Пополам (джен)

Ногой закрыв дверь к себе, Дафна осторожно ставит на стол тяжелую деревянную кружку и нагревшимися о её стенки руками трёт замёрзшие щёки — рано пришедшая в этом году осень ощутимо холодит.

Быстро переодевшись, она вновь подходит к столу и берёт тяжелую — одной рукой не удержать — кружку, греясь в невесомом ореоле Света. После потери сил эти прикосновения стали редки, и каждое из них бесценно — именно поэтому Даф никогда не торопится пить принесённый Эссиорхом отвар цветов с Древа Жизни. Хранитель всё ещё не теряет надежду помочь подопечной, притормозить её окончательное перерождение в человека, и раз за разом контрабандой протаскивает чудодейственный напиток.

Только спустя долгие несколько минут страж отпивает светло-медовый отвар — и замирает, перекатывая на языке привкус вечного лета. Голову тут же ведет от ощущения прибывающей силы, покинувшей саму Даф. Ещё один глоток проходится по телу волной искрящегося тепла.

Третий глоток заставит тускло засиять потухшие крылья на шее — Дафна это точно знает, но усилием воли заставляет себя медленно поставить кружку на стол и сделать шаг назад. И ещё один. И ещё. Плещущаяся в деревянном плену жизнь манит, не даёт оторваться… Но есть тот, кому она нужнее.

И только у зеркала — самого обычного, ею же и купленного совсем недавно — Даф вскидывает руки и коротким движением распускает ленточки в волосах. Некогда задорно летевшие хвостики потяжелевшей волной ложатся на спину, непривычно оттягивая голову назад. Ежедневный ритуал, столь знакомый каждой земной девчонке, для потерявшей силы стража стал настоящим мучением. Когда-то достаточно было короткой маголодии, чтобы спутанные волосы легли невесомой волной и сами сплелись в любую причёску, а теперь… Хорошо, что Меф, привыкший к своему хвосту, помогал первое время, бережно — начиная с самых кончиков и медленно поднимаясь всё выше — расчесывал светлые пряди и учил хозяйку этого великолепия.

Подхватить кончики, мягкой щёткой расчесать, тщательно распутывая появившиеся за день узелки, подняться на ладонь выше. И снова расчесать. Ещё на ладонь выше.

В такие моменты Дафна очень хочет обрезать всю эту красоту и забыть о связанных с ней мучениях, но вспоминает случайно пойманный в зеркале взгляд Мефа, полный искреннего восхищения. И, устало встряхивая затёкшие руки, продолжает чесать.

Взмах щёткой — еще ладонь позади. А старательно гонимые в другое время мысли бесконтрольно мечутся, отказываясь подчиняться хозяйке, лезут и давят, сбивают с толку.

… что заставляет её снова и снова возвращаться сюда, на Дмитровку 13, несмотря на тяжёлый, вязко-густой Мрак, незримо оседающий на и без того тяжелых волосах, забивающий горло, сковывающий умирающие крылья за спиной?..

Закончила. Теперь самое сложное — заплести уставшие за день волосы в неплотную косу: разделить светлый поток на три равные части, боковую прядь переложить в центр, провести пальцами по всей длине, не давая спутаться кончикам, подхватить боковую прядь с другой стороны и переложить её в центр — и так раз за разом. Волосы длинные, путаются…

…точно так же, как путаются её мысли. Мрак — всегда Мрак, что тут думать? Она ведь всегда верила, что так…

…«Нет!» — горячо вспыхивает где-то внутри — там, где ещё осталось что-то настоящее, искреннее, не закрытое пеленой глупых ошибок и очевидных решений.

Мрак — всегда Мрак в вечно светлом Эдеме, до которого теперь так далеко. А здесь, в резиденции, как нигде более видно, насколько разной может быть Тьма.

Вонюче-пошлые улыбочки слащавых суккубов и тускло-пластилиновые мордочки комиссионеров — это угодливо-трусливый мрак, не заслуживающий ни ненависти, ни страха. Мерзость, оставляющая за собой жирные пятна грязи.

Изворотливо-лживые ухмылки Лигула и невыразительные глаза на не обезображенном интеллектом лице у его мальчиков — это беспринципный Мрак, всегда готовый подставить подножку и добить отравленным кинжалом в спину. Этот Мрак отвратителен, но опасен — и ржавые хлопья давно засохшей крови осыпаются с его балахона.

Вот где-то там, далеко в Тартаре — Мрак.

А здесь, на Дмитровке 13 — Мрак ли?

Трио Чимоданов-Вихрова-Мошкин — это они-то Мрак и Тьма? Три ха-ха... Одинаково серые, одинаково предсказуемые и скучные — таких миллионы и миллиарды на планете. Люди, самые обыкновенные люди, несмотря на толику силы, волею слепого случая текущей в их жилах. Что они знают о Вечности?..

Или яркая, как вспышки дикого ведьмовского огня на ночном шабаше, Улита — она Мрак? До самозабвения верная ведьма, горько смеющаяся над собственной обреченностью — в светлом Эдеме Дафна видела немного способных с таким мужеством смотреть в голодные пустые глаза своей судьбы. А она может. И смотрит каждый миг.

Или, может быть, Мрак — это Меф, провозглашенный его Наследником? Даф фыркает — ага, Тьма, имеющая Хранителя, очень смешно. Пятнадцатилетний смертный мальчишка, порой горящий столь горячо и ярко, что даже ей, Светлой, было больно смотреть. И это почти весело, потому что настоящего, зыбкого и топкого как трясина, Мрака упрямый осёл Буслаев даже не касался...

А никто из них не касался, даже видел-то не сильно, укрытый надёжной пеленой густой ночной темноты — уютной и верной, как любимое тяжёлое одеяло. Арей, бывший бог войны, первый меч обоих миров, носящий титул барона Мрака — Дафна перекатывает на языке каждый звук, словно это может помочь ей наконец постичь такого непонятного стража. Но нет, страж Мрака для этого самого Мрака слишком честен — никогда открыто не лжёт, всегда говорит как есть, не унижая себя подлостью... вот как такого называть? А еще он благороден, древний бог, первый из воинов — это Даф тоже видит. И знает, что за его изогнутым клинком можно не опасаться удара в спину от сладко улыбающегося предателя — зарубят прежде, чем тот замахнется. Что под насмешливо-спокойным взглядом тёмных глаз можно не подбирать осторожно слова, пытаясь не солгать и не сказать правды — почему-то Даф уверена, что кто-кто, а уж Арей точно знает о её задании. Знает и молчит.

А ещё... рядом с древним богом её тринадцать с хвостиком тысяч лет теряются, и Дафна может побыть такой как Меф — вместе с Мефом — несмышленым подростком, которому порой позволительно делать глупости, не опасаясь разочарованных взглядов строгих наставников. Отчитает, конечно, устроит разнос и головомойку, но разочарованным не будет.

Он — не Мрак. Не Свет, конечно, не Свет, но и не омерзительно-отвратительный Мрак.

А сама Дафна — оглушительный в тишине щелчок заколки — уже не Свет.

Подхватив стоящую на столе темную кружку — ещё теплая, хорошо — страж тихо, чтобы не будить обитателей резиденции, спускается на первый этаж и всем весом наваливается на тяжелую дверь.

Днём она боится сюда заходить — сама не знает толком, почему. А вот ночью спокойно.

На полу в неверном свете одинокой свечи темнеют кровавые капли, цепочкой следов тянущиеся к массивному столу. Хозяин уже успел перевязать явно глубокую рану на предплечье и теперь терпеливо отчищает свой клинок — медленно, тщательно, внимательно вглядываясь в волнообразное лезвие.

Руки Даф сами тянутся к бесполезной теперь флейте в тщетном порыве — помочь, исцелить... Только вот сил уже нет, да и не принял бы гордый воин помощи, поэтому она лишь молча ставит перед мечником кружку и тихонько уходит в угол, где всегда стоит продавленное кресло, в которое Арей имеет обыкновение швырять свой плащ. Сегодня ткань, в которую привычно кутается Дафна, пахнет удушливой гарью и солоновато-металлической кровью. Чьей-то смертью.

А ещё — защитой, под которой так спокойно... спа-ать...

* * *

Взмах — уворот — блок — удар — снова блок, клинок неудачно скользит, по предплечью вспышкой расходится боль, и противник скалится в торжествующей улыбке — а как же, первого мечника ранил. Щ-щенок!

Рвануться в сторону, не давая задеть сустав — другой рукой крепче перехватить уже сырую и скользкую от крови рукоять — широким рубящим ударом снести наглецу голову.

Слаб ещё, щенок, скалиться на первый меч Мрака, даже если в руках неплохой артефакт в качестве оружия. И сильным никогда уже не станешь. Пика теперь пополнит его коллекцию, а эйдосы из отчаянно рвущегося дарха... Мечник тяжело, хрипло выдыхает: в прежние времена он на эти эйдосы и не взглянул бы. Но теперь, после того, как его собственный дарх был вскрыт и тысячелетиями отбираемые эйдосы... Рука невольно крепче сжимает так и не исчезнувший меч: каждый из его эйдосов был вечностью лучших воинов, когда-то отдавших себя своему богу. Каждый был уникален, чистый и яркий...

А теперь приходится довольствоваться тусклыми, едва тлеющими болотными огоньками — язык не поворачивается назвать эти гнилушки залогом Вечности, что дольше времени и ярче звезд. Но выбора, увы, у него нет.

В резиденции непривычно тихо: уходя, Арей приказал Улите не выпускать детсад, и те, заскучав, расползлись по комнатам. Тихо и в его "кабинете" — как пафосно называет эту каморку Лигул и насмешливо — сам Арей. Да только куда ж ему больше-то...

Свеча — настоящая, из простого желтоватого воска — вспыхивает мягко и словно сама собой, но даже этого мерцающе-тусклого света хватит, чтобы перевязать себе руку и вычистить запачканное кровью лезвие.

Где-то наверху едва слышно хлопает дверь и скрипят под лёгкими шагами ступени лестницы — не столько от веса, девчонка-то не весит ничего, сколько от возмущения: Светлая ночью по резиденции Мрака как хочет разгуливает!..

Ну разгуливает... большое дело. Вон уже толкает дверь к нему, опять всем телом наваливается — и заходит. Помнится, в первый раз девчонка дожидалась его ухода, пробиралась сюда чуть дрожа от собственной дерзости, и быстро ушла, оставив на столе кружку с почти позабытым ароматом вечного лета. Потом заходила уже при нём, боязливо, словно опасалась, что прогонят. Ну и как вот такого ребенка гнать?

Со временем привыкла, конечно, осмелела, теперь спокойно проходит, устаиваясь поудобнее в старом кресле, и засыпает. Прячется, как малое дитя, от давящего Мрака. А он, Арей, до рассвета греет давно замерзшую душу исходящим от ее эйдоса Светом — не тем, которым прежде слепили бронзовые крылья, а совсем иным, живым и настоящим сиянием прекрасной сильной души.

И не замечает ведь, наивный ребёнок, как тянутся к ней все обитатели резиденции: и Улита, обычно не терпящая рядом никаких симпатичных особ женского пола, и котик этот радиоактивный, чудовище по рождению и монстр по призванию, и даже он сам, страж Тьмы, готов защищать девчонку всеми силами. Про Буслаева и говорить нечего — он-то, влюблённый оболтус, свою хранительницу чувствует острее того стража из Прозрачных Сфер, что повадился к Улите заглядывать. Чувствует и защищает. Только трио будущей свиты Наследника пока ещё слишком люди, чтобы оценить что-то по-настоящему важное. Ну и пусть их...

А вот пластилиновая шваль опасливо тяфкает на девочку из-за угла, шипит и пытается задеть. И всё ради того, чтобы хоть немного запачкать, замарать ослепительную яркость истинной Вечности. Улита вон все смеётся, когда Светлая проходит мимо, даже не замечая отчаянных потуг мелких духов.

Зря только девочка так цепляется за утекающие сквозь пальцы капли сил — зачем ей искусственый, вычищенный до стерильности блеск мнимого "Света"?

Помнит он его, видел и вовремя убрался подальше: высокомерно-лицемерные идеально-породистые рожи надутых от собственной важности златокрылых да вызубренные до автоматизма маголодии. И всё строго по правилам — ни на шаг от замшелых канонов. Как только маленькая бунтарка с потемневшими перьями смогла сохранить себя?

От того, настоящего Света, что когда-то породил их всех, осталось совсем немного — вот ребёнок, мирно сопящий в заляпанном чужой кровью плаще.

С неслышным перезвоном из разжавшихся рук исчезает довольный клинок: ему дела нет до странных мыслей хозяина, он сегодня досыта напился чужой жизнью и был заботливо вычищен — не до блеска, ещё чего не хватало — но на совесть.

Только после этого, тщательно вытерев руки чистой тряпкой, Арей наконец позволяет себе бережно обхватить загрубевшими пальцами тёмное дерево. По кистям вверх тут же поднимается едва уловимое тепло — нежное и до боли в давно остановившемся сердце родное. Древо Жизни, из цветов которого сварен этот отвар — один из осколков той, прежней жизни, в которой остались бескрайнее небо и его крылья.

Арею даже думать не хочется, как Хранитель добывал этот отвар для подопечной — наверняка большую часть Небесного Свода нарушил. А девочка бесхитростно делит бесценный дар, способный вернуть ей силы, пополам — легко, без колебаний и сожалений. Как, во имя Хаоса первородного, стерильный Эдем мог породить столь светлое дитя?

Минуты текут, тихо шелестя уходящими в никуда секундами — а он, несмотря на минувшие тысячелетия, слишком остро чувствует каждый миг. И лишь перед самым рассветом привычно допивает свою половину жизни. По горлу вглубь существа прокатывается волна обжигающего своей нежностью тепла, согревая изнутри и на миг заполняя сосущую пустоту в груди. На краткое мгновение в тесной каморке просыпается давно забытый им самим бог, ещё не познавший всех глубин Тартара, и залог его Вечности вновь ярко полыхает, своим Светом затмевая звёзды.

Мгновение — и целая вечность.

Кто бы мог подумать, что эту вечность барону Мрака подарит не всесильный и всеблагой Бог, а совсем ещё ребёнок...

Рассвет Арей не видит — ощущает всем существом: рядом недовольно ворчит Мрак, притаившийся в старом доме, пронзительно поют за стенами золотые струны новорождённого солнца и приветственно отзывается спящий город.

Вот теперь, пожалуй, пора — больше отброшенная утром тьма не сможет навредить девочке.

Тяжело подойдя к спящему ребёнку, Арей осторожно поднимает её, следя, чтобы не прижать длинную косу. Его собственный Мрак густой пеленой покорно укрывает хозяина от жадно-любопытных взглядов шпионов, оберегая маленькую тайну.

Мансарда, которую занимает Даф, встречает стражей золотым маревом, щедро залившим всё вокруг и отогнавшим лживые тени. Арей ногой прижимает дверь и осторожно укладывает девочку на кровать. Сейчас, в ярком свете утра, особенно заметно, как сильно она сдала: лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени, а нежные губы искусаны от бессилья. И сама тонкая настолько, что порой даже касаться грубыми руками страшно.

И всё потому, что она делит приносимую ей жизнь на двоих.

Ребёнок, маленькая богиня с чистой душой, сумевшая напомнить тёмному стражу о том, каким был настоящий Свет.

Источенное временем железо старого ритуального ножа легко разрезает кожу, добираясь до бьющихся в такт с сердцем жил. Впервые с тех пор, как на шею скользнула голодная сосулька дарха, Арей призывает силу, дарованную ему с кровью отца и молоком матери, с неистовой верой сотен и тысяч воинов.

Барон Мрака, первый клинок Тьмы, Предводитель Чёрной Дюжины — так его называют. Но, кажется, пришло время вспомнить о том, что боги бывшими не бывают, и порукою тому золотые искры в обжигающе-горячей крови, легко стекающей по пальцам прямо меж чуть приоткрытых губ.

Вот так — ни долгих ритуалов, ни сложных заклятий — легко, без колебаний и сожалений. Пополам.

Но уже завтра в небесной голубизне глаз отразятся золотые искры подлинной Вечности.