Говорят, война уже закончилась (джен)

Война закончилась, а они остались где-то там, в конце семидесятых, под обстрелами и в пропахших бадьяном штабах.

Война закончилась, а возвращаться некуда. И некому. Все, что у них тогдашних, двадцатилетних было — погорело, исказилось, обуглилось. И сами они — сплошное выжженное поле внутри.

Они так яростно боролись, чтобы в итоге войти в мирную жизнь ломаными тенями самих себя.

Сириусу эта победа оседает сажей на зубах — и скрипит, скрипит, скрипит. Сириус без Джеймса затухает, сереет, улыбается коротко, смеется тихо, сверлит мрачным взглядом из-под тяжелых черных бровей.

Мотоцикл, накрытый темно-зеленым тентом, стоит в самом углу сарая, в который Сириус и не заглядывает. В небо Сириус не поднимался целую вечность. Небо — оно для Джеймса, оно всё его — там каждое облако пропитано его запахом, а в раскатах грома его смех. Бродяге одному путь в облака заказан.

Про Джеймса они не говорят, только прячут глаза друг от друга — этой недосказанности, запятнанной глупой надеждой, слишком много. И боли — много, и разделить ее не получается, и пережить — тоже.

Сириусу кажется, что он давно сгнил изнутри, разложился на труху и ужасно смердит, а глупые-глупые люди просто не замечают. Ослеплены счастьем, судорожно наверстывают упущенное, куда им еще и живые трупы в довесок к тщательно припорошенным снегом надгробьям.

Они ж и в у т.

Сириусу не хочется выплескиваться, перешагивать и оправляться. Джеймса было в его жизни слишком много, чтобы без него можно было дальше.

У Джеймса на лопатках созвездия из крошечных родинок, а на безымянном пальце правой руки длинный тонкий шрам и безумная любовь к небу. Джеймс сейчас где-то далеко, один.

Но Сириус обязательно его найдет, перевернет весь чертов мир, но обязательно его найдет.

Ведь Джеймс есть.

У Джеймса хриплый прокуренный смех и вьющиеся на концах непослушные угольные пряди. У Сириуса в нагрудном кармане — их крошечная колдография, а на правом предплечье четкий силуэт оленьих рогов.

Сириус видит его в прохожих, слышит его громкий, уверенный голос сквозь шум на очередном бессмысленном уже сборище Ордена. Сириус затылком чувствует его шальной взгляд, пропитанное азартом рваное дыхание — и никогда не оборачивается.

Сириус потихоньку восстанавливает дом в Годриковой Впадине — Джеймсу ведь нужен будет дом, когда он вернется. Здесь в каждом углу — их общее детство, осталось только вымести пыль и сменить обои.

— Хватит, Сириус! Хватит! Его давно уже нет, а ты держишь его здесь, между всем миром и тобой, и по-прежнему никого, кроме него не видишь. Но его уже нет, Сириус. Его уже нет…

— Он есть, он все еще есть.

Сириус глушит безумную злость на каждого, кто смирился, принял, и смог жить дальше.

Сириус ненавидит каждое их «был», «любил», «хотел бы». Потому что он все еще здесь, среди них, просто где-то далеко — всё еще любит, все еще хочет, всё еще есть.

Джеймс — целая вселенная, запрятанная в одном только тощем очкарике, который не знает слова «нет». У Джеймса теплые, шершавые ладони с грубыми мозолями на подушечках — он нередко стирал их в кровь на школьном стадионе, пока все пророчили ему великое будущее в спорте, а отец присылал новые фолианты по экономике каждую неделю.

Джеймс за эти годы пропитался цинизмом, оброс здоровой броней, только где-то в дальних уголках его уже совсем не благородной души маленький лохматый мальчик отчаянно махал руками. Сириус слышал, как он кричит, когда в очередной раз заставал Джеймса кусающим фильтр ужасных маггловских сигарет.

Сириус в безумном от него восторге, потому что Джеймс вообще единственное, в чем есть хоть какой-то смысл. Джеймс прижимается теплым боком, когда они смотрят вниз с невероятной высоты Астрономической башни, и семнадцатилетний Сириус знает, что он никогда не позволит ему упасть.

Джеймс, наверное, подарок свыше для никому не нужного мальчика из семьи Блэк. Джеймс — буквально всё, что у него есть, с его абсолютно дебильным чувством юмора, длинными цепкими пальцами, мягкой пятнистой шерстью и неумолимо твердыми ветвистыми рогами. Джеймс — то, что никто из них не заслужил, он — гораздо больше, чем человек.

Сириус теряется в эпитетах, только чувствует, как все в его жизни замирает в ожидании — Джеймс вот-вот скрипнет старыми половицами, прислонится бритыми висками к двери, едва заметно улыбаясь, и вместе с ним ворвется свежий морозный воздух новой жизни.

Сириус ждет и не разговаривает с Эванс, только презрительно кривит губы вместо приветствия. Смогла, она смогла — и Сириусу тошно от одной только мысли, что Джеймс бы не смог — смириться, встряхнуться. Не так быстро, не так резво. Джеймс ее л ю б и т своей темной, больной любовью, до которой Сириусу никогда не дотянуться. Как и до всего, что Джеймс когда-либо делал.

В старом доме на тихой улице забытой всеми деревушке больше не скрипят полы, в стены выкрашены в приглушенный лавандовый цвет. В спальне на втором этаже забитый аккуратными стопками одежды шкаф — спортивная форма, толстовки, футболки с яркими рисунками, потертые джинсы, любимые белые кеды, потрепанные ярко-красные кроссовки и стройный ряд парадных мантий. На тумбочке у большой кровати колдография — маленький Джеймс с мамой и папой, измазанный мороженным.

Сириус салютует початой бутылкой Огдена карапузу в рамке, где-то внутри знакомо насмехается родной голос: «Утро начинается не с кофе». Сириус закатывает глаза, вглядываясь в стену — там в очередной рамке, они вчетвером толкаются с дипломами в руках.

«С днем рождения, Сириус с днем рождения!» — Сириусу перевалило за двадцать четыре, дом в Годриковой Впадине теперь точно готов к появлению хозяина, только Джеймс все никак не приходит, оставаясь голосом в его голове.

— Нет.

Ремус смотрит на него уставшими выцветшими глазами, в водовороте которых уже не плещется жизнь. Ремус давно уже разучился его понимать. Каждый из них застыл в своем личном Аду без права на «помощь друга».

— Нет, Ремус. Его больше нет.

На двадцать шестой его день рождения Сириус перестает ждать.

Война — не про героев. Она чаще про тех, у кого нет выбора или мозгов. Они не герои и никогда ими не были. Никто из них. И развивающиеся ленточки на орденах — чушь редкостная.

Джеймс бы обязательно прошелся по этим начищенным кускам золота на своем суде, если бы мог.

Джеймс Поттер не был героем, Джеймс Поттер был громадной костью в министерском горле, грязным пятном на репутации Ордена, но если уж раздавать каждому по заслугам, то Сириус этой статусной побрякушки достоин меньше, чем он. Только кому от осознания этого легче?

Все же просто. Кем бы ты ни был — ботаником-добряком, забитым неудачником, обаятельной праведницей, школьным хулиганом или молодым отцом — исход один. Когда ты сам впускаешь эту чертову войну в свой дом, в себя — ты уже не будешь прежним никогда.

Кто-то, потеряв все, что имел, старательно делает вид, что все отлично. И через пару лет перестает просыпаться от кошмаров, но и в людей верить перестанет. И делать еще тысячу вещей, которые придают живость тоже.

Им могло бы повезти больше, сумей они выйти «сухими» из воды — было бы за что держаться. Были бы семья, друзья, работа — миллион причин жить, двигаться дальше, выкинуть все из головы. И, смотря на свои руки, они могли бы не видеть на них сажи сгоревших домов. И тогда, порезав о тонкий край пергамента палец, не вспоминали бы военный лазарет, пропитанные кровью бинты и крики-крики-крики.

Война — это сбой на фабрике игрушек, в результате которого в больших количествах штампуется всякая дрянь — психи, маньяки, убийца, трусы, насильники, воры, предатели и узники Азкабана.

Только первые месяцы было непросто. Слишком много крови, слишком громкие крики, слишком много энергии жрут атакующие связки. Непростительные — и того больше.

Первым был Ремус — между Дорказ Медоуз и Клифордом Якси он выбрал Дорказ Медоуз. Якси мог бы сказать ему спасибо — пожизненное в Азкабане, которое ему грозило, гораздо хуже секундной вспышки. Хотя в Аду, наверное, тоже не сахар.

Ту первую свою Аваду Ремус буквально оплакивал. В восемнадцать не просто убивать, особенно если ты грифф до мозга костей, каким Ремус был после Хога.

Иногда Сириус очень скучает по нему прежнему. Скучает по ним прежним, когда в раздолбанной ветхой хижине завывал ветер, а они жались друг к другу на тонких потрепанных перинах, каждым движением вызывая жуткий скрип.

Сириус хотел бы когда-нибудь снова увидеть, как в глубине светло-голубых глаз вспыхивает огонь, как растягиваются в совсем не скромной улыбке тонкие покусанные губы, как Ремус смеется, запрокинув голову, оголяя расчерченную блеклыми шрамами шею.

Сириус еще помнит, как Ремус вздрагивал от раскатов грома по ночам, чудом не снося балдахин над своей кроватью. Помнит, как много историй тот знает, и какой у него мягкий, успокаивающий голос. Помнит, как засыпал на учебниках, пока Ремус безуспешно пытался в них что-то вдолбить, а просыпался уже накрытый его пледом на диване, потому что «тащить тебя на своем горбу в спальню я не нанимался». Помнит, что Ремус абсолютный профан во всем, что касается спорта, но просто гений иронии.

Он помнит, что когда-то вокруг Ремуса было светло.

Теперь Ремус не просыпается от кошмаров, живет в «бункере» из сотни защитных чар, никому не рассказывает о прошлом и подолгу молчит, гипнотизируя взглядом стакан с Огденом. С ним Сириусу комфортно, как комфортно мертвецам в соседних могилах.

Они почти не говорят — в тишине глотают горькое пойло, смотря в разные стороны, но по инерции все еще друг к другу притягиваясь. Десять лет дружбы и куча сожранного вместе дерьма всё еще недостаточно прочный мост, чтобы преодолеть стремительно разросшуюся пропасть из крови, страхов и сомнений между ними.

Джеймс верил, что трудности сближают, но Сириус не винит его за эту наивность — в свои двадцать Джеймс просто не знал, что есть трудности, которые могут навсегда оставить вас на разных берегах бешеной черной реки.

Сириус не ходит на кладбище, куда Ремус раз в месяц таскается к Питеру — у него хобби такое, молчать с мертвецами. Сириус не видел его надгробья, пытаясь сохранить Питера в своей голове растрепанным, в мятой школьной форме, судорожно перебирающим страницы старых книг за полчаса до экзамена. Сириус хочет помнит, как Питер на спор запихивал в рот упаковку лакричных червячков, как блевал после первой их попойки, как с высунутым кончиком языка старательно выводил инициалы в конце каждого письма домой. Сириус хочет помнить его без восковой маски на осунувшемся лице, без крошечных капелек крови на белом воротничке рубашки, без зажатой ледяными пальцами золотой цепочки — последнего, что у него осталось от Мэри.

Только забыть его такого Сириус все равно не может.

В редкие дни, когда Сириус встречает Дамблдора, все внутри поднимается тяжелой волной злобы. Знал — всё знал наперед. А сделал ровным счетом ничего.

Сириус больше не часть Ордена, какая-то ее нелепая оппозиция, с которой и смысла бороться нет. Они победили — жизнь идет дальше, а какую кто цену за это заплатил — ненужная лирика.

Сириус ненавидит их всех, но себя — сильнее.

Сириусу уже нечего сказать этому миру, он пустыми глазами провожает шумных подростков в Хогсмиде, беззвучно глотает воздух, впиваясь взглядом в шпили до боли знакомых башен.

Джеймс нашел бы правильные слова, подтолкнул бы к выходу из замкнутого круга суицидальных мыслей. Но Джеймса больше нет.

Вся его, Сириуса, жизнь — драма, в которой сценарий был только у одного человека. Наверное, на сцене большого театра это смотрелось бы красиво.

Это была бы история о мальчике без детства, о воине без сияющих доспехов, о Ромео без Джульетты. История о человеке, от которого и могилы не осталось.

Его звали Джеймс Чарльз Поттер, и он не дожил до двадцати трех.

Сириус знает — там, за чертой, он тоже его ждет.

На Астрономической башне все так же завывает холодный северный ветер, только Сириуса больше никто не держит.