Любовь, которой она не знала (джен)

Когда Амиция узнает, что их мать жива, ее нутро сковывает липкий страх, а сердце сжимается так, будто одна из мерзких, лоснящихся от жира крыс все же сумела пробраться к ней в подреберье.

Это знание меняет всё — и одновременно не меняет ничего.

Амиция не может рассказать об этом Гуго — он ещё слишком мал, чтобы что-то решать, попросту не поймет, что мама далеко, в плену, за множеством замков и дверей, под охраной целой армии Святой Инквизиции, только и ждущей, что они бросятся вызволять Беатрис де Рун.

Поэтому она учится молчать и решает за них обоих. В конце концов, именно этого хотела бы Беатрис…

Именно этого хотела бы мама.

Ложь и вина прорастают в ней, будто сорняк, заставляя ее сердце падать куда-то в желудок каждый раз, когда Гуго заводит речь о матери.

— Это тебе, — однажды говорит он, протягивая Амиции маленький розовый цветок — Барвинок, обыкновенно растущий на кладбищах. Ей не хочется думать, где он взял его, как не хочется считать, будто Шато д'Омбраж — их новообретенный дом — однажды станет их могилой.

— Извини, Гуго, он ядовитый. Давай лучше отнесем его Луке. Уверена, он найдет ему применение.

Гуго только тоскливо вздыхает и кивает. Амиция не любит его расстраивать, но есть вещи, которые он должен научиться принимать.

— Жаль, — продолжает он. — Мамочка иногда собирала такие. Кажется, она делала из них свои волшебные зелья. Мне всегда нравились эти цветочки, и… Амиция, когда мы пойдем ее искать?

— Ее… нет, Гуго, — хрипло отвечает Амиция, сама не до конца осознавая, почему поступает именно так. Действительно ли она так сильно заботится об их безопасности? Действительно ли пытается защитить Гуго? Или это обыкновенное малодушие, гнусное порождение ее глубокой обиды на мать?

— Но я ее видел, — настаивает Гуго, вглядываясь в нее своими огромными серыми глазами из-под черных пушистых ресниц. — Она приходит ко мне во снах! Ты меня обманываешь!

Амиции каждый раз плохеет от этого взгляда — глубокого, по-детски настойчивого. Требующего от ее сердца правды, которую она не может дать — как бы сильно того ни хотела. Гуго такой чистый и искренний в своей бездонной, неразрывной привязанности к Беатрис, что иногда Амиция ловит себя на том, что завидует ему самой черной завистью. Она ведь, по-хорошему, никогда не знала маму, никогда не видела ее такой — открытой, ласковой и сердечной по отношению к себе. Когда родился Гуго, Беатрис безраздельно посвятила себя ему. Гуго, конечно, был не виноват в том, что забрал ее мать.

Но он сделал именно это.

— Это всего лишь сны! — зло обрубает она. — Мы больше не будем об этом говорить!

— Так и скажи, что просто ее не любишь! Что просто не хочешь пытаться спасти ее! Так и скажи, Амиция! — вскрикивает Гуго. Его тонкие губы дрожат, а по щекам, увитым почерневшими от болезни сосудами, бесконтрольно текут слезы.

Амиции и самой хочется плакать — больше от ярости, чем от обиды.

А еще, ей совершенно не хочется в себя смотреть, потому что разбираться с собственным сердцем сейчас было бы слишком больно и несвоевременно.

Амиция не знает, есть ли какая-то мера того, сколько может вынести один человек, но ее личная грань пролегает пугающе близко.

— Мы больше не будем об этом говорить, — вновь цедит она сквозь зубы, наблюдая за тем, как младший брат разочарованно всхлипывает, утирает слезы истрепанным рукавом и убегает.

Пусть плачет, думает она. Пусть бежит. Он должен это принять. Должен, и…

Когда Гуго исчезает в одну из ночей, отправившись на поиски матери, она осознает, что ошиблась.

Она никогда не сумела бы его удержать.

Никогда.

Потому что его любовь — глубокая и безрассудная — сильнее любого страха.

Жаль, что Амиция не знает этой любви.