Червоточина (джен)

— Не шу-ме-еть, — тянет Мэг, впившись взглядом в кучку молодых студентов поверх очков: Мэг хватает болтовни и дома, где вместе с ней живут муж и двое сыновей, младший только пошёл в школу при святом Павле, и в библиотеке она предпочитает тишину.

— Простите, миссис Уикерботтом, — извиняется самый рослый, чуть-чуть веснушчатый, а потом, прыснув, шепчется с остальными.

— Прощение положишь в карман?

— Ой.

— То-то же, — удовлетворённо подытоживает Мэг и, склонившись над греческой книгой, ищет недопереведённую строку.

Мэгенн-Марии Уикерботтом ровно сорок лет, и она знает несколько языков, латынь и греческий, пока ещё не очень хорошо — французский, но это дело поправимое, только половина жизни прожита, хватит с лихвой, можно подтянуть, переводя работы супругов Кюри. Мэг всегда больше любила научные труды, чем Библию или закон божий, даром что в Кембридже, где Мэг — тогда ещё Уинстон, единственная девушка с курса, — всё ещё изучалось подобное. Может, бог где-то и есть, да вот только надеяться на него — глупость; лучше не надеяться, а попросить — например, о добром здравии сыновей, а всё остальное Мэг и сама сделает.

— Миссис, выпишете мне эту книгу?

— Нельзя. Только в читальном зале.

— Ну, пожалуйста! У меня экзамен завтра.

— Раньше думать надо было, — отрезает Мэг. — Следующий.

— Кобыла, — бормочет студент, полагая, что его не слышат.

Мэг слышит — и не обижается: лошади ей всегда нравились, особенно мышиные или в яблоках, ещё с тех лет, когда отец приводил её к кузену, владельцу конюшни, и в стотысячный раз твердил, что надо купить дамское седло, — а Мэг слушала, кивала и взлетала на спину любимой кобылки, да так, что нижняя юбка задиралась выше колен, чуть ли не по застёжку чулка.

«Мэгенн! Дома запру, если при мужчинах будешь с голыми ногами ездить! Я ж этак тебя замуж не выдам, Мэгенн!»

Мэг так и не научилась ездить верхом в дамском седле. А замуж — вышла.

— Миссис Уикерботтом, разрешите побеспокоить?

— Разрешаю. Как обычно?

— Да, продлите, пожалуйста.

Мэг не любит болтать ни о личном, ни о грязном, поэтому всё личное и грязное придумывает себе сама, а потом никогда ни с кем не делится — забывает, как только вычёркивает имя из картотеки. Вон тот господин — видимо, такой же деловой человек, как и её покойный отец, владелец сахарной фабрики, и, быть может, и сам торгует сахаром, а тот, безусый и нервный, уж точно поругался с женой — второй визит уже, а кольца на пальце всё нет, прежде всегда было. Может, и развестись удумал, — сейчас такое чаще бывает, чем в её молодости. Интересно, а что будет ещё через сто лет, в начале двадцать первого века? Может быть, и вовсе не будет ни свадеб, ни брака?

— Я завтра верну книгу, госпожа Уикерботтом, — щебечет девица Шарлотта Херши тихо, будто извиняется, и перья на её шляпе немного вздрагивают: видимо, лжёт. — Возникли… дела.

— В последний раз, — отрезает Мэг, глядя почти свысока. — Иначе выпишу штраф.

— Хорошо. Я передам месье Уильяму, чтобы сдал.

— Уж скажите ему, будьте любезны.

«Месье Уильям» тоже приходил, грех такого не запомнить, — рослый, со сломанным носом и почему-то самую малость печальный, аккуратный, как немец, и учтивый, как дитя самого чёрта; Мэг уж на что не любит на мужчин пялиться, а на него посмотрела — интересно стало.

Наверное, коллеги или родственники. Не муж и жена — слишком сами по себе, девица Херши ни разу его даже под локоть не взяла, и не любовники уж тем более. А вот кое-как примирившаяся родня, сослуживцы, знакомые — вполне.

— Госпожа Уикерботтом, вы знаете латынь?

— Знаю, — сухо отвечает Мэг, подводя губы, и нехотя отрывает взгляд от карманного зеркала.

— Мы заплатим. У месье Уильяма сейчас есть деньги, — говорит девица Херши, и глаза у неё загораются, да так, будто становятся светлее. — Вы же поможете перевести один старый трактат, правда?

— Подумаю.

Мэг прекрасно знает, что деньги никогда не бывают лишними.