Два монолога лорда Маэдроса (джен)

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Ночь уже клонится к завершению, хотя ветер еще полон запахом звезд — а я все сижу без сна и пишу тебе письмо. Оно останется неотправленным, как и многие другие, но я так привык говорить с тобой посредством букв, что теперь, когда мне не осталось иных способов, не имею сил от него отказаться. Даже зная, что ты никогда не прочтешь эти строки.

Тем более, мне не с кем больше об этом говорить. Ни с кем не могу и не хочу...

Прости, я прервался — в груди теснит так, что трудно дышать.

Сегодня к нам присоединился еще один бродячий отряд, в нем обнаружился певец — наполовину Нолдо, наполовину Синда. Его приняли с воодушевлением, тем более, что с первых же спетых им фраз стал явен несомненный талант. Макалаурэ тоже внес свою лепту, иронично заметив, что теперь-то его хоть ненадолго оставят в покое. Певец оказался еще и умен и деликатен — правда, я не сразу понял суть этой деликатности, и не знаю, поняли ли прочие.

Впрочем, ни ему, ни мне это не помогло. Хотя все случилось совершенно случайно.

Я какое-то время посидел в общей зале и отправлялся спать, когда по пути меня поймал Илькарин по какому-то мелкому делу — и вот тут-то я все и услышал.

На беду певца, он не знал, что галерея вокруг залы не сплошная, и некоторые гобелены натянуты на рамы, так что через них все слышно, а при случае можно отодвинуть и войти прямо в залу.

Какое-то время он перебирал струны, а потом негромко сказал:

— Я не хотел петь эту песню раньше. — Он чуть помолчал. — Но теперь спою.

Почему — я понял сразу, наверно, поняли и другие.

Потому что он запел о тебе.

Илькарин бросил один взгляд на мое лицо — а мне-то казалось, что я хорошо владею собой — и, молча развернувшись, незаметно ушел. Хорошо иметь таких друзей и соратников.

Я дослушал до конца. Песня была прекрасна. От этого было в сто раз хуже. В ней были неточности и поэтические преувеличения и недоговоренности — и потому воспоминания поднялись из глубины сердца неудержимой волной — до последней детали, звука, вздоха.

И перекрывая их все, душило меня черное, непроглядное, вызывающее дурноту чувство вины.

Я дошел до своих покоев и понял, что мне предстоит еще одна бессонная ночь...

Первые пять дней я не помню по отдельности. Я просто убивал — и защищался и защищал. Рубил. Колол. Топтал конем. Я был весь — одна мысль, одно стремление, одно желание — победить. Победить во что бы то ни стало. Когда надо было — я ел, когда мог — спал (если так можно назвать то небытие, куда я проваливался от изнеможения), я следил за своими ранами, отлавливая целителей при каждой возможности, — потому что не мог позволить себе проиграть по глупости и опрометчивости.

Я шел вперед, к своей цели — и она была всего лишь на расстоянии клинка.

Даже предательство Эдайн сбило меня с ритма битвы лишь на минуту. Слова Пророчества вспыхнули в голове — и я мысленно растоптал их каблуком, как костер, разметав злые искры. И продолжил рубить. Нас оставалось мало, но мы еще могли победить.

А потом Ангбанд разверз свою пасть, и нас захлестнуло черной волной. Что мне оставалось делать? Я рычал, плакал, вгрызаясь бок о бок с закаменевшим лицом и духом Кано в бесконечную массу железа, мяса, огня, клыков. Все братья пробились к нам — залитый кровью, едва сидящий в седле Атаринке, неистовые Амбаруссат, перекошенный Морьо, Тьелко, на котором даже лохмотья и погнутые доспехи смотрелись эффектно. Все были живы — и я был обязан, потеряв поле битвы, не потерять их.

И мы развернулись и стали отступать.

В тот миг я предал тебя третий — и последний раз. И Судьба отплатила мне.

Хранимый мечами и копьями братьев и друзей я несколько раз останавливался на миг и оглядывался — и увидел, как огненные сполохи балрогов стали стекаться к одному месту — в темноте их было хорошо видно даже за столько лиг.

И я застыл, не в силах двинуться, потому я уже видел подобное много лет назад. Вокруг меня ярилась битва — а я, забывший о необходимости дышать, следил за лениво и неотвратимо ползущими к одной точке искрами.

Это мог быть Турукано.

Но я знал, что там — ты.

Время перестало существовать для меня. Чего я ждал? Что в этот раз все будет иначе?..

Серебряное пламя взвилось, казалось, до небес — и навстречу рухнувшему за этим мраку во мне поднялось такое же непроглядное безумие...

Я пришел в себя от того,что у меня на обеих руках (правой я, похоже, просто расшвыривал врагов) повисли Кано и Тьелко, с боков нас прикрывали прочие воины, и братья сорванными голосами кричали, веля мне остановиться, очнуться, вернуться.

Я остановился. Мы стали пробиваться обратно, и я снова рубил, колол, топтал конем — но чувствовал, знал, почти видел, как мое сознание, душа, существо рассыпается быстро гаснущей серебряной пылью, оставаясь среди пепла и крови Анфауглит.

Но ведь для того, чтобы убивать, душа не особо нужна.

Тем более я снова не мог позволить себе остановиться.

А когда мы наконец остановились, и устроили привал, и кое-как поставили лагерь, и немного перевели дух, Макалаурэ совершил поступок, равного которому не совершал со времен моего плена.

Он подошел ко мне и просто сказал:

— Пойдем.

И увел меня в лес. И там отчаяние поглотило меня, и я ничего не помню.

Очнулся я в лагере на третий день и понял — в той битве погиб не только ты — с тобой навсегда погибла и моя надежда.

И самое страшное и непоправимое — то, что это Я убил тебя, призвав на ту битву. Убил того, кто спас мне жизнь, кто был...

И за это мне нет и не нужно прощения и искупления.

Теперь мне остались только братья, память — и Клятва.

И эти листы, с которых нет-нет — и глянут на меня твои глаза сквозь сплетение букв, как свозь лесные ветви, и касаясь гладких страниц я...

Прости, оторно, я совсем забылся. Скоро рассвет и новый серый день...

И я подумал — и перепишу это письмо и отдам тому певцу. Он достоин знать правду — и, знаю, сохранит ее в тайне.

Я гашу свечи, оторно, серебряный мой.

До встречи..

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Мы с Кано бредем по изломанной, сожженной земле. Куда? Зачем? Камни у нас, наш путь окончен. Боль в руке сводит с ума — впрочем, разве не безумны мы оба уже давно и бесповоротно? Ради чего жить дальше? Надежда моя много лет назад была втоптана в пепел Анфауглит, Клятва исполнена — в той мере, что нам еще оставалось, племянник и двоюродная сестра сами о себе позаботятся. Только Кано оставить… не могу представить такого, мы вместе с самого его рождения, воистину — моя правая рука. Но я смотрю на пепел его лица, в омуты глаз — и вижу, что несмотря на безумие, он не готов… не готов следовать за мной в последний путь. Он всегда знал нечто большее, что неизменно оставалось сокрытым от нас — этот отважный насмешник с душой как море. Он и сейчас видит больше и дальше, чем я.

Но теперь это неважно.

От Нэльафинвэ Майтимо Руссандола ничего больше не осталось — только пламя и боль, маловато, чтобы быть хоть каким-то братом. И, пока я еще могу мыслить внятно:

«Я больше не могу, Кано».

Он молча кивает.

«Спасибо — и прости за все, что было и не было».

Он обнимает меня — я еще умудряюсь удивиться, что сейчас говорю я, самый, пожалуй, косноязычный в семье, а не он, величайший поэт среди Нолдор.

Значит — так надо.

Мы разворачиваемся и уходим. Не оглядываясь, конечно.

Но эта разлука ненадолго, готов…

Ненадолго, Кано.

А я теперь знаю, куда ведет мой путь, мой последний путь.

Белое Пламя может поглотить только иное, более яркое пламя — и я направляюсь туда, где меж багровым небом и черной землей кипит тело Арды.

Я не понимаю, страшно ли мне или нет — впрочем, с каждым шагом разум все больше покидает меня, его крох только достанет, чтобы сделать последний шаг осознанно, как Эльда и лорду Нолдор.

Да, Владыка Намо, я приду к тебе сам, прибавив последнюю кровь к той, что я проливал в безумии сердца или с холодным расчетом, прибавив еще одну тень во мрак моей души — и пусть Госпожа Ниенна оплачет меня.

А я приду к тебе даже с радостью, потому что жизнь для меня теперь не имеет смысла, и я хочу понять, был ли в ней смысл и прок раньше.

Приду с радостью, потому что все, кто мне дорог, нынче пребывают в твоих Чертогах.

Все, кроме одной.

Мама…