Сучьи дети (джен)

А началось всё с того, что Яся решила выйти погулять.

Весь этот год после филфака она проработала репетитором по английскому, но сейчас ученики разъехались на каникулы, так что и она, считай, была в отпуске. Июнь выдался жарким даже здесь, в Питере и окрестностях, и сидеть в душной съёмной однушке на девятнадцатом этаже, к тому же на солнечной стороне дома, было решительно невыносимо. За стеной тоскливо завыл пёс — хозяин, видимо, работал, и бедняга оставался один на весь день. Это стало последней каплей. Яся напомнила себе, что она-то не заперта, и решительно стала натягивать кеды.

Она переехала в Мурино месяца два назад и уже успела изучить маленький район вдоль и поперёк, от памятника Менделееву на бульваре его же имени до поля, где вечерами толпой выгуливали собак. Вообще-то, Ясе тут было неплохо, но в такой день, как сегодня, безоблачный, звонкий, хотелось совсем другого. Тянуло прочь, прочь от разноцветных домов-муравейников, куда-нибудь к зелени, запаху ещё не запылившихся листьев, к прохладе, и тишине, и простору…

Одним словом, к природе. Только вот до неё надо было ехать или на метро — до парка, — или на электричке — в лес, — а Ясе было влом. Хотелось, чтобы вот прям сейчас, сразу!

Тогда она вспомнила, что её улица упирается в ещё пока не застроенный пустырь, а за ним темнеет лесок, до которого запросто можно дойти пешком.

Действительно, на пустыре стояли какие-то экскаваторы и прочая техника, но ограждений не было, и никто не остановил Ясю, когда она пошла через изрытое старыми колеями от огромных шин поле. Приятный ветерок шевелил бурьян, а на другом краю, у са́мой кромки леса, виднелось несколько симпатичных деревянных домиков. Неужели дачи, прямо здесь, у городской черты? А вдруг там даже сейчас кто-то есть? А что — погода как раз подходящая. Яся представила себе, как пойдёт мимо и увидит кого-нибудь в окне или во дворе, и, может быть, даже помашет им рукой, просто так — и от этой мысли ей стало ещё веселее.

Пока она не подошла ближе и не поняла, что дома заброшены.

Яркое солнце играло шутки с глазами, заставляя облупившуюся краску казаться почти свежей, расстояние скрывало безразличный взгляд пустых чёрных окон. К домикам даже не было тропинок — всё вокруг заросло одичавшими ягодными кустами и высокой, чуть ли Ясе не по макушку, травой.

Яся остановилась, оглядывая находку, и беззаботное летнее настроение с готовностью уступило место любопытству. Она решительно двинулась сквозь заросли, исстрекалась крапивой, утопила кроссовки в грязи, но добралась до избушек. Здесь, в небольшой низинке, было сыро, и под ногами кишмя кишели крошечные молодые лягушата. Яся улыбнулась: она с детства любила всех этих маленьких диких зверей — ящериц, мышей, кротов. Даже жуков не боялась.

Лес вблизи выглядел очень тёмным, и лезть в него совсем не тянуло. Она побродила вокруг домов, водя рукой по покинутым стенам. Подумала о том, чтобы зайти внутрь, но всё-таки передумала. Обтёрла изгвазданные кеды травой, чуть не напоролась на гвозди, торчащие из брошенной на землю доски, и вдруг какой-то глупый лягушонок прыгнул прямо ей под ногу. Яся не успела отреагировать, чтобы не наступить сверху.

Весь азарт первооткрывателя вдруг как ветром сдуло. Ясе почему-то стало тоскливо и резко захотелось уйти. Казалось бы, чего пугаться посреди белого летнего дня — но она подняла голову и поняла, что из-за кустов и трав вокруг не видит, с какой стороны пришла. Вообще ничего не видит: только она на заброшенном кусочке мира, стены бурьяна да плоское синее небо.

Яся ломанулась прочь наугад, не обращая внимания на шиповник, царапающий руки и хватающий за волосы. На какую-то жуткую секунду почувствовала себя так, словно вокруг бесконечные джунгли, и ей не выбраться никогда — и вывалилась на простор.

Солнце ушло за облако, и разом стало как-то темно и холодно. Чувствуя, что нагулялась, Яся поспешила назад, к знакомым силуэтам многоэтажек.

И, добравшись до края пустыря, словила острое дежа вю.

Вблизи всё снова оказалось мёртвым. И тут тоже.

Экскаваторы стояли, как скелеты ржавых насквозь динозавров. Нигде, даже вдали, не было слышно ни одной машины. Не играла музыка в булочных, никуда не спешили люди. Потускневшие серые дома высились безжизненно, как многоквартирные склепы.

Яся просто стояла и смотрела, и смотрела, и смотрела.

Она ушла отсюда час назад. Всего час!

Ничего не понимая, почти на автопилоте, она двинулась вперёд — домой. Сквозь бугрящийся асфальт под ногами пробивались упрямые жёлтые цветы.

Не успела Яся сделать и дюжины шагов, как сбоку зарычали. Этот звук проникал прямо внутрь, минуя мозг, и она застыла на месте раньше, чем поняла, что к чему.

Ей заступила дорогу небольшая собачья свора. Всего зверей пять или шесть, но каждый из них смог бы сожрать Ясю целиком. Они были огромные, лохматые, мускулистые и поджарые — настоящие уличные убийцы…

Вожак вскинул морду к небесам и завыл. У него было две головы. Или не две, а, скорей, полторы — полторы матёрые морды, сросшиеся посередине.

Остальные в своре подхватили вой. У серого пса, похожего на волка, было восемь лап с коленями в обратную сторону. Ещё один, с белым пятном на лбу, истекая слюной, скалился лишней пастью на боку.

У самого тощего, хромого на одну лапу, из спины рос маленький человеческий ребёнок. Мёртвое тельце, наполовину захваченное щетинистой шерстью, свисало набок лицом вниз и, наверное, очень мешало.

Вой продолжился дальше по улице. И ещё дальше. И ещё. Десятки, если не сотни голосов — везде, отовсюду, со всех сторон.

Вообще-то, мелкой Ясю учили, что убегать от бродячих собак нельзя. Вот вообще.

Она побежала.

Рванула так, как не бегала никогда в жизни, наплевав на то, что в их глазах делает себя добычей. Неслась, как ветер, не оглядываясь, не чувствуя своего тела за белой пульсацией ужаса, чудом не ломая ноги в колеях и канавах.

Впереди снова замаячили проклятые избушки. Яся без колебаний нырнула в заросли, как ныряльщица в омут. Там, впереди, стены и двери, там можно закрыться, там…

Огромная глыба мускулов в чёрной шерсти с лаем кинулась ей навстречу, ударила по коленям. Яся упала, ссаживая лицо и руки. Застыла, свернувшись клубком, закрыла голову от зубов, которые будут рвать её на куски…

— Фу, Драник, фу! Сидеть!!

— Что? Где?! Свора, что ли?! А, ч-чёрт бы вас побрал!..

— Ох, святые угодники, чего же это?..

Лай сменился недовольным ворчанием. Пахло псиной, но жрать Ясю, кажется, передумали, и она рискнула открыть один глаз.

Парнишка-подросток крепко держал за холку огромную собаку с какой-то неправильной башкой. Рядом всплёскивала руками сердобольного вида бабулька, а слева от неё стоял хмурый лысый дед. С ружьём.

— Чего же это? — повторила бабка таким тоном, каким обычно говорят про бездомных котят под дождём. — Никак приблуда?..

— Ещё одна на нашу голову, — пробормотал дед. Он говорил «ещё» как «ишшо». — Мало нам было одного сучонка…

Он неодобрительно сплюнул в траву. Спасибо хоть ружьё держал направленным вниз.

— Да будет тебе, — возразила бабка. — Не век же Мары́сю одному, пора и…

— Тебя как звать? — перебил паренёк, глядя на Ясю.

Домик у него за спиной, который та помнила пустым и никому не нужным, сейчас курился дымком из трубы. На окнах с целыми стёклами висели кокетливые вязаные занавески.

— М-мне… мне домой надо, — прошептала Яся, не отвечая. — Я потерялась, к-кажется…

Дед расхохотался хриплым, лающим смехом, переходящим в кашель.

— Тут теперь твой дом, — сказал он. — Здесь кто теряется, то насовсем.

Яся потрясла головой. Она чувствовала себя оглушённой. Огорошенной. Спящей, которой никак не проснуться.

— Но я же как-то пришла. Должна быть дорога…

Бабулька посмотрела на неё с состраданием.

— А ты поищи, — сказала она. — Поищи, милая. Вдруг да найдёшь.

Яся кивнула, машинально поднимаясь на ноги. Она поищет. Да. Поищет и найдёт. Это же логично, правда?

Она не поняла, сколько времени бродила по этим кустам. Может, часа два. Сквозь всё нарастающее отчаяние пробивались обрывки мыслей: вот листья, которые она впервые увидела зелёными и сочными, теперь как будто заржавели — наверное, болеют. Вот выше кустов поднимаются огромные сухие зонтики — борщевик? Кажется, раньше его тут не было. Как это не было, если не могло не быть?

Где-то вдалеке лаяли собаки. Яся до крови изодрала руки и голые коленки, в волосах свили гнёзда ветки колючих растений. Она истоптала заросли вокруг домов вдоль и поперёк, и всё равно с одной стороны был мёртвый город, а с другой — обжитые домишки у леса.

Небо совсем заволокло низким и серым, и в момент, когда Ясе оставалось только сесть на землю и разреветься, на неё из небесных хлябей хлынул ледяной дождь.

— Эй, доча! Давай сюда! Ещё застудишься, горюшко…

Бабка стояла на крыльце своего домика, под навесом, и манила Ясю рукой.

Дождь был такой, что Яся мигом промокла, как мышь. Бабка усадила её у жаркой жестяной печки, сунула в руки щербатую кружку без ручки с чем-то горячим. Яся машинально глотнула и обожгла язык, не почувствовав вкуса. Поставила кружку на стол.

— Отпустите меня, — бесцветно сказала она. — Пожалуйста. Я… я д-домой…

Она не хотела, но всё равно заплакала, закрыв лицо руками. Давилась всхлипами, шмыгала носом, и слёзы мешались с дождевой водой, текущей с волос.

— Да мы-то тебя и не держим, — сказал дед. Он только что вошёл и стоял на пороге. — Дороги нет! Мы-то что сделаем? Сами когда-то так же, как ты вон… И ничего! Здесь разве плохо? Везде люди живут…

Бабка достала откуда-то половину рыхлого, влажного каравая. В дождливом сумраке мякиш казался серо-зелёным.

— Ты поешь, — ласково сказала она, нарезая хлеб ломтями. — А там виднее будет. Оно ведь как: что случилось — то случилось. Чего плакать, надо думать, как дальше быть…

* * *

День кончился тем, что Яся уснула, скорчившись на лавке у печки. Пока она спала, кто-то укрыл её тяжёлым, пахнущим дымом тулупом.

Наутро она проснулась, и страшный сон не закончился.

В окна заглядывали зонтики борщевика. На улице гулко брехал этот, как его… Драник.

Протирая глаза, Яся вышла на крыльцо.

— Что, опять по кустам рыскать пойдёшь? — с мрачной ухмылкой спросил дед, который, сидя на скамейке, точил топор.

Яся вздёрнула подбородок.

— Пойду.

Из сарая вышла бабка с ведром в руках.

— На, — она вручила ведро Ясе. — Раз всё равно там ползать собралась, налови хоть лягушек.

Яся так удивилась, что послушалась. Пути обратно в свою, нормальную реальность она, конечно, так и не нашла. Зато к моменту, когда она сдалась, в ведре барахталось с полдюжины пухлых склизких лягушек, и Яся удивлялась, зачем они кому-то сдались.

Оказалось, для супа.

В первый раз Ясю чуть не вывернуло от одного вида мутного варева, но потом, пару дней спустя, когда она поняла, что одним хлебом сыт не будешь…

Конечно, она осталась здесь. С бабНютой, дедом Микко и Марысем.

А куда ей было деваться? В город, кишащий дикими псами? В лес, который даже днём пугал до слабости в коленках? Она не обманывалась насчёт своих навыков выживания. Может, какой-нибудь Беар Гриллс и справился бы, но она…

А суп из лягушек, кстати, на вкус оказался ничего таким. Есть можно.

Правда, когда бабНюта предложила научить Ясю потрошить, так сказать, сырьё, та отказалась наотрез. БабНюта вздохнула беззлобно:

— Эх ты, растыка! Как своего мужика-то кормить будешь?..

Яся прикусила язык, чтобы не сказать в ответ что-нибудь глупое.

Вообще, бабНюта пугала её меньше всех, и первое время Яся почти не показывала носа из её избушки. Но день на четвёртый, когда бабка посадила её перебирать какую-то странную тёмную крупу, в открытое окно, подтянувшись на раме, просунулся Марысь.

— Ясь, а Ясь, — сказал он. — Пойдём, чего покажу.

Он и раньше пытался с ней заговорить, но Ясю хватало лишь на односложные ответы, и беседа не клеилась. Но сейчас у неё болели глаза от разглядывания сухих чёрных дробинок, и к тому же она вдруг поняла, как ей одиноко.

— Иду, — сказала она, вставая.

Во дворе Драник попытался было броситься ей на грудь; Яся уже уяснила, что он так играет, а не пытается убить, но всё равно шарахалась от него, как от волка. Хотя какое там, уж лучше бы волк…

Драник был бы похож на обычную огромную дворнягу, если бы не башка — плоская, без носа, ушей и глаз. Яся решительно не понимала, как он видит, но ориентировался пёс прекрасно. Всю богомерзкую морду до самого затылка раскалывала линия челюсти, больше похожей на крокодилью; если бы Драник распахнул пасть во всю ширь, то раскрылся бы, как книжка или дверь на шарнирах. Зубов было несколько рядов, то ли три, то ли четыре — Яся не вглядывалась. Длинный-длинный серый язык прямо сейчас свисал из пасти, пока пёс часто дышал ртом, как это умеют собаки.

— Да хватит девчонку пугать, — сказал Марысь и поднял с земли какую-то корягу. — Вот, лови!

Он размахнулся и зашвырнул палку в кусты. Драник со страшным треском кинулся следом и вскоре выпрыгнул обратно, победно виляя обрубком хвоста — весь в репьях и с корягой.

— Пойдём, — сказал Марысь. — Тут недалеко.

— И всё-таки, почему Драник? — спросила Яся, когда они выбрались на пустырь. За последние дни она намолчалась досыта, и теперь ей хотелось поговорить.

Марысь снова бросил зверюге палку.

— Я его в городе нашёл, ещё во-от таким, — он показал размер примерно с крупную картошку. — Остальные его съесть хотели. Уже успели порвать, весь изодранный был… Я его сам выходил. С рук выкормил, представляешь? Он не такой, как эти твари городские. Те сожрут и добавки попросят, а он — ему пятый год уже, и он за всё время на человека зубов не оскалил. Даже когда дед его пинает, и то терпит… Ты-то просто чужая была тогда, вот он и кинулся дом защищать.

Пёс принёс корягу, и Марысь нагнулся потрепать его по голове.

Яся так и не поняла, сколько Марысю лет. Он был мелкий, ниже неё, поджарый и быстрый. За те несколько дней, что она провела здесь, Яся ни разу не видела в пасмурном небе солнца, а у Марыся откуда-то были веснушки и нос облупился, как от загара. Она глядела на него и думала о своих учениках — о старшеклассниках, которые младше её на считанные годы. Яся натаскивала их на ЕГЭ и чувствовала себя самозванкой. Соплюшкой, которая напялила мамины туфли и воображает себя взрослой…

— Пришли, — сказал Марысь.

Он привёл её к небольшому пруду — наверное, просто яме, которую со временем наполнила дождевая вода. На мелководье лицом вверх плавали голые резиновые пупсы и барби с оторванными руками. У дальнего берега почему-то валялся древний холодильник — из тех, в которые дети забираются, играя в прятки, и не могут выбраться обратно. Его дверца была распахнута, как рот мёртвой рыбы.

— В воду смотри, — подсказал Марысь.

Яся пригляделась — и увидала, что в пруду черным-черно от головастиков.

Нет, правда, их там были тысячи — юрких, чёрных, с этими своими нелепыми хвостиками, а у некоторых даже успели проклюнуться тоненькие, смешные задние лапки.

Яся моргнула раз, другой.

— Славные какие, — сказала она, чувствуя, как губы невольно изгибаются в улыбке.

Увидев, что она улыбается, Марысь улыбнулся тоже.

— Ты это, — вдруг сказал он, — бабку не слушай сильно. Это ж она так просто… Мы ведь не обязаны, если не захотим.

Яся кивнула, и, странное дело, у неё отлегло от сердца.

— Смотри, — Марысь поднял корягу и со всего размаху забросил на середину пруда.

Драник, не сомневаясь ни секунды, плюхнулся следом, окатив их обоих водопадом брызг. Яся взвизгнула, закрываясь от холодной, пахнущей тиной воды, и рассмеялась — впервые за, кажется, вечность.

* * *

С того дня стало как-то… легче.

Яся начала входить в колею. Ловить ритм здешней странной, не похожей на правду жизни.

Марысь таскал воду из колодца и рубил дрова — как-то раз, нося их на поленницу, Яся обнаружила у одного внутри скелетик мыши, словно съеденной деревом, — но в основном, кажется, играл с Драником, путался под ногами у прочих и ходил в город на поиски чего-то полезного. Дед Микко бродил по лесу — Яся не знала, что именно он там делает, но кроме него близко к опушке не решался подходить никто. Даже Марысь, который без страха таскал прямо из-под носа у бабНюты горячие лепёшки, ловко уворачиваясь от карающей деревянной ложки.

Бывало, дед тоже уходил в сторону городских домов. Тогда оттуда слышались выстрелы, и в ответ на каждый Драник взвизгивал так, словно стреляли прямо в него.

Однажды дед Микко волоком притащил с собой целую собачью тушу, и бабНюта нажарила из неё котлет. Всё время, пока она рубила кости и крошила мясо, Драник, скуля, прятался под крыльцом.

Сама Яся тоже не сидела сложа руки. БабНюта учила её жать кривым серпом горькую траву лебедынь, которую надо было сперва вымачивать, затем сушить, а потом молоть на муку для лепёшек и хлеба. Яся наловчилась лущить огромные, как настоящие зонты, зонтики борщевика, который бабНюта называла хрящевиком. Здесь он был выше человеческого роста, и полые стебли приходилось подрубать топором, прежде чем сломать. Марысь как-то сделал из них что-то вроде панфлейты и наигрывал на ней простенькие песенки, не касаясь инструмента губами — даже сухой, хрящевик сохранял в себе сильный яд.

Марысю, кажется, вообще нравилось развлекать Ясю — за что она была благодарна ему до жути. Здесь часто шли дожди, и ненастными вечерами он учил её играть в кости — не в эти кубики с точками, а во всамделишные кости, белые от времени. Они были маленькие — в руку помещалось по несколько сразу, — похожие по форме на параллелепипед, пошедший волной. Нужно было бросать их на поле; кости, выпавшие горизонтально, были собаками, а вертикально — людьми. Вертикальные попадались, конечно, гораздо реже.

— А ты как думала? — сказал Марысь. — Всё как в жизни. Псов туча, а мы одни.

Яся долго не могла сладить с правилами, но потом втянулась, и они не один час провели над самодельным полем, нарисованным угольком на полу, азартно строя стратегию выживания — пытаясь сожрать своими «псами» «людей» соперника и сохранить своих.

Как-то раз бабНюта вручила Ясе тряпку, и они пошли по соседним домам.

Всего избушек было семь: в одной обитала сама бабНюта, приютившая Ясю, в другой — Марысь со своим косматым другом; дед жил в третьей, на самом отшибе. Тем не менее, Яся обнаружила, что и в других, пустых домах аккуратно заправлены постели, приготовлены дрова около печек, а в навесных шкафах стоят чашки и блюдца.

— Это для таких, как ты, — пояснила бабНюта, вытирая пыль. — Вот кто-нибудь заблудится, выйдет к нам — а для него уже домик готов…

Почему-то именно в эту минуту, в этот самый миг Ясе стало окончательно ясно, что она здесь навсегда. Что нет никакой дороги назад, никакой прежней жизни, только домик, который ждал её — и дождался.

Она не заплакала. Не закричала.

Наверное, где-то глубоко внутри она и так давно уже всё поняла.

* * *

— Ты-то не хочешь сама пожить? — спросила бабНюта после уборки. — Не думай, я тебя не гоню, мне, старухе, всё веселее, но вам-то, молодым, простор нужен…

И Яся решила попробовать. БабНюта была самой милой бабулей на свете, но у неё в доме вечно пахло варёными лягухами, и она допоздна любила слушать своё радио…

Ловило оно не всегда — иногда часами транслировало одни помехи. Но порой через них пробивались песни на языках, которых Яся не слышала никогда раньше, или торопливый писк морзянки, или гудение, похожее на скорбные голоса китов. Иногда ей казалось, что она слышит что-то знакомое — какие-то славянские корни, — но не могла понять, о чём речь: радио то ли требовало немедленной эвакуации населения, то ли строго-настрого запрещало покидать дома́… Один раз Яся чуть не поседела, когда среди ночи её разбудил дикий хохот — выключенное радио ожило само по себе. Там, похоже, передавали какой-то юмористический концерт: что-то вроде рыка тираннозавра с закадровым сериальным смехом.

Но, в общем, лучше бы Яся терпела это всё и не жаловалась, потому что в одиночку её не хватило и до первого утра.

Она уже почти привыкла, что ночами здесь… неспокойно. В ветреные ночи снаружи завывал ветер, в безветренные — городские собаки, голоса которых разносились далеко-далеко. Иногда вой становился ближе, и тогда дед Микко, ругаясь, брал ружьё и шёл на пустырь отпугнуть зверюг обратно в город. Несколько раз Яся просыпалась от женских рыданий — ей объяснили, что это совы из леса (странно, ведь за всё время здесь она не видела ни одной птицы).

Однажды, когда они с бабНютой допивали поздний чай, посуда на столе запрыгала, дребезжа ложками, и земля заходила ходуном, и у Яси заложило уши от грохота и гула, а наутро оказалось, что пустырь метра на полтора вглубь продавлен колеями от огромных гусениц с улицу шириной — на таких, кажется, мог бы проехать мимо целый город.

Но Яся никогда, никогда, никогда в жизни не слышала того, что услышала в ночь, когда впервые решила ночевать одна, и истово молилась всем богам, которых знала и не знала, о том, чтобы не услышать больше ни разу.

Этот звук проник в её неровный сон, подбросив её на кровати ещё до того, как проснулся мозг. Надрывный, монотонный, невыносимый вой сирены воздушной тревоги, от которого сердце мигом проваливается в пятки вместе с желудком, холодеет в животе и немеют пальцы. Яся не бывала ни на одной войне, но на этот звук у неё внутри откликнулись призраки горящего Дрездена и стёртой с лица земли Хиросимы, которые хором с каждой клеточкой рептильного мозга, срывая голос, кричали: беги. Беги, пока ещё можешь, пока ещё есть ноги, которыми можно бежать, забейся в нору, заройся до самого центра земли и глубже, спасайся, спасайся, спасайся.

Яся не помнила, как оказалась у бабНюты на крыльце, как была, в одних трусах, отчаянно молотя кулаками в дверь.

Дверь открылась, и Яся ввалилась внутрь; рухнула на пол, скорчилась, обняв колени. БабНюта заохала, захлопотала, укутывая её траченным молью платком.

— Ч-что? Ч-что это? — прошептала Яся, хлюпая носом.

— Сучья мать, — вздохнула бабНюта. — Не спится, что ль, сердечной… Да ты не бойся. Повоет и перестанет.

Яся вытерла мокрые щёки, плотнее закуталась в платок.

— Что ещё за Сучья мать?

БабНюта вздохнула снова, тяжко-претяжко, перекрестила Ясю и побрела к кровати.

— Незачем тебе знать, доча. И так в жизни горя хватает.

Она выкрутила радио на полную громкость, но даже бравурному хору, поющему что-то торжественное под трубы и терменвокс, не удавалось заглушить этот вой.

Яся не знала, как дожила до утра.

— Марысь, — спросила она днём, когда они вдвоём собирали с куста сморщенный сухой шиповник, — кто это — Сучья мать?

— Да, говорят, есть такая тварюга, — он слизнул с уколотого пальца капельку крови, а Яся проглотила вопрос о том, кто «говорит», если их здесь всего четверо. — Хозяйка города. Оттого там столько собак — это их дом родной. Будь нас даже, ну, сто человек, да хоть тысяча — всё равно бы всех не перестреляли. Там их земля. Поэтому мы здесь и кукуем...

Какое-то время они молча рвали ягоды и кидали в ведро. Звук получался, как от дождя. Драник лежал рядом, положив морду на землю, и клацал зубами на пролетающих комаров.

— А ты её видел? — спросила Яся.

Марысь пожал плечами.

— Не. Не знаю, может, врут всё.

— Ничего не врут.

Яся вздрогнула: дед Микко вышел из леса за их спинами беззвучно, как призрак. Его тон, и так вечно ворчливый, сейчас вообще звучал так, что жить не хотелось.

— Сучья мать — она в каждой прокля́той псине, — мрачно сказал дед и бросил тяжёлый взгляд на Драника. — И в этом твоём выродке тоже. Да и в тебе самом, небось, сучонок…

Яся уставилась на него с непониманием, а дед невесело дёрнул углом губ и хмыкнул:

— А ты спроси у него, как он сюда попал. Он из нас здесь был первым. Потом уже Анька, за ней — я. Знаешь, что Анька рассказывает? Что этот вот, когда она его нашла, совсем мелким был. Половины зубов ещё не хватало. Как он, по-твоему, кони не двинул, а? Сучий выкормыш!

Он сплюнул на землю, замахнулся было пнуть Драника в бок, передумал и молча пошёл в свой дом на отшибе.

Марысь смущённо отвёл взгляд, передёрнул плечами, отвечая на Ясин незаданный вопрос.

— Да не знаю я! — признался он. — Это правда, я совсем мелкий был. Ничего не помню. Но, знаешь, всё-таки нечестно как-то. Как будто тут чудес не бывает — сразу «сучий выкормыш», «сучий выкормыш»…

И он был прав. В этом месте, куда их всех занесло, могло случиться всякое — и не случиться тоже.

* * *

Яся давно поняла, что время здесь сломалось. Тут не было времени года: то, что стояло на дворе, могло с равным успехом сойти за весну, или осень, или паршивое лето, а главное — оно не менялось. Не переводились головастики в пруду и лягушки в кустах, хрящевик будто пёр из земли уже заранее сухим. Один-единственный раз, ночью, выпал снег, сухой и серый, как крупа, но ветер унёс его уже к утру, и Яся не была уверена, что ей не приснилось. Ржавые листья не опадали; Яся пыталась сосчитать морщинки у бабНюты на лице, чтобы понять, появляются ли новые, но каждый раз сбивалась со счёта.

Интересно, сколько времени прошло там, дома? В её мире, который, наверное, домом называть уже нет смысла?

Иногда Яся даже не была уверена, что она, Марысь и остальные вообще пришли сюда из одного и того же места. Как знать, а вдруг миров много, вдруг они похожи, как члены одной семьи — ведь эволюция в них так или иначе придумала человека, — но всё же разные? Бывало, ей хотелось узнать, разобраться — но никто из них почему-то не говорил о прежней жизни. Не ностальгировал вслух, не рассказывал смешных историй, как будто они сговорились молчать и держали слово. Если Яся ещё и плакала о том, к чему больше не вернётся, то только ночью, наедине с собой, уткнувшись в подушку, чтобы не слышала спящая рядышком бабНюта…

На самом деле, слёзы приходили всё реже.

В один из дней Яся с Марысем сидели на земле во дворе у бабНюты, глядя на птиц. Те появились на рассвете, наполнив воздух тревожным криком, и их поток не иссяк до сих пор. Их было столько, что не было видно неба — бесконечно огромная стая, чёрным полотном тянущаяся куда-то на север… Марысь лежал, положив голову на Драника, свернувшегося калачиком. Яся сидела рядом, запрокинув голову, и вдруг осознала, что чувствует себя странно защищённой здесь, среди крошечного полупустого посёлка, скрытого от всего, что снаружи, стеной бурой крапивы и смородиновых кустов. Как будто их собственный маленький мирок внутри большого, открытого всем ветрам мира.

Может быть, это такое посмертие? На рай не тянет, но и адом не назвать. Может быть, если в конце нас всех ждёт именно это, то нет смысла так уж безумно бояться?..

Яся поколебалась, решилась, протянула руку и почесала Дранику бок. Пёс довольно заворчал и лизнул ей запястье холодным длинным языком.

— Марысь? — сказала Яся.

— М-м? — отозвался тот, не отрывая взгляд от неба.

— Как ты думаешь, это место… оно вообще реально?

Он ответил не сразу.

— Так же реально, как мы с тобой, — наконец сказал он, закинул руки за голову и закрыл глаза.

* * *

Когда Яся уже потеряла счёт тому, сколько она здесь живёт, Марысь взял её с собой в город.

— А как же собаки? — опасливо спросила Яся по дороге.

— Для них есть Драник, — Марысь кивнул на пса, которого — Яся такого ещё не видала — сегодня вёл на верёвке. — Он их отвлечёт на какое-то время. А нам больше и не надо.

— Его не обидят?

— Не-е. Он же не дурак. Правда, мальчик?

Марысь погладил пса, но тот почти не обратил внимания. Он возбуждённо принюхивался, хоть и непонятно, чем — носа-то у него не было, — и рвался с привязи.

— Хоть развлечётся, — сказал Марысь, развязывая узел. — Да? Да? Любишь догонялки?

Он отпустил Драника на волю, и тот тут же поскакал к пустым домам впереди.

— А мы тем временем сбоку зайдём, — сказал Марысь, указывая на арку в стене многоэтажки.

По пути они слышали далёкий лай, но им самим действительно не встретилось ни одной своры. По пути Марысь объяснял, что искать в городе что-то полезное слишком тщательно нет смысла, потому что всё, что тут могло быть, уже давно найдено. Но, добавил он непонятно, иногда, бывает, появляется что-то новое, так что прогуляться и посмотреть всё-таки не лишнее. Яся старалась не отставать от него и вертела головой по сторонам.

На фонарных столбах красовались сизые наросты, неприятно склизкие на вид. В витрине попавшейся по пути аптеки ровными рядами лежали средневековые свёрла и щипцы, аккуратно запаянные в стерильный пластик. За стеклом «Пятёрочки» росли ветвящиеся грибы.

На стенах и асфальте под ногами баллончиком через трафарет было много раз выведено: «ЗДЕСЬ ЕСТЬ КТО-НИБУДЬ?», «ПОЖАЛУЙСТА», «ХОТЬ КТО-ТО» и «ДЕВОЧКИ ДЛЯ ВЕСЕЛЬЯ. ???? Р/ЧАС». Краска успела облупиться и побледнеть от времени, но кое-где надписи пытались подправить грязью — или, может, не грязью, но Ясе об этом думать не хотелось. Подмалёванные буквы выглядели так, словно их обводил ребёнок, не умеющий писать.

И было так тихо. Так до смерти тихо.

В Мурино, которое она помнила, вечно что-то строили и сверлили. По улицам ездили машины, с железной дороги летели гудки проходящих поездов. А здесь, казалось, затаил дыхание даже ветер.

Яся схватила Марыся за рукав.

— Вон там мой дом!

Тот глянул, куда она показала.

— Хочешь пойти посмотреть?

Яся хотела.

Она не думала, что вид знакомого подъезда заставит её сердце биться так часто. Невольно ускорив шаг, Яся обогнала Марыся. Домофон был вырван с мясом; в почтовые ящики кто-то напихал прелых опавших листьев — откуда, интересно, их принесли, если в новых районах почти нет деревьев?..

Что-то звякнуло, и Яся застыла: кнопка лифта загорелась, как будто её кто-то нажал.

Она ни разу не видела издали городских огней. Здесь не могло быть электричества. Но двери лифта гостеприимно разъехались, как будто так и было нужно.

Яся успела машинально шагнуть вперёд, но догнавший её Марысь вовремя поймал её за локоть.

— Э-э, нет! В лифт мы не ходим. Лифт голодный. Ты ж не еда?

Она сочла за благо не спрашивать, что это значит.

— Если хочешь наверх, топай по лестнице, — сказал Марысь.

Яся внутренне застонала, думая, так ли сильно ей хочется тащиться на девятнадцатый этаж — и с удивлением поняла, что да, так.

Ей нужно было увидеть.

Она сама не знала, чего ждала: своих вещей под залежами паутины и пыли? Скелета другой себя, забытой в брошенной квартире? На самом деле, когда Яся, задыхаясь, доползла до цели, её встретил зияющий дверной проём и пустая комната по другую сторону порога. Просто бетонные пол и стены, окна без рам и стёкол, шуршащий скомканный пластик на полу. Квартира без отделки, в которую никто не въехал.

— Да уж, а тебе явно для счастья немного надо, — не преминул пошутить Марысь. Этот поганец прошагал девятнадцать этажей и даже не запыхался.

Яся выглянула в окно. Ландшафт балконов и крыш казался странно чужим, хотя на самом деле особо не изменился. Там, в другой жизни, из её квартиры было видно Лахта-центр; здесь вместо него возвышалось что-то вроде исполинской вышки мобильной связи, только невероятно древнее, старше шумерских зиккуратов.

Она взглянула вниз, на крышу школы, на которой было большими буквами выведено «ПОМО», и на вход в подъезд…

К которому как раз неторопливо трусило несколько покорёженных псов.

— Марысь! — в панике позвала Яся.

Тот посмотрел через её плечо.

— Не боись. Выйдем через другой.

Он провёл её к люку, ведущему на крышу. Замо́к проржавел насквозь, но на то, чтобы его сбить, всё равно ушло какое-то время, и Яся еле сдержалась, чтобы не заверещать от страха, когда услышала лай на лестнице. Он метался по лестничному колодцу, эхом отскакивая от стен так, что было непонятно, сколько там зверюг, и поэтому казалось, что тысяча.

— Давай, лезь, — велел Марысь. Выбрался за ней следом, прикрыл люк за собой.

Они спустились через другой подъезд, пока псы обнюхивали этот, и выбрались из города без потерь. На пустыре их уже ждал Драник. Из него вырвали несколько больших клоков шерсти, но, завидев хозяина, он с восторгом завилял хвостом.

— Хороший мальчик, — сказал Марысь, и Драник повалился на спину, подставляя пузо для почёса.

Яся просто стояла рядом, дышала и чувствовала, что больше в город не пойдёт.

Даже одного раза и то оказалось многовато. С ними не случилось ничего плохого, но этот визит в призрак знакомой реальности словно высвободил страхи, закупоренные у Яси внутри, и ей начали сниться кошмары. Её мозгу хватало ума проснуться до того, как начнётся самая мякотка, но даже обрывков, которые Яся помнила, когда просыпалась, хватало, чтобы ходить пришибленной весь день.

Ей снилось, что из наростов на столбах вылупляются пауки размером с кошку; что они откладывают новые яйца везде, куда только могут пролезть, и, когда Яся решает попить чаю, из чайника вместо кипятка потоком текут белые крошечные паучата. Снилось, что бабНютино радио ловит сигнал той штуки на месте Лахта-центра, и Яся до крови царапает себе лицо и суёт спицы в уши, чтобы не слышать, но слышит всё равно.

Они с Марысем перестали играть в кости, когда Ясе начало сниться, что она сама — фигура на поле, и ей нужно двигать своих собак на Марыся, чтобы не проиграть. Когда он делал ответный ход, и она понимала, что загнана в угол, ей оставалось только спрятаться в школе напротив своего подъезда. Окна внутри были расписаны цветущей сакурой. Подходя ближе, Яся различала, что на самом деле цветущие кроны — это много-много отпечатков кровавых детских ладоней, и что двери заперты, а стёкла в рамах не бьются — и она просыпалась, не успев дописать «ГИТЕ».

Но всё ещё было не так плохо, пока один из снов не заставил её досмотреть себя до конца.

Это был сон о том, как она идёт домой. Открывает домофон ключом-таблеткой, забирает из почтового ящика квитанции за свет и воду и поднимается вверх по лестнице — на лифте нельзя, хоть она и не помнит, почему. Сломался он, что ли?

Яся идёт и считает ступени, но постоянно сбивается, и приходится начинать заново. И тут снизу и сзади доносится вой. Голодный собачий вой, который неуловимо, неостановимо переходит в тот, другой, в вой сирены, кричащей о том, что скоро с неба в языках пламени обрушится смерть, и тебе некуда от неё деться.

Яся знает, что умрёт, если услышит этот звук в момент, когда в нём больше не останется совсем ничего от обычной собаки из плоти и крови. Яся бежит.

Она бежит пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, а потом спотыкается и чуть не падает — с невесть какого этажа прямо на первый, потому что лестницы дальше нет, вместо неё — дыра с неровными обгрызенными краями, и нет даже узенького карнизика или перил, ничего.

Дальше не пройти, но вой снизу становится громче. Ближе.

Яся рвёт на себя дверь и вываливается к лифтам. Вой ввинчивается в череп, как сверло для трепанации в хрустящей аптечной упаковке. Лифт подъезжает раньше, чем она успевает нажать на кнопку; Яся вваливается внутрь, и двери захлопываются, как капкан.

Света внутри нет.

Она шарит по стенам, ищет кнопки, с силой вдавливает самую верхнюю — и лифт ухает вниз.

Он падает, так, как падаешь во сне за миг до того, как проснуться, вот только Яся не просыпается. Понимает, что не может, не может проснуться, что не проснётся вообще никогда, и что конца у падения нет — только тьма.

— Мама! — кричит она жалко и тоненько. Не узнаёт собственный голос. — Мамочка!..

Лифт останавливается, так резко, что сила инерции сбивает Ясю с ног, и она разбивает колени об пол.

Дверь открывается, и вой льётся в кабину, как вода сквозь прорванную дамбу. Вытесняет воздух, накрывает Ясю с головой, наполняя её через рот, нос и уши, через каждую пору. Она не в силах шевельнуться под его тяжестью, не в силах даже отвернуться или закрыть глаза — и поэтому видит то, что видит.

Невыразимо, неизмеримо огромная масса плоти без конца и края, без замысла и формы, постижимых человеческим умом. Раздутое беременностью брюхо, титаническое, как гора, как материк, как планета — кожа натянута до предела, вот-вот порвётся. Выпирающие вены, как корни. Набухшие, до крови изжёванные соски.

Бум.

Пол содрогается, как будто где-то рядом всё-таки упала первая бомба.

Бум.

Содрогается вся вселенная.

Бум.

Яся проснулась, но тяжёлые, страшные удары не прекратились.

Бум.

Дверь домика бабНюты слетела с петель, и внутрь ворвался Драник.

Яся никогда не видела на его страшной, уже почти родной башке такого оскала.

Он оказался рядом с ней одним прыжком, быстрее удара сердца. С бесчисленных жёлтых клыков капала слюна, низкий почти до неслышного рык вибрировал у Яси прямо в костях — не тот, которым Драник рычал, гоняясь за лягушатами или играя с Марысем в перетягивание тряпки.

Яся инстинктивно закрылась подушкой, и вместо её горла чудовищные челюсти сомкнулись на мешке перьев. Драник мотнул головой, вырвал подушку у неё из рук — легко, как леденец у ребёнка. Отбросил в сторону.

Бежать было некуда, прощаться с жизнью — некогда, и Яся решила, что это всё не взаправду. Просто она проснулась из одного кошмара в другой, вот и всё. Просто…

— Стой! Да стой же, дурачок!!

Марысь обхватил Драника поперёк живота, оттащил от Ясиной кровати. Пёс весил немногим меньше хозяина, если не больше, и оба повалились на пол.

— Фу! Фу, кому говорю! Да что с тобой такое?!

Драник вывернулся, вскочил на лапы, подмяв Марыся под себя. Тот инстинктивно выставил руки, защищая лицо, и Драник — верный друг, послушный помощник, игривый большой щенок, обожающий бегать за палкой и давать почесать пузо — вгрызся ему в предплечье.

Яся зажмурилась, ожидая треска костей и ткани, когда пёс оторвёт Марысю руку от плеча…

Грянул выстрел, и стало тихо.

Марысь лежал на полу, придавленный собачьей тушей. Драник замер. У него в затылке зияла чёрная в полумраке воронка. На пороге стоял дед Микко. От дула ружья у него в руках шёл дымок.

Яся ещё успела подумать: да спит он с этим ружьём, что ли?

Дед оттащил труп Драника в сторону. Марысь, белый, с огромными глазами, попытался вскочить; пошатнулся, упал на колени.

— Н-нет, — выдохнул он. — Нет, нет, нет, нет, нет!

Он сгрёб мёртвого пса в охапку, покачиваясь, прижал его голову к груди. Склонился над ним, как мать над младенцем — словно хотел защитить.

— Нет, нет, нет, мальчик, да как же это… да… к-как…

Его разорванный рукав набряк от крови; по полу медленно растекалась тёмная лужа.

— Хорош скулить, — бесстрастно сказал дед Микко и взял у печки кочергу. — Рану прижечь надо. Вы, бабы, пошли вон.

Стоя на улице босиком, завёрнутая в одеяло, Яся наконец поняла, что́ сейчас произошло.

Она рыдала от запоздалого ужаса, кусая костяшки пальцев, а бабНюта стояла рядом и молчала, пока наконец не сказала:

— Что, опять тебе страшный сон снился?

От удивления Яся перестала плакать.

— Д-да.

— Мамку звала? — грустно спросила бабНюта.

Что? Откуда?..

— З-звала…

Бабка скорбно кивнула.

— Вот и дозвалась. Нет тут другой мамки, кроме Сучьей…

Следующий день прошёл как в тумане. Сидеть на месте не получалось, но и дела не клеились — всё валилось из рук. Марысь остался в доме у бабНюты, и находиться рядом с ним было больно. В его застывших, неживых глазах не было ни капли злости на предательство — только бесконечное горе утраты.

Он не шевельнулся, когда дед Микко вытащил Драника во двор, разрубил на куски и в мешке унёс в лес. Топор бабНюта сожгла в печи.

Вечером они все набились в одну избушку, чего не делали никогда. Марысь забылся неровным сном на Ясиной кровати. БабНюта вскипятила воды и поставила на стол варенье из крыжовника, но никто не притронулся к стаканам и чашкам.

Монотонно и бессмысленно шипело радио. Яся сидела, словно вынутая из этого мира, и думала о том, что это она во всём виновата.

Марысь застонал. Яся вздрогнула и сжалась, не зная, чем ему помочь. Не просыпаясь, он беспокойно шевельнулся, перекатился на спину. Застонал снова.

А потом закричал.

Они повскакивали с мест, не понимая, в чём дело, а он орал, выгибаясь дугой, словно в припадке, и на чистой повязке на его прокушенной руке проступали пятна крови. Дед Микко прижал парня к кровати за плечо, сорвал бинты.

Прямо на глазах у Яси что-то невидимое выдрало у Марыся кусок из руки. Просто взяло, оторвало лоскут мышцы, обнажая в глубине белую кость, и, не жуя, сглотнуло куда-то в пустоту. Укусило снова: Яся отчётливо видела, как на залитой кровью коже рисуется красный полумесяц зубов…

Марысь дёрнулся, сбрасывая дедову руку; дед Микко неслышно ругнулся и отпустил, брезгливо обтирая ладони о рубаху.

— Это она, — сказал он. — Сука. Она его жрёт.

* * *

С той ночи Яся не увидела ни одного кошмара. Потому что не спала.

По ночам Сучья мать приходила жрать Марыся заживо. Дед Микко, хоть у него болела спина и не гнулось одно колено, кое-как перенёс парня в пустой дом подальше от прочих, но это не помогло. Они всё равно слышали его крики.

Яся никогда в жизни не подумала бы, что человек может так кричать.

Она не ходила сидеть у его кровати. Зачем, если ночью Марысь не видел и не слышал ничего из своей личной вселенной боли, а днём ему хватало сил только на то, чтобы лежать в полузабытьи-полусне?

Яся и сама еле волочила ноги. Вина прижимала её к земле, не давала дышать, есть, спать. Если днём, в благословенной тишине, ей удавалось закрыть глаза, ей снились разъезжающиеся двери лифта, и Яся вздрагивала, просыпаясь от ужаса перед тем, что́ увидит за ними.

По ночам ей оставалось только лежать, спрятав голову под подушку, кусать губы, слушать и знать.

Это всё она. Она и никто другой. Она звала, и она дозвалась.

Она не знала, как ей жить с этим дальше.

Дальше. Такое смешное слово. Что вообще будет дальше? Никто не говорил ей, и она боялась спросить. Дед Микко ходил ещё злее, чем обычно, бабНюта вздыхала и крестилась, приговаривая что-то себе под нос. Если у стариков и были припасены какие-нибудь лекарства, Яся не верила, что Марысю может помочь хоть одно из них. Здесь, конечно, случаются чудеса, но такие — вряд ли.

Она запрещала себе думать об очевидном и неизбежном. Когда становилось совсем невмоготу — ложилась лицом вниз на подушку и беззвучно кричала в неё, кричала, кричала, пока в голове не оставалось ничего, кроме гулкой, пустой боли.

А потом, на четвёртый день, дед Микко зашёл к ним с бабНютой и сухо сказал:

— Пора кончать.

Его жилистая, в старческих пятнах рука, как всегда, сжимала ружьё.

Яся не сразу поняла, о чём он, а когда поняла, что-то у неё внутри умерло.

— Нет! — выкрикнула она. — Т-так… так нельзя!

Дед зыркнул на неё почти с ненавистью.

— Так нельзя, а как тогда можно?! Что ему, терпеть? Тебе бы на его месте хорошо было?!

Яся отпрянула от силы его злости, налетела спиной на стену и расплакалась, пряча лицо в ладонях.

— Он сам меня попросил, — буркнул дед Микко. — Если хочешь попрощаться, то приходи.

И ушёл снова.

Попрощаться. У Яси никак не укладывалось в голове. У неё ещё никто не умирал. Она не знала, как это. Какой-то части у неё внутри — маленькой, глупой части — казалось, что если она не пойдёт и не скажет «прощай», не поставит последнюю точку, то Марысь никуда не денется. Нет, правда, разве он может перестать быть? Он был для Яси частью этого мира с первого дня, с первой секунды. Ещё пять дней назад они смеялись, вычёсывая из Драника ёжики репьёв. Это всё какая-то ошибка. Опечатка в книге жизни, которую можно найти и исправить, и они все ещё посмеются над этим когда-нибудь потом.

Не может же его не быть, этого «потом».

Она решилась только под вечер, потому что ещё одной ночи ей было не пережить.

Когда Яся нашкодившей кошкой проползла в приоткрытую дверь, дед Микко, сидевший у кровати, молча встал и вышел прочь. Остро пахло сукровицей. Марысь лежал на спине, сбросив одеяло. Его глаза были закрыты, зубы стиснуты; на бледном лбу блестели капли испарины.

Яся сделала к нему полшага и зажала рот ладонью. Кто-то из стариков попытался перебинтовать его раны, но он, должно быть, метался так, что повязки сползли и ничего не могли скрыть. Его правой руки, той, в которую впился зубами Драник, больше не было — просто не было, из обглоданного плеча торчал только острый огрызок кости. Под оголёнными рёбрами, быстро и мелко дыша, раздувались и опадали лёгкие. За грудиной в ошмётках заветренного красного мяса умирающей птицей трепыхалось сердце.

Яся моргнула — слёзы, выступившие на глазах, горячими реками хлынули вниз — и зажмурилась, чтобы не видеть лиловые кровоподтёки на искусанной шее, язык и зубы сквозь рваную запёкшуюся дыру в щеке.

Господи боже правый. Да как же это. Как же так.

А потом Марысь открыл глаза, мутные от боли.

— А, — хрипло сказал он. — Надо же… явилась. И ста лет не п…рошло.

— Ч-что? — только и смогла выговорить Яся.

— А то! — он закашлялся, шипя, втянул воздух сквозь зубы. — Тебя… сколько ждать-то?! Нет, тебе-то, п-понятно… торопиться… н-некуда…

Ему было очевидно сложно говорить, но Марысь не умолкал.

— Ты подумала… обо мне хоть раз? Что всё бы уже могло кончиться… час, д…ва часа назад?.. И мне не пришлось бы… не… пришлось…

Яся всхлипнула.

— П-прости! Я… я… это так т-трудно…

Марысь рассмеялся, и этот звук был страшнее воя Сучьей матери.

— Трудно?! Тебе трудно?!..

Внезапным усилием он рывком сел на кровати. Свесил с края босые ноги.

— Знаешь что? Хватит. Пришла, посмотрела? Ну и всё.

Яся слишком поздно поняла, что дед Микко оставил своё ружьё стоять у изголовья.

Она не успела даже шевельнуться.

В последнем порыве сил Марысь схватил ружьё здоровой рукой. Наставил дуло себе в лицо, нащупал большим пальцем ноги спусковой крючок.

Мир оглох.

В высоко и тонко звенящей тишине безголовое тело упало назад, спиной на стену. Всё, что только что было Марысем - её другом Марысем — медленными вязкими каплями стекало с перепачканных досок. Брызги разлетелись по всему дому. Они были у Яси в глазах, в волосах, на губах, и, когда она смогла вдохнуть, первым, что она почувствовала, был их железный, солёный вкус.

Ничего не видя, она ощупью ткнулась в дверь, запнулась за порог, вывалилась на крыльцо. Кинулась вперёд, шатаясь, влетела в колючие объятия кустов. Её вырвало, так отчаянно, словно тело старалось исторгнуть из себя сердце и душу, очиститься от памяти и остаться сухим и пустым. Яся давилась рыданиями, захлёбывалась и кашляла, и когда поток иссяк, на мгновение ей показалось, что всё, на что ей ещё хватит сил — это упасть в землю лицом и умереть тоже. Она ухватилась за ветку шиповника, пропарывая ладонь, но устояла. Вытерла лицо, размазывая по нему слёзы, сопли и кровь — свою и чужую, и побрела назад. Кусты не хотели её пускать, хватали за руки, шепча утешения, но Яся не слушала.

Дом бабНюты стоял перед ней мёртвым, глядя в никуда покосившимися рамами без стёкол. Ступеньки крыльца потонули в траве и мху.

Ничего ещё не понимая, Яся постучала в дверь. Незапертая, та приоткрылась со скрипом, похожим на стон.

Внутри не было ничего, кроме темноты.

Ступая, как лунатик, Яся сходила на край посёлка к деду Микко. Крыша его дома обвалилась; на её остатках росли тоненькие юные берёзки.

Яся развернулась и пошла сквозь заросли во внешний мир, давя не успевших убраться с дороги лягушек.

Землю укрыли млечные сумерки питерской белой ночи, и в городе за пустырём зажигались огни.

Пока Яся медленно шла к ним, пошёл снег. Она подставила ладони, и снежинки ложились на них, не тая. Они не были холодными — скорее, похожи на тонкие хлопья пластика. Яся подняла голову: половина неба была на месте, а вместо второй зияла рваная рана. Ошмётки небесной тверди свисали с крыш многоэтажек, облака запеклись на окнах веерами брызг.

Она переступила границу города, и её встретил обычный, нормальный летний вечер. Пластмассовый снег кружил вокруг фонарей, следящих за Ясей взглядом; люди без лиц спешили куда-то по своим делам. Мимо проехала маршрутка без водителя, полная народа. Девушка в форме Пятёрочки, ругаясь, отдирала от витрины присоски ветвистых грибов. Ребёнок в радостном волнении рассказывал матери про свой день в школе, крепко уцепившись за её руку окровавленной ладошкой.

Светофор на перекрёстке решил стать маяком — обе лампы горели одновременно ярким белым светом, словно прожекторы, — и Яся в нерешительности остановилась, не зная, можно ли ей перейти. Рядом с ней встала женщина в аккуратном старомодном костюме. Она доверительно наклонилась к Ясе и прошептала:

— Дальше не ходи, там — лёд!

Тут светофор, мигнув, заискрил и погас, и женщина зашагала через дорогу. Мопс в милом свитерке, которого она вела на шлейке, дружески хрюкнул Ясе на прощание. У него не было глаз, зато зубы в воронкообразной пасти ряд за рядом уходили куда-то в невообразимые глубины.

Никакого льда по пути в свой подъезд Яся не встретила.

На лифт была очередь — как будто все жильцы решили вернуться домой в одно и то же время. Яся встала в конец. Там, впереди, синхронно прибыли обе кабины — обычная и грузовая; люди набились в них, и двери закрылись. Маленький экранчик наверху так и показывал первый этаж. Через минуту двери разъехались снова, и людей внутри уже не было. На их место тут же принялись загружаться новые.

Яся решила не ждать и пошла вверх по лестнице.

У дверей своей квартиры она поняла, что понятия не имеет, когда и куда пропали её ключи, но их точно не может быть в кармане ватных штанов бабНюты. Машинально попробовала ручку и поняла, что дверь не заперта.

Внутри всё было так же, как в день и час, когда она уходила. В открытые окна намело фальшивого снега — он серым, пушистым слоем лежал на незаправленной кровати, плавал в недопитой кружке с чаем. Где-то около горизонта, за крышами, антеннами и красными звёздами заградительных огней, рыбьей костью торчал обглоданный остов заброшенного Лахта-центра.

За стеной завыл соседский пёс. Может быть, он хотел гулять, или есть, или ему было одиноко, но Яся вдруг отчётливо услышала, что его устами где-то там, глубоко, глубже, чем корни самых старых домов, намертво зажатая в обломках двух покорёженных, переломанных миров, воет Сучья мать.

Яся села на пол и завыла вместе с ней.