Заря (джен)

Заря. Яркое алое свечение, пронизанное сотнями тысяч лучей, делало небо пылающим. Каждый раз оно сгорало и корчилось, перерождаясь как феникс, меняя свое настроение стремительно и неотвратимо. Для многих людей заря — символ начала. Для Сергея — символ конца.

Метаморфозы, происходившие в жизни, меняли когда-то маленького Сережу, а теперь давно уже состоявшегося, вроде как взрослого и серьезного Сергея Разумовского, также резко и неизбежно. Как заря изменяла небо, Сергея изменяла жизнь. Раз за разом, кусочек за кусочком. Ломая, выкручивая, выворачивая неспешно, но твердо, жизнь меняла его, лепя из когда-то маленького Сережки, что-то совершенно иное. Темное и одинокое, оставляющее после себя шлейф сладковатой гнили и оружейного пороха с едва уловимой ноткой бензина. Но таким он был не всегда.

— Ты очень красиво рисуешь.

Сережа вздрогнул: он сжался, посмотрел на рядом стоящего мальчика затравлено, исподлобья. Он был в приюте уже около полугода, поэтому прекрасно понимал: ни одна подобная фраза никогда не заканчивалась чем-то хорошим. За любой похвалой скрывался подвох, вот только какой — оставалось загадкой. Этот мальчик — Сережа окинул его быстрым взглядом, резко закрывая тетрадь, прижимая ее руками к столу, — был высоким, крупным и совершенно точно незнакомым.

— Там был ворон, да? Покажи, — сказал мальчик, наклоняясь ближе.

От таких всегда можно было ожидать чего угодно. Новичок. Скорее всего ищущий возможность подняться. По-другому никогда не бывало.

Сережа отсел, таща за собой тетрадь, не спеша отрывать ее от стола. Ведь если так сделать, то есть возможность лучше ухватиться, отобрать. Он это прекрасно знал, такое неоднократно случалось. Раньше — чаще, сейчас — уже реже. Разве что только с новичками: их, наверное, подговаривали другие, потому что сами боялись соваться. Сережа не был страшным или особо сильным, но все чаще понимал — его не трогают не потому, что он им надоел. По другой причине, но вот какой — загадка.

И вот этот новичок.

Сережа покачал головой, плотно поджимая губы. Он не покажет, потому что все, что хранится в тетради — его личное, и он никому не позволит так просто его уничтожить.

— Не ворон? Но там же был клюв! — мальчик хоть и был явно старше, но голова у него не варила совершенно. Сережа даже удивился на мгновение, расслабляясь.

— Ворон, — ответил он, плотнее прижимая тетрадь, чтоб наверняка не отобрали. И мальчик, уловив контакт, сел рядом, разворачиваясь к Сереже всем телом, и спросил еще раз так, что отказывать было как-то неудобно:

— Покажи.

Новичок был странным: дружелюбным и каким-то простым. Не пытался вцепиться в руки, чтобы отодрать их от стола, не пытался трясти, хватать за кофту, требовать что-то. Он был непосредственным и открытым. И Сережа, как-то даже растерявшись, аккуратно открыл помятую тетрадь, с опаской переворачивая, разукрашенные зачастую черным, листы.

— Красиво, — просто и вдумчиво сказал мальчик.

Уже не просто мальчик.

Олег.

Они вцепились в друг друга крепко, обстоятельно. Не было такого, что кто-то кому-то надоедал, лип или навязывался. Их дружба появилась спонтанно, с рисунков в помятой тетради, и неспешно, сама собой, переросла во что-то больше. Взрослое и постоянное. Олег был его защитой и поддержкой. Сережа же стал голосом рассудочности и справедливости.

День за днем, год за годом, взрослея, превращаясь из мальчишек в парней, а потом и в мужчин, они лишь сильнее привязывались друг к другу. С каждым новыми этапом учась дружить заново, открывая в себе неизвестные стороны.

Олег постепенно нашел себя в службе: плотно увлекся боевыми искусствами, оружием и уставами. В дальнейшем даже в армию сходил, ни разу не жалея о выборе. Сергей же, обнаружив тягу к компьютерам, еще в подростковом возрасте понял, чего желает душа. А душа его желала одного — программирования. Их дороги разошлись, но узы, что появились в самом начале, даже не думали рваться.

— Черт!

Они росли, мужали, набирались опыта. Им открывался новый мир. Совершенно не такой, каким его рисовало детское воображение. Сережа никогда не имел привычки носить розовые очки, он понимал, что жизнь штука весьма непростая, что никогда ничего просто так не бывает. Ему казалось, что в детстве он успел протестировать маленький пробник реального мира, прочувствовал на своей коже множество граней, из которых он состоял. Вот только пустившись в одинокое плавание, Сережа не ожидал, что грани эти окажутся такими острыми. Острыми настолько, чтобы без труда пропороть кожу до костей, оставляя болезненные, незатягивающиеся и гноящиеся раны.

— Ты видел?! Эту мразь, этого прокурорского сынка!.. его освободили!

Сколько было таких «прокурорских сынков» — не счесть, к такому бы привыкнуть, закрыть глаза, и жить своей жизнью, строя дома из капитала, по возможности помогая тем, кому может помочь. Но Сергей не мог. Не мог отвернуться, не мог закрыть глаза и заткнуть уши. Очередная острая новость, очередная, как под копирку, произошедшая трагедия — все это заставляло сердце и разум Сережи болеть и корчиться в муках. Еще в детстве он резко, словно росчерк по коже от ножа, ощутил чувство глубокой несправедливости. Все произошло до противного банально: маленький Сережа увидел, как издевались над слабым, над тем, кто не мог, как бы ни старался, дать отпор. Уже тогда он понимал, что так не должно происходить, что все это неправильно и глупо, что жить нужно так, чтобы не вредить окружающим.

Что жизнь дана не для того, чтобы разрушать все, до чего только могут дотянуться загребущие руки. Что ступать по головам — неправильно, что сбивать с ног тех, кто только учится ходить и понимать эту жизнь — жестоко и глупо. Что весь этот мир, все живое вокруг, было создано не для страданий, а для любви и спокойствия. Но люди этого не понимали…

Не все, конечно, были такими твердолобыми. Например, был сам Сергей, был Олег, было еще несколько тысяч человек, которые, видя всю несправедливость, болели серьезно и искренне от каждого очередного происшествия.

Сергей очень глупо надеялся, что всему этому ужасу и беззаконию рано или поздно придет конец. Он верил в закон, верил в людей, верил в справедливость Фемиды. Но жизнь, закон и люди каждый раз с усердием ломали его кости, тыча лицом в самую грязь и гниль. Он хлебал эту жижу в надежде, что вот еще чуть-чуть, еще немного, он доберется до дна, от которого сможет оттолкнуться. Он обязательно вынернет из этого ужаса, вдохнет полной грудью как и другие рабы систематической несправедливости. Но сколько бы времени не проходило, Сергей так и не смог нащупать дна. Его елозили по грязи лицом, он натыкался на камни, ветки и мусор, этому не было конца. Это болото было бездонным и оно затягивало в свою топь все больше и больше людей, оно расползалось все дальше и дальше, становясь все глубже и глубже.

— Так больше не может продолжаться, ты что, не понимаешь этого?!

— И что ты хочешь сделать? Что?

— Мстить.

Сергей остановился. Он вдыхал полной грудью часто и нервно, будто только-только смог выбраться из-под толщи воды, где его насильно держали. Слова о мести не были откровением, уже давно эта мысль назревала глубоко внутри, маячила на периферии, но никогда не озвучивалась вслух.

— Кому? Нечестным бизнесменам? Тем, кто дорвался до власти? А, может, систему нагнем, ведь с нее растут ноги? Может…

— Всем.

— Это безумие!

— Безумие — жить в мире, где ты ничего не значишь! Безумие — понимать, что если ты простой рабочий, то никто и никогда тебе не поможет! Безумие — терпеть весь этот ужас долгие-долгие годы и ничего не делать. Безумие!..

Сергей зажмурился: голову повело, в горле образовался ком. Его укачивало от подобных мыслей каждый раз, а руки начинали нестерпимо чесаться. Впервые озвученные, эти идеи несли за собой едва заметное чувство эйфории, чувство, что справедливость может быть восстановлена, что еще есть силы, которые превосходят тех мразей, устроивших этот цирк смертников.

— Нужно поднять восстание…

— Надо стать восстанием. Ты, как и все, гражданин этой страны: как долго ты будешь продолжать терпеть все то, что творится здесь? Как долго?..

Что еще нужно, чтобы понять — дальше так жить нет ни смысла, ни сил? Что еще должно произойти, что случиться, чтобы ощутить всю невыносимость выживания здесь?

— Каков твой порог, Сергей Разумовский?

Свой собственный порог Сергей нашел еще в детстве, когда отбивал беззащитное существо от шакалов, по ошибке прозванных детьми. Нашел, когда пошел учиться по специальности, когда стал вариться в том потоке информационных ужасов, когда наконец-то открыл глаза и увидел — жизнь идет под откос. Стремительно и неотвратимо накреняется, и ничто не может это остановить. А те, что остались на самой вершине, пируют и смеются. Тычут пальцем в противоположную сторону, которая тонет, тонет и задыхается. Им смешно смотреть на беспомощность других, их забавляют задушенные хрипы и мольбы о помощи.

Они пируют во время чумы.

Сергей вздохнул резко, он жадно хватал ртом воздух, будто до этого момента не дышал. Он стоял в своем кабинете напротив зеркала и видел лишь сетку трещин, что расходились по нему. А еще свое разбитое на миллионы осколков отражение.

Но иногда, бля, накатит гнев из утробных глубин

И вот тогда я всплываю, как сердитый дельфин

Всплываю и мрачно гуляю, и делаю я цок-цок

Нервы я поправляю, чтоб с психикой было ок

Вручаю я смерть отдыхающим прямо и не таясь

Так как я уже мёртвый и ещё капелюшку мразь

Кровосток — Амфибия