась здесь?

Надо было предупредить Цзинь Цзысюаня, но язык словно прилип к небу.

Девушка подходила всё ближе, и Цзинь Цзысюань не отводил от нее нечитаемого взгляда, и от тишины — прозрачной, стылой — закладывало уши.

А потом торговка зеленью улыбнулась, и ее лицо будто разорвало надвое этой улыбкой. Тусклая чернота дохнула у нее изо рта. Волосы, из которых будто сама собой выпала шпилька, заколыхались в воздухе нитями грозовых туч.

Она прыгнула без разбега, расправляя руки, как крылья.

Цзинь Цзысюань толкнул Мэн Яо в сторону — так привычно отталкивают что-то бесполезное и мешающее, что только будет путаться под ногами. В плечо будто таран ударил, и он отлетел — дальше, чем, по опыту судя, мог отбросить такой небрежный тычок.

Здесь была сила — та самая, которую Мэн Яо собирал всю жизнь, точно нищий — разбросанные по полу крошки.

Хотя он и сам мог прыгнуть повыше или ударить сильнее, направив силу в ноги или в ладонь. Мог собрать ее в пальцах — их начинало покалывать и они теплели, как если посидеть у кухонной печи. Когда он потом пробовал начертить ими в воздухе знаки заклинаний из книг — следы еще какое-то время тлели, будто остатки фейерверка.

Но еще энергию надо было копить, а тут руководства противоречили сами себе.

Где-то говорилось про особую пищу, где-то — наоборот, про посты в особые дни, а в других местах — и вовсе про память крови.

Иногда Мэн Яо казалось, что он чувствует это — то место, где должна бы собираться энергия: оно хотело наполниться, как желудок, когда рот щекочет запахами близкой горячей пищи.

И он направлял ее туда — тоже. Копил, как откладывал монеты в потайной нише за своей лежанкой. Вот только сила лишь теплилась, как свеча под осенним ветром. Не угасала, даже будто делалась ощутимей по временам, но и ровно гореть не желала ни за что.

Мэн Яо думал, что обязательно найдет способ. Еще одно руководство, еще один бродяга, согласный учительствовать за небольшую плату…

Но даже сейчас он не успел смягчить своего падения — ему нужно было заранее отдать телу команду. Не сравнить с тем, как небрежно проделал свой жест Цзинь Цзысюань.

Мэн Яо без всякого заклинательства, впрочем, привык падать и не ушибся особо — хотя ударился о тот самый сломанный ствол, о шершавые остатки коры, почти всем боком и равновесия не удержал, но успел прижать локоть к телу и хотя бы не вывихнул руку. Сейчас, должно быть, он выглядел тем еще простаком — елозил задом по сухой траве, пытаясь хотя бы сесть половчее...

А Цзинь Цзысюань уже разворачивался в другую сторону, подпрыгивал прямо в воздухе — без опоры.

Мэн Яо поневоле запрокинул голову — это даже красиво было, если забыть про тварь и ее голодный оскал. Цзинь Цзысюань из разворота-прыжка-полета бросил в существо что-то — оно вспыхнуло прямо в воздухе и ударило снопом мелких искр.

Тварь атаковала в ответ, выбрасывая неестественно длинную руку, пытаясь ухватить Цзинь Цзысюаня — но тому удалось уйти и с кажущейся легкостью приземлиться с другой стороны от твари.

Мэн Яо не заметил, как прикусил губу — до тех пор, пока во рту не стало солоновато от смешавшейся со слюной крови.

Ну конечно. Конечно! Это ведь так благородно, делать вид, будто бы защищаешь кого-то. А на деле…

Он попытался было отползти чуть дальше, но только уперся спиной во всё тот же проклятый ствол и зацепился волосами за отросток плюща. Дернул головой, встряхнулся, как уличная собака.

Реши он сейчас вскочить и бежать, то только привлечет внимание твари, как добыча более легкая.

Хотя он мог бы попробовать запутать следы, он знал этот сад отлично — или думал, что знает?.. Кто теперь скажет, не притаилось ли здесь таких тварей… не под каждым кустом, нет, но под каждым пятым хотя бы?

Цзинь Цзысюань заклинатель, Цзинь Цзысюань отобьется, верно, даже без меча, а он? Он что, умрет — из-за этого?

Это... это несправедливо!

Это он, Мэн Яо, должен был быть на его месте!

Цзинь Цзысюань отобрал у него судьбу, отобрал даже день его рождения, а теперь его присутствие отберет и жизнь?..

Цзинь Цзысюань, между тем, плавно извлек из ножен короткий шест — вот что там, выходит, было вместо меча. Ножны он кинул твари, целя в лицо, и та перекусила их пополам — в один щелчок человеческих и одновременно нелюдских челюстей. Цзинь Цзысюань ударил снова — шестом и раскрытой ладонью одновременно, — но в палку нельзя было, видно, вливать силу, как во всамделишный заклинательский меч. Если бы не это, удар вышел бы эффектный. На месте одного из глаз твари — ее личины — расцвело пятно темноты и крови. Вот только, кажется, рана была поверхностная. Но Цзинь Цзысюань припечатал поверх еще одним сполохом искр, и это твари, судя по реву, не понравилось. Она замотала головой и прыгнула снова, расставляя руки, как сеть. Цзинь Цзысюань вывернулся из этого «объятия» в последний миг, еще раз тыкая палкой — в горло...

А ведь и он, Мэн Яо, мог бы так. Если бы его учили с детства, как Цзинь Цзысюаня.

На языке собиралось чувство, как после рвоты — в других обстоятельствах Мэн Яо решил бы, что ударился затылком чересчур сильно.

Тварь, хоть и сохраняла почти человеческий облик, двигалась совсем не по-человечески. Кожа девушки казалась одеждой не по размеру, которую чудище натянуло ради забавы, а теперь не может стащить сразу и целиком.

Цзинь Цзысюань действовал собрано, быстро, почти наравне с тварью по скорости. Будь у него еще и настоящий меч — а не шест-поделка, который существо вот только что переломило играючи...

Происходящее почудилось вдруг последовательностью картинок: как будто ветром раскрыло книгу.

Ту самую, большую, тяжелую и старинную с виду, которая неизвестно как оказалась на тележке уличного торговца вместе с дрянными — на серой бумаге, грубо сшитыми — всевозможными «Наставлениями хозяйке», травниками и прочим, что не заслуживало не то что особого, а и вовсе никакого внимания.

Он листал тогда страницы, с трудом вчитываясь в вычурный текст, пока грубый окрик торговца — «эй, мелкий, плати уже или проваливай!» — не заставил вздрогнуть и книгу уронить.

Следом Мэн Яо бросился бежать, не дожидаясь, пока его обвинят прямо в порче товара — но страницы остались в памяти, и подпись — подпись…

Во рту пересохло.

«...приходит каждый раз в новой личине, и чем ярче горел светоч жизни, тем дольше послужит мастеру масок его обличье...»

Цзинь Цзысюань вскрикнул коротко — с обидой и злостью одновременно. Прямо в глаза Мэн Яо брызнуло алое, и лицу сделалось липко и горячо.

Он моргнул. Пальцы сами метнулись — счистить, убрать...

На коже осталось прозрачно-красное — никаких сомнений не оставлявшее; даже если бы рука Цзинь Цзысюаня не висела теперь безвольно, у самого плеча пробитая призрачным когтем, мерцавшим сквозь девичью смуглую кожу.

Мэн Яо почти обрадовался этому. Против здравого смысла, против всего — одно то, что Цзинь Цзысюань уязвим, перекрыло вдруг всё остальное.

Вокруг Цзинь Цзысюаня с тварью бурлило теперь что-то, не черное, но скорее лишенное цвета и света. Обычные глаза заметили бы и того меньше, но он ведь учился, пусть и кое-как. В этом облаке Цзинь Цзысюань метался, даже раненый, насколько мог быстро, и плёл какой-то странный узор, позволявший ему пока что оставаться свободным.

«...так питает оно себя, в черных объятиях убаюкивая. Иные говорят, будто не перекидывается чудище, а только подобие чужого облика надевает, как если бы меняло одежду. Только ткать одежду эту надобно из жизненной силы, оттого и разное время носится она. Человек способен перенять от твари сие, но здесь говорится о том только ради утоления любопытства: между чудовищем и человеком перекинувший мост, ступает на темный путь, а оттуда возврата нет».

Следующие строчки из книги — теперь он уверен был, что чудовище то же самое — всплыли в голове сами собой.

И Мэн Яо понял вдруг: что пытался проделать Цзинь Цзысюань — вопреки всему. Создать из своей силы что-то вроде луча-дротика, что пробило бы не только заемную кожу твари, но и настоящую.

Вот только... Если книга была права, то с тварью, крадущей лица, полагалось сражаться, сокрушив ее «склизкую сердцевину» — но под силу это было только немногим, умеющим ясно что-то различить в клубке злобы, который представляла из себя тварь. А шанс на удар у заклинателя был только один.

И Цзинь Цзысюань начинал уже замедляться, искорки-стрекозы носились медленнее, вопреки упрямству.

«Но ежели кровь человеческая в одном потоке сольется с нелюдской кровью, то как питает сердце кровяной ток, так же и отравляет. Нелюдь так свою гниль вливает под кожу, и кожа отходит от человека, но и человек кожу с нелюди снимет и дух ее сокрушит. А потому пусть боится всякий, кто думает на то решиться, и лучше пусть совершенствует себя на праведном пути: победа чести есть чистая, а кровавая оставит кровавые кандалы».

Но какое ему-то дело до чести?

Предполагалось, что это будет — тот, кто сражается с тварью. Что это их кровь перемешается, и можно будет...

Кровь Цзинь Цзысюаня стекала у него по щеке, подбородку и шее, пытаясь засохнуть. Мгновения текли так же вязко, как кровь.

Получится? Нет?

А вдруг?..

Он всегда пробовал всё, что говорилось в книжках — сначала чтобы порадовать матушку, а потом из упрямства.

А сейчас…

Блеснула-вспыхнула паутина между ладонью и грудью Цзинь Цзысюаня, собравшаяся из летающих искр. Вспышка ударила прямо в грудь, сжигая остатки платья и плавя кожу. Тварь, впрочем, метнулась не назад, а вперед, еще гуще разметав жуткие свои волосы. Что-то жгучее и шипящее плеснуло на Цзинь Цзысюаня, и тот дернул пораненной рукой, снова окропив Мэн Яо кровью — теперь только каплями, как дождевой моросью. А еще — скользкой сероватой сукровицей, сочившейся теперь из тела чудовища.

И Мэн Яо решился.

Он поднял нож — казалось, будто всё происходит медленно, как во сне, но на самом деле случилось быстро: свежий надрез на запястье прижался к холодеющему, но не успевшему еще застыть, пятну слизи, перемешавшейся с кровью.

И именно тогда тварь обхватила, наконец, Цзинь Цзысюаня обеими руками — лапами — и подняла высоко, оторвав от земли. Тот продолжал наносить удары, от которых тварь вздрагивала и шипела, но его руки и ноги двигались всё слабее, всё хаотичней. Чернота вцепилась, кажется, в саму его рану, и принялась сосать что-то оттуда: жадно, как в летний полдень.

Мэн Яо спешно сунул нож обратно за пояс. Не поручился бы даже, что не порезал одежду — но думать об этом сейчас получалось меньше всего.

Руки задрожали; с трудом вышло приказать им обратное.

Слова он помнил. Знак — тоже, и почти без задержки вычертил в воздухе вымазанными в крови пальцами. Влил в них всю силу, какую смог собрать — ладонь как холодными иглами закололо, и воздух наполнился явственным липким запахом твари.

Глаза Цзинь Цзысюаня подернулись пленкой; кожа бледнела, даже блестящие волосы становились как-то тусклее.

Прежний человеческий облик, и без того слезавший с твари клочками, ушел почти весь — как растворился в земле. Только волосы и остались, хотя у людей всё равно не бывает таких волос, и в полуоформленной дыре в груди билось-ворочалось что-то большое, непохожее на людские или звериные сердца.

Под действием заклинания зрение поплыло, и то, что раньше виделось не совсем настоящим, как дымкой и через прищур, стало вещественным и весомым.

Они были теперь — как три сосуда с водой, соединенные вместе, только вместо воды внутри мерцало прозрачно-золотистое — у них с Цзинь Цзысюанем, и блестяще-черное с яркими искрами золота — у чудовища.

Мэн Яо зачерпнул не глядя — и Цзинь Цзысюань охнул, сложился пополам прямо в воздухе, посреди попытки борьбы; но Мэн Яо было не до забот о том, чью он черпает энергию.

В мире кто-то постоянно отбирает что-то у других. Говорят — даже один из близнецов всегда рождается слабым оттого, что брат отнимает у него материнскую кровь. Его обокрали с самого рождения; почему он не может теперь взять — сам?..

(Он говорил себе, что просто этого не замечал: как течет жидкое золото не прямо к нему от Цзинь Цзысюаня, а как бы сквозь утробу чудовища.)

Еще одно слово. Еще один знак, самый сложный в последовательности — но даже гордиться, что начертил безошибочно, было некогда. Он собирал, сматывал, как из ниток, в один клубок — шар, слепящий глаза. Средоточие-сердце твари проступало всё отчетливее, как будто у нее пока что вовсе не было кожи — ни старой, ни новой. Может быть, оно действительно так и было, и тогда...

Мэн Яо додумать эту мысль не успел.

Тварь поняла, наконец, откуда в самом деле для нее исходит угроза, и развернулась, не отпуская по-прежнему Цзинь Цзысюаня. Голова у того запрокинулась, как у куклы. Подвеска на поясе стукнула о ногу, бессмысленно и гулко.

Тогда Мэн Яо сказал последнее слово и сомкнул перед собой, замыкающей печатью, пальцы, дрожащие в каком-то чудовищном напряжении. Тварь коротко завыла, и закричал отчего-то Цзинь Цзысюань, а Мэн Яо увидел, как падает вниз и в сторону небо, и только следом понял — это он сам завалился на бок, прижав к животу руку с порезом, баюкая без толку — такая в ней прорезалась боль. И всё потемнело.

А потом Цзинь Цзысюань лежал на земле, а существа — твари — нигде не было больше видно.

Мэн Яо медленно моргнул — даже веки не желали слушаться поначалу, — а затем зажмурился и открыл глаза еще раз, сбрасывая оцепенение. Приподнялся на локте — на правом.

Цзинь Цзысюань не двигался по-прежнему.

И неподвижность эта была — неудобная, слишком окончательная какая-то; даже пьяный, на ходу упавший лицом в дорожную грязь, не будет лежать — так.

Мэн Яо вытянул шею. Оперся о землю еще слегка дрожащей рукой. Мгновения тянулись, как клочья тумана над рекой зимним утром. Такие же одинаковые. Стылые. Безысходные.

Он помнил путь до гостиницы. Длинная улица и два поворота. Сразу за переулком, так что с непривычки можно растеряться от навалившегося вновь уличного гама.

Если добраться и честно всё рассказать…

Вот только кто поверит ему, щенку из борделя? И даже хуже: если он скажет вообще всю правду, скажет про матушку, то в ордене Цзинь тем более решат — это всё он сделал из зависти. Подучился где-то, заманил наследника ордена в хитро расставленную ловушку. Да если бы. Если бы!

А если сбежать... нет, орден Цзинь перевернет весь Юнпин вверх ногами, и кто-нибудь непременно донесет. И что тогда станет с матушкой? Мамаша Шэнь отступится, как пить дать: ей за глаза уже хватило неприятностей от Мэн Ши и всех этих дел с заклинателями.

Он пропал.

Доказал право своё, доказал умение — но пропал.

Будь проклят Цзинь Цзысюань. Кому-то из них двоих стоило не рождаться вовсе.

Если только...

«Ввек кандалами носить ему чужую личину, и лишь одну, ежели только сам не захочет еще с кого-нибудь снять лицо».

Если только... если Цзинь Цзысюань действительно умер, а Мэн Яо действительно сделал то, что сделал...

Мэн Яо тяжело сглотнул.

Тело слушалось плохо, но он все же встал на колени и быстро подполз поближе к тому месту, где упал Цзинь Цзысюань. Подполз и схватил Цзинь Цзысюаня за плечо. Крепко сжал пальцы, потянул на себя. Плечо было горячее, но это еще не успела свернуться кровь.

Мэн Яо снова вытащил нож. Неловко и запоздало вытер лезвие рукавом.

Так... можно было убедиться.

Он быстро поднес металл к губам Цзинь Цзысюаня. Сердце гулко стукнуло в груди — раз, другой.

Губы Цзинь Цзысюаня дрогнули — или это была предсмертная судорога?.. Нож дрогнул тоже, качнулся, прижался поцелуем к приоткрытому рту.

А следом — беззвучно канул в траву, а руки Мэн Яо были на шее Цзинь Цзысюаня, запрокидывая и сжимая изо всех сил.

Пальцы сводило, кровь колотилась в ушах, но Мэн Яо все не отпускал — а потом перехватил дрожащими, потными насквозь ладонями чуть выше и ударил затылком оземь. И еще раз.

Руки разжались — будто кто-то отдал приказ. Не переставая дрожать, Мэн Яо нашарил слепой ладонью упавший нож и зачем-то еще раз ткнул в шею Цзинь Цзысюаня. Кровь не пошла.

Всё произошло быстро. Почти беззвучно.

«Что же я делаю. Что я сделал».

Как будто это — всё это — был не он сам; как будто что-то сосредоточенное и исступленное овладело его телом...

Но следа твари больше не чувствовалось — запахи и звуки вернулись в вечерний воздух, и Мэн Яо соврал бы себе, сказав, будто ему жаль.

Ведь это... действительно по праву было его место.

Его.

Не думал же Цзинь Цзысюань, в самом деле...

Не думал же, что мгновение снисходительной доброты перевесит все то, что было у Цзинь Цзысюаня — и чего не имел Мэн Яо?

Он дернул горлом — рассмеяться не вышло, только какой-то сдавленный звук вырвался изо рта.

Он так и просидел минуту-другую, в тишине, которая не казалась уже неестественной, как в огромном мешке, но оттого все делалось только более нереальным.

Из прострации Мэн Яо вывело простое телесное чувство.

Ему ужасно хотелось пить.

Конечно, здесь после дождя не лучшая вода, но в этом у него выбора тоже не оставалось. Он встал на колени — осторожно, без спешки, чтобы опять не закружилась голова. И, по-прежнему не рискуя встать в полный рост, полу-пошел, полу-пополз: за дерево и чуть в сторону. Там был прудик — цвёл, конечно, но только по одному берегу, второй оставался относительно чистым.

На Мэн Яо взглянуло из воды отражение, в котором он не узнал себя.

Он отпрянул, не успев внятно подумать хоть что-то. Руки взлетели к голове сами — и даже на ощупь это было другое, волосы более длинные и гладкие и чистые, чем у него вообще бывали когда-то, и меньше размерами округлая мочка, и незнакомая родинка около ключицы.

Правда. Всё правда.

И какой был смысл бояться, ведь этого он и хотел, с самого начала хотел, в этом и должен был убедиться…

Но ребра все равно заходили ходуном. В голове зашумело.

Он дернул себя за щеку и вниз, почти вцепившись ногтями. Что-то липко хлюпнуло и оторвалось — как кожа, только не кожа, серое и бесцветное, вроде клея, — растянулось, повисло между пальцами и лицом. Правой ладонью он попробовал то же самое с другой стороны — и вот уже вся колышущаяся масса была у него в руках: невесомая, но плотная. Ее можно было, верно, скатать в какой-нибудь шар... и он даже занял бы совсем мало места. Но совсем отлепляться от кожи — в том самом месте, совсем рядом с запястьем, где он ранил себя впервые, — она никак не хотела, и Мэн Яо сомневался, что рискнет прямо сейчас проверять: что будет, если отделить насильно, тем же ножом. Тем более... тем более, ему ведь нужно наоборот, надеть ее снова!

Нож он все-таки поднял, перехватил поудобней правой рукой. И быстро сделал еще один маленький надрез на левой. В которой так и держал... личину.

Та зашевелилась, почуяв кровь, коснулась ранки (так пес обнюхивает новую пищу), и стоило только моргнуть — никакой клейковины, только вновь кожа: гладкая и чужая. А там, где гладкости не было всё равно — на ладонях — мозоли оставил меч, не грубый простецкий труд.

Он скользнул пальцами с внутренней стороны левого предплечья, по двум почти прямым — наискосок, словно кнутом оставленным полоскам, но от попытки представить, откуда они появились — ведь не может быть, чтобы такого знатного молодого господина и впрямь наказывали хлыстом! — воздух отчего-то застрял в горле.

Всё действительно…

Удалось?

Да?

Он все же заставил себя успокоить дыхание.

Зачерпнул воды снова. Подержал в ладонях, чтобы те перестали, наконец, дрожать. Отпил, затем плеснул остаток в лицо, успокоить горящую кровь, и опять зачерпнул, на этот раз осушив всё полностью, не обращая внимания на землистый привкус. Вода в озерце была родниковой, а значит, всё же скорее чистой.

Уже обычным шагом Мэн Яо подошел к тому месту, где остался лежать Цзинь Цзысюань.

Если теперь он будет Цзинь Цзысюанем, то никаких следов того, прежнего, остаться здесь не должно.

Нож снова лег в руку — как сам прыгнул.

Мэн Яо шумно сглотнул. Первый раз он слишком уж с большой силой опустил нож и выдернул обратно с трудом; но тут же снова ударил, кромсая кожу и мясо — пока окоченение еще их не тронуло. Резко, дергано, торопливо он уничтожал лицо, от которого и так-то осталось не слишком много. Черты, отдавшие жизненную силу личине, расплылись, как воск, и сама кожа сделалась липковатой, будто мокрая глина.

«Не я. Не я. Не я».

Он чуть ли не зажмурился снова, делая это. Вытер нож о траву — так тщательно, что скрип начал резать по ушам.

Волосы упали на лицо, и он дернул головой, отбрасывая их с глаз. Должно быть, развязались, пока он...

Развязались.

Волосы. Он совсем...

Мэн Яо заозирался по сторонам — никто не мог видеть, хотя было это, должно быть, бестолково.

Еще не слишком стемнело, и бирюзовая лента — мамин подарок — хорошо была заметна в траве.

Мэн Яо быстро наклонился и подхватил ее, точно змейку из шелка. Обвязал вокруг руки, повыше запястья, чтобы не было видно под рукавом.

Он мог выбросить многое. Мог расстаться почти со всем.

Но...

(«Этот цвет говорит об удаче, — матушкин голос, и ее нежные руки, расчесывающие и заплетающие без боли. — О счастливой судьбе».)

Вместо собственной ленты он надел — так ровно, как только получилось с непривычки, — заколку, которую стащил с волос Цзинь Цзысюаня.

Вот с бусинами… с ними бы у него ни за что ничего не вышло. Но оставлять их тоже не годилось: приметные были и очень ценные. Так что Мэн Яо кое-как стянул их с волос, уже ссохшихся местами от крови (кое-где пришлось снова резать ножом) и завязал в лоскут, оторванный от собственного исподнего.

Одежду пришлось снимать очень осторожно — но ему случалось раздевать и укладывать пьяных, только вот сейчас никак бы не получилось уже представить, что и Цзинь Цзысюань всего-то пьян.

Он разложил на траве, аккуратно расправив, два халата — нижний и верхний, и меж ними — накидку с пионом, пояс и исподнее — шелковое, от чего неприязнь вновь всколыхнулась изжогой где-то в желудке; спрятанные от глаз, но шелковые штаны и рубаха, говорили о несметном богатстве намного больше, чем то, что полагалось носить снаружи, напоказ. И разве трудно было главе Цзинь…

Он встряхнул головой и заставил себя внимательно разглядеть порванную и залитую кровью одежду.

Красные пятна нахально проступали на белом и золотом: на правом плече, на боку и около шеи. И Мэн Яо ведь не хотел истечь кровью на самом деле. Только… изобразить.

Но раны всё равно должны были быть настоящие.

Мэн Яо стянул с себя пояс — все равно раздеваться. Накрутил на ладонь в два слоя, затем в три — насколько хватило. Он видел, как люди так поступают — значит, сможет и он.

Повел плечами, неловко сбрасывая одежду — пока что только с верхней части тела, иначе было бы холодно.

Для пробы Мэн Яо провел острием над ключицей, точно по кости, чтобы не задеть важных жил. Струйка крови выступила сразу же, потекла вниз ручейком. Было… терпимо.

Тогда он стиснул зубы на скрутке — и всадил нож в руку так глубоко, как мог.

Он немного умел, опять же, не обращать внимания на боль — отодвигать ее подальше, чтоб не мешала. Но голова закружилась всё равно; его замутило — ткань в зубах пришлась как нельзя кстати.

Мэн Яо зажмурился, пережидая. И для надежности еще провел лезвием вниз, надавливая изо всей силы, какая только оставалась в левой, неведущей, руке.

Челюсти сжались еще сильнее.

Оставался бок.

Мэн Яо не мог заставить себя бить наугад, но наконец нашел выход: провел ножом плашмя, обдирая кожу до самого бедра. Легло неплохо — хоть и поверх ушиба после встречи со старым стволом.

Наконец, он сбросил остатки собственной одежды и натянул ту, что принадлежала Цзинь Цзысюаню — морщась все-таки там, где ткань скользила по свежим ранам.

На траве остались лежать узелок с бусинами, нож и кошель с сегодняшней выручкой.

Он поколебался, держа кошелек в руке. Деньги он заработал сам, и собирался отдавать матушке. Денег было жаль. Но если спрятать за пазуху — у благородных господ повсюду слуги, может, даже раздевают и одевают их каждый вечер и утро. Кто-нибудь обязательно заметит, доложит, и тогда...

И тут он вспомнил другое. Как Цзинь Цзысюань, будто из ниоткуда, вытащил этот свой талисман... Мэн Яо моргнул, сосредотачивая перед взглядом картинку. Не из ниоткуда, конечно. Из рукава.

О таком тоже шептались насчет благородных заклинателей — да и не только благородных; бродяги, к которым его водила матушка, тоже показывали что-то такое. И как раз потому Мэн Яо про себя считал это фокусом, способом впечатлить — а ему ведь хотелось настоящих, подлинных знаний.

Но, выходит...

Он решительно сунул руку внутрь рукава.

Пустота внутри оказалась какой-то… плотной. Пришлось сосредоточиться ещё немного, и пальцы в самом деле нащупали — шероховатость бумаги и гладкую текучую мягкость чего-то другого, может быть, платка?.. Платок бы ему сейчас пригодился, и Мэн Яо наугад потянул двумя пальцами.

Удалось. Он вытер лицо от водяных разводов и пальцы — от крови. Хотя для последнего трава оказывалась всё же получше: что для кожи, что для ножа.

От ножа полагалось бы теперь избавиться тоже.

Вот только… Ни у кого другого из мальчишек, помогавших «серьезным людям», не было ножа с таким острым лезвием и хорошим балансом. Этот подарок Мэн Яо заслужил, когда помог доставить через весь город, от самой реки, партию точно таких же: чуть ли не единственный раз, когда он не просто догадался о грузе, но и смог убедиться собственными глазами — догадка была верна.

«А ты не болтаешь», — одобрительно проговорил громила Ган, глядя нечитаемыми глазами, роняя фразы с почти тем же отсутствием интонации, как сам Мэн Яо говорил с Цзинь Цзысюанем. А потом запустил руку под фартук, которым товар был закрыт от посторонних глаз и от непогоды, и сунул Мэн Яо в руку сверток из промасленной тряпицы.

«Держи, — сказал. — Хороший вертел, в самый раз кого-нибудь наколоть. Это тебе сверх обычной платы, а как надумаешь бросить всю свою дрянь — приходи. Найдем применение — и тебе, и ножу».

К Мэн Яо Ган Фу всегда относился по доброму — и плату никогда не придерживал. И принял бы, как обещал. Но не его это была судьба, а вот ножа было все же жаль.

Нет.

В новой жизни у него будет новое оружие. Настоящее. Такое, какого он достоин по своему рождению. Не подарок-подачка разбойника, который надеялся, что Мэн Яо однажды не выдержит.

(Он и не выдержал… но нет, это другое, совсем другое.)

...Колодец был почти сухой (после дождей там, как теперь, собиралась жидкая грязь) и глубокий, и нашел его Мэн Яо когда-то, едва не провалившись — деревянные столбы с перекладиной и блоком давным давно сгнили, а каменное кольцо, опоясывавшее колодезную яму — местами выкрошилось. Не запнись он тогда о его остатки…

Цзысюань был теперь неприлично, неприютно раздетым — так что он сам непроизвольно поежился, но ворочать мертво-тяжелое тело, облачая его для приличия в свое, не было никаких сил, и в глазах сумеречно темнело.

Он с трудом перевалил мертвеца через каменный край и, услышав внизу тяжелый и мягкий хлюпающий удар, бросил сверху собственную одежду, не сворачивая, но заглядывать — накрыл ли Цзысюаня развернувшийся халат, уже не стал — как повезло.

Нож, замотанный в пояс, полетел следом.

Мэн Яо постоял еще немного на коленях и пробормотал словно по наитию:

— Беру себе твою судьбу, а ты бери мою.

Никто не будет искать Мэн Яо. А если и найдут чье-то тело потом, когда цзиньской свиты уже и следа не будет в Юньпине — кто опознает, кто отличит?

Жаль было только, что он никак не успел бы известить матушку. Та одна и будет гадать, что же с ним случилось. И хорошо еще, если подумает, что он просто сбежал — особенно если до борделя доберутся слухи, что в городе останавливались люди из ордена Цзинь. А вот если кто-то всё же станет шарить в саду... Мэн Яо передернул плечами.

Нет, он будет надеяться на первое. В конце концов, матушка сама говорила: ему не место здесь. Ему уже достаточно лет, чтобы гости из тех, кому неважно: с женщиной быть — или с юношей, нет да нет, а засматривались на миловидное личико; а матушка не молодела и ей всё труднее становилось покупать у мамаши Шэнь благосклонность. А еще... так матушке не придется тратить на него все «лишние» деньги, и больше останется на ее лекарства от кашля. Может, она сможет даже обратиться к кому-то стоящему. А Мэн Яо пришлет ей весточку сразу же, как поймет: что для этого нужно.

Когда он выскользнул из задней калитки заброшенного поместья, на безветренный Юньпин уже наползали красноватые закатные сумерки, и свет, казалось, пах городским смрадом и, сверх того, еще кровью, которой пропиталась одежда, и сверх того — мерзким не-запахом, присущим твари, и Мэн Яо становилось тошно от мысли, что этот смрад теперь останется при нем всё время. Ведь личину ему придется носить — всегда; он сам эту цену выбрал.

Он был уже в одном повороте от гостиницы, когда ноги бестолково заплелись, а глухие каменные стены по сторонам переулка медленно качнулись из стороны в сторону.

И он качнулся вместе с ними, привалившись щекой и плечом к стене — твердой, ноздревато-шершавой и успокаивающе-холодной.