У тебя забавы, утром все забыл (гет)

Забава смотрится в зеркало и поправляет растрепанные косы. Ее волосы — жидкое золото — всегда были ее гордостью. Забава укладывает свои льняные косы на обнаженной груди, окидывает свое отражение довольным взглядом и толкает дверь, ведущую в аудиторию. Идет к подиуму для натурщиц, шлепая босыми ступнями по каменному полу. Будь она в Нави, толпа, окружившая ее, галдела бы, как стая чаек, наперебой: развратница, падшая, ведьма распутная. Толпа и галдела, когда тот, кого она звала отцом, захлопнул двери родного терема, оставив ее, измученную, в равном платье, на растерзание дремучим холопам. Синяки, чернильно-черные, не сходили с ее рук, ног, всего исхудавшего тела еще долго. А тонкие нити шрамов и по сей день белеют на ее запястьях. «Напоминание о сказке», — сказал бы любой выходец из нави, но только не она. Ее сказка кончилась давным-давно, и, когда их родная Навь начала умирать и распадаться на страницы книг, вынуждая перебраться в мир без волшебства, Забава вздохнула с облегчением.

Острые полукружья ногтей впиваются в ладони, оставляя алые полумесяцы на белой коже. Но это ничего, мелочь: когда-то давным-давно, то была сказка, а не быль, и на ее тонких запястьях алели содранной кожей тугие браслеты. Ладони зудят, но это тоже ничего: до дома идти меньше получаса, а стоит ей оказаться там, как ее тонкие пальцы тут же окажутся в теплых, давно не знавших меча, руках Добрыни. Затем проснется Настасья, посмотрит на нее так, как может только она да один из первых университетских преподавателей Забавы. Но встанет, чайник поставит, разогреет вчерашний ужин, а после, не переставая хмуриться, достанет вату да перекись водорода и обработает маленькие зудящие ранки. Ее руки не такие, как у Добрыни: те оплетают замерзшие в утреннем тумане пальцы Забавы подобно теплому кокону, Настасья же держит ее ладони в своих, будто боясь прикоснуться. Но Забава любит цепкие руки первой жены Добрыни не меньше, чем его теплые и мягкие ладони, на которых совсем не осталось мозолей.

Забава идет не оглядываясь, ветер с Невы, холодный и мокрый, забирается ей под пальто, и сотни маленьких мурашек сбегают по ногам вниз. Но она не боится ни холода, ни убийц и маньяков, скрывающихся в укутанном тумане утреннем Петербурге. Боится только желтых змеиных глаз, которыми ее провожают утопающие в белесой дымке уличные фонари.

* * *

Лампы, сиротливо свисающие с потолка на тонких проводах, мерцают. Забава и не удивляется этому, она даже могла бы предположить, что проводка здесь немногим младше самого здания. В комнате стоит ясно ощутимый запах дистиллятора (все же кое-что, учась на химическом, Забава усвоила): в тесной, буквально шести метров кухоньке варят что-то из амфетаминового ряда. Голова идет кругом, хотя Забава и сидит недвижно на полу и смотрит в окно, за стеклами которого в десятки оттенков красного разукрашивает дома и крыши рассвет. В комнату с шумом, ударившись плечом о дверной косяк, вваливается парень с затянутой мутной пленкой глазами, и Забава переключает внимание на него. В уголке глаза мерцает лампа, с каждой секундой наливаясь ярко-желтым цветом, и вот уже с ее места плывет к Забаве залитое янтарем до краев глазное яблоко, перечеркнутое вертикалью змеиных зрачков. Забава жмурится изо всех сил, но проклятые желтые глаза, которые она, кажется, не сможет забыть никогда, отпечатываются на сетчатке. Сквозь бьющееся в ушах глухими ударами сердце, Забава слышит еле различаемую человеческую речь: «Да что-то ты совсем дерганная», — одурманенный каким-то наркотиком смотрит на нее тот, что недавно собирал своим телом каждый угол в этой комнате. Забава поднимает веки: если смотреть только в лицо ее незваному собеседнику, то можно увидеть глаза серо-голубые, без единой точки желтизны, разве что радужка совсем скроется за расширяющимися черными тоннелями зрачков. «Я знаю, чем тебя успокоить», — произносит ее новый собеседник размеренно и тягуче, будто и правда обрел покой. Покой — Забава тоже хочет его наконец обрести, хотя бы на минуту: неподвижные змеиные глаза следят за ней все чаще, не чураясь даже дневного света. Она кивает и принимает протянутую руку. «Я Илья, кстати», — роняет между делом ее новый знакомый, помогая подняться на ноги то ли ей, то ли себе. «Только не здесь», — все так же не выпуская ее ладонь из своей, тянет Илья Забаву к выходу из комнаты. Они запираются в крохотной ванной, и Илья тут же садится, приваливаясь к испещренной трещинами стене. Кивает Забаве, мол, садись тоже. Она опускается на пол рядом, с легким интересом наблюдая, как Илья вытаскивает из-под ванной потертую кожаную сумку. Внутри той: пара шприцов, маленькие свернутые кусочки фольги и закопченная чайная ложка. Илья хлопает себя по карманам и вытаскивает зажигалку. «Разворачивай», — кивает он на фольгу. Внутри — белый порошок. «Что это?» — наконец заговаривает Забава. «Ого, а я думал, ты немая», — присвистывает Илья, игнорируя ее вопрос. Берет и протягивает ложку. «Высыпай», — снова обрывисто произносит он. Забава послушно высыпает порошок в ложку. «А теперь держи, а то у меня руки трясутся», — Илья щелкает зажигалкой, и белый порошок начинает таять, как снег под палящим весенним солнце. Белое исчезает, и теперь в ложке плещется расправленная карамель. «В моих венах карамель», — со смешком почти пропевает Забава. «Да хоть шоколад», — флегматично роняет Илья и набирает жидкость в шприц. Игла легко входит в вену, и Забава откидывается на бортик пустой ванной, в которой только что устроилась. Одинокая лапочка перестает мерцать змеиным взглядом, утопающая в накрывающей все темноте. Забава прикрывает веки и видит распускающиеся цветы, из которых ни одного желтого. А на языке вкус карамели.

Она просыпается резко. Открывает глаза и видит алое марево на горизонте. В ванной окон не было, а значит кто-то перенес ее в комнату. Только вот ее пальцы нащупывают вокруг не сбитую простыню, а холодный пепел. Забава с трудом садится и оглядывает окружающий ее мир. Под налитыми кровью облаками полыхает с трудом узнаваемая Навь. А это значит, понимает Забава, — она умерла.

* * *

В забитом людьми коридоре трудно дышать, и к резкой боли внизу живота прибавляется головокружение. Забава обнимает себя руками под внимательным взглядом университетской подруги. «Что?» — не выдерживает она, глядя на плотно сомкнутые губы однокурсницы. «Ничего, просто я тебе говорила еще раньше, что тебе надо к врачу», — менторским тоном отвечает та. Забава и сейчас не считает, что ей нужен врач. Ей бы травы нужны, да только половины в Яви не найдешь. Или уж в крайнем случае ведьма иль ворожея, но где их искать? Да и не хочется Забаве посвящать в свои недуги прочих навцев. Одно хорошо в этом враче: как сказала Наташа, здесь вся информация о ее теле и здоровье контролируется «врачебной тайной».

«Никитина!» — выглядывает из кабинета медсестра. Забава поднимается и идет к открытой двери, провожаемая отчего-то недовольным взглядом женщины в летах, делившей с ней скамейку.

«Да, кровь была вне менструального цикла», — диктует гинекологу Забава. Врач, закончив задавать вопросы, отправляет ее за ширму, где, как Забава знает, находится гинекологическое кресло, вызывающее у нее ассоциации скорее с орудиями пыток, чем с медицинскими приспособлениями. Впрочем, ни стыда, ни стеснения она не чувствует. Не чувствует давно, с тех самых пор, когда родной дядька, что заменял ей отца и мать, усомнился в ее чести, поддавшись наговорам чужих людей и не поверив ей, родной крови.

«Нужна операция, я дам вам направление», — резюмирует врач, закончив осмотр и стягивая с рук медицинские перчатки.

«Зачем?» — не понимает Забава, но где-то в уголке сознания, на самом его краю рождается осознание.

«У вас был выкидыш», — все тем же ровным тоном говорит гинеколог, протягивая Забаве направление на операцию. Забава же не чувствует пола под ногами: мир вокруг нее рушится, рассыпается на отдельные кусочки и не желает снова становиться целым. Потерять ребенка того, кто, пусть и не произносит этого вслух, отчаянно хочет сделать их семью более полной. Добрыня ее за это не простит, думает Забава. Ей отчаянно хочется исчезнуть, ведь она не сможет сохранить этот секрет: он все поймет, все узнает. У Забавы дрожат руки и с новой силой кружится голова, когда она забирает протянутое ей направление. Мир вокруг мерцает, и Забаве хочется, чтобы он утонул в опустившейся темноте. Как тогда, когда она лежала в пустой ванной, а темнота мягко окутывала ее теплым коконом. Сейчас она хочет исчезнуть из этого мира, спрятаться в разрушенной Нави. Только Забава знает, что такое решение принесет тем, кого она так не хочет ранить, еще больше боли. Она вернулась тогда уставшая и истощенная, не зная, сколько часов или дней прошло: в Нави у неба остался только один цвет: кроваво-красный. Забава помнит, как дрожали руки Добрыни, когда тот отсчитывал купюры таксисту, что привез ее. Помнит, как обнимала ее Настасья, до боли, со всей злостью, сжимая ее в своих руках, и в этих объятиях Забава прочла непонятный ей страх.

Забава кивает на прощание врачу и выходит в коридор. «Простите, где здесь хирургический кабинет?» — останавливает она медсестру, держащую в руках емкость с медицинскими инструментами. Мир продолжает рушиться, но Забава соберет его обратно, если понадобится — по кусочкам. Сделает его цельным. А секрет, что она отныне хранит, выжжет из своих мыслей, выскоблит из себя, как выскабливают из ее утробы то, что спустя пару месяцев могло стать счастьем их семьи.