Кот в сапогах (джен)

Дело было в голодные послевоенные годы. Жили мы тогда в деревне. Отец только с фронта вернулся, и пошло нас у мамки мал-мала меньше. Еды не хватало, босые бегали, одна только коровка выручала, а то бы совсем хоть в петлю полезай. Помню, матушка, царствие небесное, как подоит, так сразу Грише, меньшому, полуторагодовашке кружку суёт, та кружка у нас большая, железная была. А я-то уж восьмилеткой была, большой по-нашему, и, помню, что не столько меня кормили, сколько по хозяйству понукали: Глашка, сделай то, Глашка, сделай это, совсем, бывало, загоняют, а еды — что от младшеньких останется.

И вот как-то раз задумала я нечестное дело: мамка в те поры на сносях ходила, пятым уж, так стали ноги отекать, не могла, болезная, с утра встать да коровушку нашу, Бурёнушку подоить. Пришлось мне. И всё, бывало, наказывает, покойница: ты, мол, Глашка, смотри у меня, Гришеньке до краёв налей, а потом в избу снеси, не расплещи, окаянная. И так это мне обидно казалось, что маманька всё меня обходит, будто я и не родная, прислуга какая. И задумала я нехорошее — встать пораньше, коровёнку выдоить, молочко припрятать, а сродственникам сказать, нет, мол молочка, не дала коровушка. И вот встала я с утречка, да как тать, покралась, с избы на крылечко, с крылечка во дворик, а уж с дворика-то во сараюшку, кувшин глиняный с забору захватила и принялась в него Бурёнушку доить. Тут-то у мамки словно под сердце что подступило, слышу, кличет меня, дурным голосом заливается:

— Глашка, окаянная, да где же ты? Вот уж я тебя отхворощу, паскудницу!..

Схватила я, что надоить успелось, да с этим кувшинцем не знай, куды бечь. Ну и по дурости в баню сунула. Баня-то у нас с вечору протопленная, так я знала, никто в неё не сунется, в остывшую, да и снесла туды молочко, на лавку поставила, а сама бегом к мамке. Крута была покойница, могла и бока обломать.

Пока сделай то да сё, так что хватилась я припрятанного к полудню близенько. Пробралась тихонько в предбанник, слышу — возится кто-то, пыхтит. Открыла дверь тяжёлую, да так и обомлела на пороге: на той самой лавке, в обнимку с кувшинчиком зверь диковинный, сам рыжий, полосатый, мохнатый, всклокоченный, что твой котяра общипанный. На задних ножонках стоит, а передними горлышко обнимает, да через край так и хлещет. Я хотела было прикрикнуть на него: не тронь, паскудник, не тобой надоено, не тебе приготовлено, да как махнул тот зверь хвостом, у меня и слово в горле замерло — на задних-то лапах у него сапожки! Маленькие такие, поношенные, на левом носке заплатка, а на правой пятке дырка. Я, было, захрипела и попятилась прочь. А зверюга услышал, да как повернётся на меня, глазищи-то зеленющие прищурил, от молока оторвался, лапой когтистой взмахнул, да как взверищит:

— Не замай маё мако!!!

Кубарем я из баньки-то выкатилась да в избу бегом. Насилу меня откачали-успокоили, маманька по щекам лупила-лупила, лупила-лупила, но толку не добилась, так я до вечера на печке просидела, не слезая.