Мутен сон (джен)

си ночь съ вечера одевахуть мя рече чьрною паполомою на кровати тисове чьрпахуть ми синее вино съ трудомъ смешено сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тълковинъ великыи женчюгъ на лоно и негують мя. Уже дъскы безъ кнеса въ моемъ тереме златовьрсемъ. Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Плесньска на болони бешя дебрькисани и несошяся къ синему морю

— Эх, скучно, — сказал боярин Онисим и для убедительности зевнул.

— Тоска, — согласился боярин Данила.

Киевские бояре сидели плечо к плечу на лавке и маялись. Князь пустых развлечений не жаловал и даже повода для разговоров не давал: с княгиней жил душа в душу, молился исправно, на иноземные порядки был не падок, но с державными братьями договаривался сам. То ли дело в Галиче: каждый день — что-нибудь новое. То сына княжьего выгонят, то попадью сожгут. Или не попадью. Или не сожгут, а в землю живьем закопают. Весело люди живут.

— На охоту бы… — продолжал Онисим.

— Соколиную… — подхватил Данила.

— Князь не даст. Он больше в походы…

— Вот и не к добру. Один сходил, — мрачно сказал Данила. — В этом… как его… Новгороде. В плен попал, кажется.

Онисим задумался. Из Новгорода попасть в плен можно было к еми, эстам или литовцам. К чуди уже нет — с чудью Новгород, кажется, дружил; с корелой тоже… Он уже раскрыл рот, чтобы узнать, кто пленил и, главное, кого, но тут в дверную щель просунулась растрепанная голова, и отрок — княжий слуга — объявил, что князь ждет бояр у себя.

* * *

При появлении бояр князь споро убрал под стол книжицу в искусно украшенном переплете (Данила заметил на нем греческие письмена и подумал, что это, наверное, «Речь тонкословия греческого» — он сам пытался учиться по такой) и, сцепив пальцы, откинулся на спинку стула. Глаза его затуманились и приобрели такое выражение, что боярин мысленно застонал: князь собирался рассказывать сон. Он почитал себя знатным сновидцем и не упускал случая поделиться видениями с домом, дружиной, двором и челядью — иными словами, со всеми вокруг, причем от каждого требовал толкований. Данила пару раз пробовал завести речь о своих снах, но князь только отмахивался — княжьи же сны от ночи к ночи становились все запутаннее.

На этот раз князь начал без обиняков.

— Бояре, — сказал он, — видел я сегодня ночью сон… мутный.

Бояре приготовились слушать.

— Всю ночь с вечера, — задумчиво продолжал он, — одевали меня черной паполомой на кровати тисовой…

— Чем? — спросил Онисим.

— …и черпа… Что — чем?

— Чем тебя одевали, княже? Па..по…

— Что это такое — паполома? — поддержал товарища Данила. Слово он слышал, но не помнил, где и когда.

— Неучи, — сказал князь. — Паполома — это такое… — он развел руками и нарисовал в воздухе большой круг.

— Покрывало?

Онисиму представилось, как огромное черное покрывало наползает на него из-за угла, подбирается все ближе, ближе, затягивает в себя — и вокруг остается только темнота.

— Покрывало, да не совсем, — покачал головой князь. Онисим облегченно вздохнул, но князь продолжал: — Погребальное.

— То есть тебя во сне — хоронили? — уточнил Данила.

— Не знаю. Слушайте дальше. Итак, черпали мне синее вино, с трудом смешено.

— Ну, это понятно: синее вино… Хотя я никогда такого не видел — да это сон. Оно правда было синее? Как небо?

— Истинно…

Данила и князь углубились в обсуждение вина, и Онисим потерял нить. Чтобы отвлечься от мыслей о паполоме, он принялся вспоминать, с кем же враждует Новгород и кто там сейчас княжит — должно быть, Мстислав Давыдович. А если он попал в плен к еми… О северных племенах Онисим знал мало, и перед глазами снова возникли тревожные видения: вот северянин, одетый в шкуры, ведет связанного Мстислава к шатру, тоже из шкур; вот женщины разводят огонь, вешают большой котел, вот старуха приносит нож…

Из размышлений Онисима вырвал голос князя:

— И сыпали мне тощими тулами поганых толковин…

— Что?! — спросил Онисим.

— Тощими. Тулами. Поганых. Толковин, — повторил князь.

— Я не понимаю, — кисло сказал Данила.

— Да я сам не понимаю, — вздохнул князь. — То ли колчаны, то ли какие-то… стручки. Тулы, в общем. С виду — поганые. Так вот, сыпали мне этими тулами великий жемчуг. На лоно. Данила, не красней, ты не девица. На лоно.

— Неудобно же. Сыпать вот так… сам понимаешь…

— Ну и что? Не я сыпал, а мне сыпали. Не отвлекайся: лучше думай, как этот сон истолковать. Дальше… Уже доски без кнеса в моем тереме златоверхом.

— Девки без князя?

— Нет. Доски. Без кнеса.

— С крыши сняли верх? Тоже — похороны. Княже, это к добру сон.

Онисим подумал, что похороны снятся не к добру, ой не к добру, но с Данилой спорить не стал, тем более что князь перешел к последней части сна:

— Всю ночь с вечера бусовы вороны граяли…

— Спать не давали, — некстати вставил Онисим, а Данила на всякий случай переспросил:

— Это во сне или наяву?

— Во сне, конечно! А потом на болони были дебрь кисани, и неслись к синему морю.

— Какие сани? Дебрьские? Что это значит?

— Не сани, я про сани ничего не говорил. Дебрь. Кисани. Киса — не знаете, что ли? Птица такая.

— А по-нашему она как называется? — Данила с сомнением покосился на книжицу, которую князь оставил под столом. — Это же по-гречески «киса»?

— А по-нашему я не помню, — развел руками князь. — Ну, толкуйте, бояре, а я послушаю.

— Толковать тут нечего, — уверенно сказал Данила. — Тебе, княже, снились похороны — а похороны всегда снятся к свадьбе. Вот если бы наоборот — я бы встревожился. Жди свадьбы, княже! Твоим-то детям поздно уже, а может, родич какой?

— А я бы иначе растолковал, — набрался смелости Онисим. — Твой сон, княже, не к добру. С походами бы повременил. Съездим лучше на соколиную охоту: нам, дружине, тоже веселья хочется. Вот давеча один князь, из Новгорода, сходил походом на емь. Так его взяли в плен, сварили и съели! Они там, на севере, дикие! — он передернул плечами.

— Поделом, — ответил князь. Новгорода он не любил: не мог простить горожанам, что ни он сам, ни его сын не пришлись в свое время им по душе; и новых князей поэтому не жаловал. — Впрочем, постой: из Новгорода ли? А кто?

— Из Новгорода-Северского, княже, — объяснил Данила и зыркнул на Онисима сурово: мол, не знаешь — так молчал бы. — Ваш родич, Игорь Святославлич с братом, сыновьями и дружиной. На половцев ходил…

— Плохо, — опечалился князь. — Какая уж тут свадьба, бояре?

* * *

Ночью, когда расстроенный новостями князь, наконец, завершил совет и распустил бояр, Онисиму приснился сон. Во сне он брел по темно-бурому северному лесу, то и дело проваливаясь в глубокий мох. Вокруг летали, размахивая страницами, как крыльями, «Речи тонкословия греческого» и осыпали его дождем непонятных слов. За кустами стучал деревянными ложками о миски отряд северных дикарей. Потом из-под елки выплыла черная паполома, накрыла его сверху, обвила шею, затянула глаза тьмой — и все закончилось.

Даниле в ту ночь снов не снилось.

А князю снился неожиданно ясный и приятный сон о том, как его любимая дочь, Болеслава, выходит замуж за сына византийского кесаря.

Конец.

__________________________________

Примечания:

1. «Паполома» — погребальное покрывало, от греч. ποπλωμα, πεπλωμα;

2. Одно из толкований темного сочетания «дебрькисани» — «дебрь» + «киса», от греч. κισσα ‘сойка’.

3. Емь (фин. häme), корела (фин. karjala), чудь — названия финно-угорских племен.

4. Сон, который снится Святославу к конце, на самом деле ничего приятного не обещает, потому что, во-первых, Болеслава еще замужем за Владимиром Галицким (хотя и не живет с ним), а во-вторых, в сентябре 1185 года (то есть через несколько месяцев после похода Игоря) в Византии произошел переворот, во время которого император Андроник Комнин был жестоко убит — как и его сын, Иоанн.