Жив лишь до 574-го (джен)

Рид довольно смутно помнил своё детство.

Об ушедшем из семьи отце воспоминаний не было в принципе, хотя Гэвину хотелось бы, чтобы они были: воспоминания о рыбалке, об обучении езде на велосипеде, об игре в снежки и катании на санках. Этого никогда не было, из-за чего порой становилось тоскливо.

О любимой и заботливой матери воспоминаний было много — но о них детектив хотел бы забыть. Все эти воспоминания, начиная с шести лет, были пронзительно-яркими, пропитанными запахом больницы, слабости и болезни. Солёные воспоминания. Солёные от слёз измученной женщины и её сына, испуганного и бессильного перед болезнью матери.

И далее — изнурительная борьба за жизнь, всё новые лекарства и незнакомые врачи. Гэвину было строго запрещено прикасаться к таблеткам, и он решил, что это точно что-то сильное, что поможет, что-то гораздо сильнее его витамин и таблеток от симптомов простуды.

Пять блистеров, ну, максимум десять — и его мама встанет с постели, излечившись от своего недуга, улыбнётся и протянет руки для крепких объятий.

Но мама не поправилась ни после десятого, ни после пятнадцатого блистера. Рид сбился со счёта через пару лет на триста семнадцатом.

Это длилось долго, мучительно долго — более десяти лет. К десяти годам серьёзный взъерошенный мальчишка умел сам готовить и наводить порядок в доме, к тринадцати — знал, как заполнять квитанции и платить за коммунальные услуги, к пятнадцати — мог профессионально установить катетер капельницы и понимал половину заумных слов, которые произносили всё новые доктора и узконаправленные специалисты.

И, как только ему исполнилось восемнадцать, пришлось учиться организовывать похороны.

Гэвин с трудом пережил последующие месяцы, ежедневно просиживая часами у могилы матери — безмолвно, без слёз. Он очень любил её, но хотел забыть обо всём, что произошло за последние десять лет, за большую часть его жизни. Рид едва сдержался, чтобы не шагнуть следом за единственным родным человеком, шагнуть откуда и куда угодно — с моста, с крыши, подставляясь под чей-то нож. Он был сильным, очень сильным, но одной новости удалось надломить его несколько лет назад.

Болезнь была наследственной.

Рид не знал, когда она его настигнет, и решил бежать, бежать вперёд, ни о чём не думая. Другой город, полицейская академия, годы службы, быстротечные интрижки, тест на наличие первых признаков болезни, положительный результат.

Ему тридцать.

И тут время словно замедлилось, а после дало обратный виток. Детектив почти недоверчиво смотрел на упаковку таблеток в своей руке — тех же, что принимала его мать.

Тех, что должны были помочь после пятого, ну, максимум десятого блистера.

Гэвин усмехнулся и покачал головой, в очередной раз запивая горчащую на кончике языка таблетку — последнюю в упаковке.

Что же, в таком случае… первый. Еще девять?

Рид принял решение никому не говорить о том, что он болен. Принял ещё двенадцать лет назад, стоя у могилы единственного близкого ему человека и ощущая себя так, словно по ошибке вместе с ним закопали и его самого. Или, по крайней мере, его сердце, поскольку биения он не чувствовал — лишь болезненную пустоту в груди.

Детектив вполне успешно изображал из себя редкого козла — настолько успешно, что сам иногда поражался, как он ещё не царапает дверные косяки рогами.

А все вокруг плевались и жаловались на его сучий характер, не желая приближаться. Что же, так лучше.

Было лучше до одного дня, когда Рид вернулся вечером в полицейский департамент за ключами и увидел возвышающуюся над его столом фигуру андроида, поднявшего взгляд от листка, который до этого изучал весьма заинтересованно.

Взгляд — осуждающий. Лист — распечатка из медцентра.

В повисшей тишине оба отчетливо услышали доносившийся с улицы жалостливый лай собаки и ругань какого-то забулдыги.

— Почему вы никому не сказали? — наконец спросил RK900, хмуро глядя на мужчину.

— Тебе не говорили, что трогать чужие вещи нехорошо? — спокойно поинтересовался детектив, пряча руки в карманы свободной куртки. Досадно — ещё год назад она была ровно впору.

— Почему вы не сказали мне?! — повысив голос, Ричард обошел стол, остановившись прямо перед напарником и обвиняюще подняв руку с листком бумаги.

— Потому что это не твоего ума дела, жестяная башка, — тихо выдохнув, Гэвин обогнул долговязую фигуру, забирая со стола ключи и направляясь к выходу. Пора домой, к пятьсот семьдесят третьему блистеру.

— Подождите… Детектив, да подождите! — заметив, что его не слушают, андроид повысил голос, догоняя мужчину, но всё же остановившись в паре шагов. И, поймав чужой недоумевающий взгляд, пробормотал. — Если… если вдруг вы хотели бы с кем-то поговорить. Обсудить. Или вам вдруг нужна поддержка — я всегда могу…

— Не можешь, — резко оборвал его Рид, недовольно глядя на чужую обеспокоенную физиономию и хмурясь. — Если ты решил, что мне нужны сочувствие и поддержка — то ты ошибся адресом, высокотехнологичное ведро. Засунь их себе куда поглубже и больше не ройся в моих вещах. Даже если сделать это тебе скажет сам Бог, Сатана или странный хихикающий голосок в твоей пустой голове. И отчёт, который ты ищешь, я уже сдал.

Гэвин резко развернулся, покидая помещение и поднимая повыше ворот куртки, недовольно дёрнув плечом.

Возможно, ему действительно было бы легче, если бы было кому его поддержать. Или даже просто выслушать. Возможно, он смог бы найти друга, собеседника, возможно, его жизнь перестала быть настолько одинокой и бесцветной.

Но, каждый раз вспоминая то, что ощущал он, стоя у могилы матери, вспоминая, как он чуть не шагнул за ней, как сложно было собирать ежедневно себя по кускам, насколько всё казалось бессмысленным…

Гэвину Риду сейчас тридцать шесть. Он ещё не пережил свою мать.

И он знал, что вряд ли переживёт.

Как знал и то, что не позволит себе дать кому-то даже мизерный шанс захотеть шагнуть за ним. Даже пустоголовой жестянке.