Кровные узы (гет)

*1*

Ночь была черной и горячечной, как мысли Цзинъяня. В эту ночь наследная княжна Юньнани влезла в окно его спальни. Перемахнула через стену поместья, проскользнула по саду бесшумно, словно горный дух, подобралась к кровати и, шикнув, перехватила его руку, едва он спросонья потянулся к кинжалу.

— Что случилось, сестра? — шепнул он.

Глупый вопрос. За прошедшие дни случилось слишком многое, а гора бед и так уже поднялась выше шпиля пагоды Чуньин, так что он не удивился бы, если бы к ним прибавилась еще одна.

Нихуан взяла его лицо в ладони и склонилась почти вплотную.

— Нам надо поговорить, — произнесла она, выразительно и почти беззвучно шевеля губами.

Цзинъянь кивнул, как солдат, получивший приказ, и оделся так же быстро, держа язык за зубами. Му Нихуан ранена? За ней гонится императорская стража? Она что-то разведала, украла, узнала? Неважно, она сама все расскажет, как посчитает нужным. Заставить сестрицу Нихуан что-то сделать не по ее собственному решению — так же невозможно, как укротить ветер.

Нихуан привыкла верховодить в их компании с тех пор, как начала вытягиваться, превращаясь из решительной малявки в голенастую девицу. Разница в годах не смущала ее ничуть, ее слово все равно оставалось решающим. Да что там, она сама, поразмыслив, выбрала себе из них в будущие мужья сяо Шу (и никто не удивился, когда Великая прабабушка объявила своей волей, что Линь Шу и Му Нихуан отныне помолвлены). Сяо Шу гордился: «Вот какая у меня Нихуан!» — и, подсмеиваясь, безропотно сносил ее главенство. А Цзинъяня, даром что принц и командующий, она вовсе гоняла, как он сам — вестовых в своей армии. Именно ему неизменно выпадало стоять на страже, пока подросшая Нихуан с сяо Шу миловались где-нибудь в укромном месте, а потом объявлялись, встрепанные и гордые, словно самолично изобрели игру в тучку и дождик. Незамужней девице такое не пристало — но попробовал бы кто-то сказать это Нихуан! Бывало, ей приходила охота поиграть в скромность и девичью покорность с суженым женихом, но это никого не обманывало. Краснеть от смущения она не умела, как не умеет плавать железный наконечник стрелы, а кулак у нее был небольшой, но быстрый и твердый.

А еще она не умела плакать. Цзинъянь и то лил слезы чаще, чем она. Сейчас он был не уверен, проронила ли она хоть слезинку с тех пор, как пришла черная весть об истреблении армии Чиянь и всего семейства Линь. Но в свете ущербной луны он успел заметить, что черты ее лица обострились, а глаза потемнели.

Точно две тени, они выскользнули из дома в сад по темным сейчас галереям. Военная привычка Цзинъяня не зажигать в лагере лишних огней оказалась на пользу, пусть здесь был не лагерь, а столичное поместье принца. Неосвещенное, тихое поместье, погруженное в мрачное молчание по причине, которую знали все и никто не смел назвать вслух.

Они остановились за беседкой у пруда. Ручеек, журча, сбегал с причудливой каменной горки — и делал неразличимыми голоса, а тень беседки укрывала говорящих от чужих взглядов, если бы кому-то и случилось всмотреться в темноту безлюдного сада.

— Не ждала застать тебя здесь, Цзинъянь, — начала Нихуан без предисловий.

— Где же мне еще быть?

— В темнице. В ссылке, — перечислила она безжалостно. — Смотря по мере милосердия его величества. Неужто у тебя хватило терпения смолчать перед троном и не заступиться за доброе имя семьи Линь?

— Упрекаешь меня в трусости? — Цзинъянь стиснул зубы, глядя сверху на ее аккуратно причесанную макушку с вплетенными в волосы цепочками. Это нечестно! Он сам разрывался между долгом… и долгом. Долгом дружбы сяо Шу — и повиновения родителям. — Отец-император не пожелал меня видеть. Но я…

— Знаю. Простоял до самого восхода луны у дворцовых ворот, ожидая дозволения войти. Упрямства у тебя не отнять. Да и храбрости тоже, чтобы голову сложить. Думаешь, твои слова что-либо изменили бы? Я сразу упала в ноги прабабушке, умоляя ее, — но даже заступничество Великой вдовствующей императрицы не помогло.

— Ты пришла меня учить, как добродетельно поступить, Нихуан-мей? — Цзинъянь понимал, что отвратительно огрызаться его заставляют страх и горе, что Нихуан, возможно, боится потерять и его тоже, что вовсе не в ее характере пробираться в чужое поместье глухой ночью просто затем, чтобы прочитать наставление взрослому мужчине…

— Дурень! — Нихуан прерывисто вздохнула. — Упрямый Буйвол. Я пришла просить тебя о помощи.

— Тебе нет нужды меня просить. Или пробираться сюда ночью. Даже если бы ты ограбила императорскую сокровищницу, я лишь спросил бы, как глубоко нужно зарыть сундук с твоей добычей. — Цзинъянь заставил себя улыбнуться. — Мне идти за лопатой?

— Не надо лопаты. Тут другое. — Она опустила глаза, словно разглядывая что-то безумно интересное под носками своих сапог. Потом вздернула подбородок, уставилась на Цзинъяня с вызовом и прошипела: — Я в тягости.

— Я… то есть ты… а хочешь, я на тебе женюсь? — это было самое умное, что смог вымолвить Цзинъянь, потому что спрашивать «как» не стал бы даже круглый идиот, «от кого», он отлично знал, а «я-то что могу сделать?» было бы бессмысленной грубостью, которую его боевая подруга никак не заслужила.

— Молодец, Цзинъянь. — Нихуан одобрительно пихнула его кулачком. — Щедрое сердце, добрая душа. Только сам подумай, разве отец тебе — ученику предателя и лучшему другу мятежника — позволит жениться на невесте этого самого мятежника и взять в приданое его посмертного ребенка и пятьдесят тысяч юньнаньской конницы заодно?

На слове «посмертного» ее голос почти не дрогнул.

— Я не…

— Меня удавят раньше, чем ты мне алый платок пришлешь. — Нихуан подумала и практично добавила: — Или скорее тебя. Я все-таки дерусь лучше. Меня тогда отравят, наверное. Нет уж, мне безопаснее оставаться юньнаньской княжной, чем сделаться Цзин-ванфэй.

— А что тогда? — все же возопил шепотом растерявшийся Цзинъянь. — Ты… а ты давно знаешь?

— Я же не деревенская дура — пару лун уже догадывалась, — хмыкнула княжна Нихуан.

— Тебе матушкина помощь нужна — поэтому ты здесь?

К чести Цзинъяня, мысль, что Нихуан, как иная неосторожная девица, хочет избавиться от плода, ему в голову даже не пришла. Но в женских делах он не смыслил ничего, даром что сам был женат и его мать была лекаркой. Мало ли какой совет нужен женщине в тягости?

— При чем тут твоя матушка, Буйвол? Я к тебе пришла!

Она шагнула к нему вплотную, взяла за отвороты халата и выговорила, стиснув зубы:

— Да соберись же, Сяо Цзинъянь! Ребенок Линь Шу, ну? Последний из рода Линей. Узнают — и ему не жить. Мало ли в столице шпионов, мало ли во дворце отравы, я и за своих собственных слуг не поручусь… Только я узлом завяжусь, сама погибну, а ему пропасть не дам! Вместе с тобой его спасать будем, братец.

На не уберегшуюся барышню, чье чрево некстати наполнилось, Нихуан сейчас не походила ничуть. А вот на смертельно опасного воина, нашедшего клад и намеренного его охранять — очень даже.

— Говорят же, «сигнального дыма в горах не утаишь», — добавила она задумчиво. — В столице слишком велик риск не соблюсти эту тайну, особенно на поздних сроках. Под шелковым халатом не то, что под панцирем, много не спрячешь. Но я позабочусь, чтобы отец заранее разгневался на меня за что-нибудь и отозвал домой. Услышишь про мои выходки — не удивляйся.

Она покосилась на растерянное лицо Цзинъяня и утешила:

— Да тебе и не до этого окажется, братец. Всего несколько лун у тебя будет, чтобы убедительно распустить слухи о неподобающей связи на стороне, а потом привезти в дом прижитого тобой невесть с кем младенца.

— Мной? — Цзинъянь успел бы признать резонность этого довода, будь у него хоть два удара сердца подумать. Голова кружилась от самой мысли.

— Тупой Буйвол! — рассердилась Нихуан почти всерьез. — Я — невеста наследника Линей! Если будет известно, что я родила, если ребенок будет жить в моем доме, даже последняя дворцовая крыса не усомнится, чьей он крови, сам понимаешь! А у твоего отца руки длинные, дотянутся и до Юньнани. Никто не должен связать это дитя со мною. Значит, тебе его признать, растить, воспитывать — или струсил?

Цзинъянь поймал ее запястья, стиснул.

— Не говори дурного, сестра. Ты выбрала путь, который требует мудрости, храбрости и отчаянности. И я пойду за тобой по этому пути хоть к гуям подземным в пекло, только чтобы сын Линь Шу…

— Я знаю, — буркнула она, остывая. — Прости.

Прижалась щекой к его халату и стояла так долго.

*2*

Это просто панцирь оказался плохо подогнан. Что же еще могло беспокоить Сяо Цзинъяня, закаленного невзгодами воина? Солдатский, простой, позаимствованный на время, чтобы не светить золочеными доспехами и шелками там, где принца Цзина быть вовсе не должно. Край поддоспешника тер ему шею, Цзинъянь старался ежиться и крутить головой незаметно, но был уверен, что от зоркого глаза капитана Ле ничего не ускользнуло. И что тот, как всегда, деликатно смолчит.

Вот Ле Чжаньина ничего не беспокоило. Ни жесткая негнущаяся кожаная броня, ни вши в подстилке на постоялом дворе, где им пришлось пережидать неделю, пока не пришло письмо, ни дождь, ни неопределенное ближайшее будущее. Этот мальчишка следовал за своим принцем верно и спокойно, с улыбкой будды на красивом лице, и вопросов не задавал. При ним и Цзинъяню делалось зазорно выказывать какое-либо волнение.

— Если верить карте, ваше высочество, до обитаемых мест осталось меньше полутора ли, — ответил капитан Ле на невысказанный вопрос. Капля дождя с нависшей ветки в это самое мгновение упала Цзинъяню на лицо, так что в ответ он лишь резко мотнул головой и послал коня вперед.

Полтора ли верхами — это почти что ничего. Разумеется, Нихуан должна была быть в порядке. Короткая записка, доставленная на постоялый двор, была писана ее рукой, а все разговоры про свирепствующий в округе мор служили явно для отвода глаз. Но у Цзинъяня, скоропостижно и внезапно овдовевшего всего луну назад, больше не было веры разговорам, что, мол, женщине дитя выносить — что колосу созреть, если пашня вспахана с усердием.

Сквозь листву блеснули огни над высоким забором усадьбы. Вход были затворен, но у самых ворот обретался крепкий молодец с фонарем на шесте. Он осветил подъехавших, кивнул и распахнул ворота.

— Дозвольте, я тут дождусь, командир, — с самым просторечным выговором пообещал капитан Цзинъяню в спину, но тот уже не слушал.

— В здравии ли благородная госпожа? — спросил Цзинъянь как мог осторожно.

— Драгоценную княжну, пошли ей боги здоровья, лихорадка треплет, — ответил его провожатый на ходу. Выправка у него была определенно военная. — Рана недавняя у нее открылась.

Вот, значит, какова официальная версия. Цзинъянь напомнил:

— Княжна сама пожелала меня видеть.

— Знаю, — отрезал солдат. То ли вовсе не ведал, что говорит с циньваном, то ли соблюдал приказ своей княжны о скрытности превыше всяких церемоний. Приехал невесть какой хрен с горы в солдатском доспехе — получай подобающее обращение.

Нихуан и вправду лежала в постели, бледнее обычного, с обметанными губами, и в комнате пахло, как в лазарете — кровью и травами. Сделала резкое движение рукой — все вон! — и усмехнулась:

— Грязен ты, братец, как лесное чудище, а то обняла бы. Но лекарь из-за раны мне дергаться не велел.

— Ты ранена? — спросил Цзинъянь неверяще.

— Да, еще месяц назад, — ответила она спокойно. — Кровь ведь прячется в крови, и никак иначе. Не всякий раз в бою везет, верно, Цзинъянь? Зато все пять тысяч человек моего передового отряда тому свидетели, и войсковые лекари как один подтвердят: копьем в бок, в схватке не увернулась, и самое обычное дело, что рана после долго не заживает.

— Ты всегда была самой отчаянной из нас, сестра. — Цзинъянь сел возле ее постели и, склонившись, приложился губами к запястью. Он бы и земной поклон ей отдал, в искреннем почтении. Каково женщине в тягости водить тяжелую конницу в бой, он и спрашивать не стал: не иначе как боги подсобили.

— Ты можешь говорить свободно. И сесть помоги, — распорядилась она.

Нихуан была легкой и горячей, и глаза у нее сверкали, хотя она поморщилась, когда он поддержал ее под мышки, усаживая. А обстоятельства дела она излагала рублеными четкими фразами, точно доклад на военном совете.

— Рана мне разродиться не помешала. Дитя здорово, и я не сомневаюсь, что ты позаботился о том, чтобы довезти новорожденную дочку до дома благополучной, обихоженной и сытой.

— Дочку? — невольно удивился Цзинъянь. В своих мыслях он уже невольно уверился, что у Линь Шу родится посмертный сын, а в письме она ничего в точности не сообщала.

— Да, у тебя родилась дочь, Сяо Цзинъянь. У тебя, и не смей со мной спорить! Две дыни в одной руке не удержать, мне останется блюсти имя Линь Шу, а тебе — его кровь. — Нихуан говорила жестко, однако ее глаза блестели, пожалуй, не только решимостью, но и непролитыми слезами. — Я распорядилась передать ее кормилице сразу, как она родилась, и если ты глупыми вопросами заставишь меня сейчас разреветься, я тебе этого до самой смерти не прощу, имей в виду!

— Я вообще не буду спорить с тобой, Нихуан, — сказал Цзинъянь послушно и накрыл ее узкие ладони своими. — Я не такой невежда, чтобы спорить с командиром, который спланировал кампанию, об отдаваемых им приказах. Но если ты не выставишь меня из своих покоев прямо сейчас, я еще успею выразить тебе две вещи: мое восхищение твоим ясным разумом и мою печаль о гибели твоего благородного и доблестного отца. По нему не зазорно проливать слезы даже такому боевому генералу, как ты.

Нихуан со всхлипом втянула воздух, несколько раз глубоко вздохнула.

— Твой дом тоже не обошло горе, ты потерял супругу, братец, — произнесла она уже ровно. — Прими мое сочувствие. Но теперь тебе придется воспитывать дочь самому. Знаешь, я возилась с Цин-эром с младенчества и скажу тебе, что водить войска в битву иногда легче.

— Хочешь напугать меня прежде, чем начнется мой бой? — Цзинъянь усмехнулся и сжал ее руку. — Но вот же ты передо мной, живая, а всегда говорила, что ребенка несносней, чем Му Цин, не найти на белом свете. Если боги не оставят меня своей милостью, то и я справлюсь. Главное — никогда не забывать, что это дитя получило всю меру изобретательности от своего отца и упрямства — от матери.

— Как-то ты без почтения отзываешься о нежных девах Юньнани, — вздохнула Нихуан.

Неосознанным жестом она потерла грудь выше сердца — то ли рана беспокоила, то ли, хуже того, молоко прибывало. Как справляться с ранами, Цзинъянь знал, но секреты женского тела наполняли его священным ужасом. Это была собственная битва Нихуан, и здесь он не был в силах ей помочь. А потом его запоздало догнала еще одна мысль: княжна лишилась матери слишком давно — что, если и на эту битву ей пришлось выйти, толком не зная ни своего оружия, ни доспеха? С нее сталось бы: храбрости и безрассудства Нихуан хватило бы на двоих здоровенных мужчин.

— Думаю, твои полковые лекари не хуже тех, что у меня — но я могу спросить еще и матушку, что сделать, чтобы быстрей вернуть тебе здоровье?

— И скоро ли придет от нее ответ? Ты дольше будешь ехать до столицы, чем я — поправляться, — отрезала она. — Не бойся, я крепкая. Страхи тебе не к лицу, командующий, да и мне тоже. А если уж боги решат, что мне пора переродиться в следующей жизни, то и самые знающие лекари не помогут.

— Ты уже дала ей имя? — спросил Цзинъянь лишь затем, чтобы хоть что-то сказать и при том суеверно не заговаривать о том, сколько кому суждено. Ведь сяо Шу ждала жизнь долгая и славная, а он сложил голову в девятнадцать лет, без могилы и поминальной таблички.

— Разумеется, нет, — тут же вскинулась она раздраженно. — Это тебе решать. Она теперь твоя дочь, сколько раз тебе повторять, Буйвол! Не тверди я это себе десять раз на дню, может, не нашла бы сил отдать последнее, что мне от Шу-гэгэ осталось…

Привычно кольнуло при упоминании имени сяо Шу, точно иглой в сердце, и на мгновение Цзинъянь испугался: что если Нихуан, снедаемая той же тоской и свободная теперь от обязательств, вобьет себе в голову мысль не держаться больше в мире живых, а воссоединиться с Линь Шу по ту сторону вечности? Нет уж. Грусть и тоска — самое последнее, что могла бы себе позволить правительница княжества, и уж точно не то, что оставит Цзинъянь, уезжая, своей боевой подруге.

— Из тебя вышла бы идеальная супруга, Му Нихуан, и сокрушение всей моей жизни в том, что батюшка никогда не даст согласия на наш союз, — сказал Цзинъянь проникновенно. — Дитя ты мне уже принесла, а теперь еще и пилишь так образцово, словно мы целую дюжину лет женаты.

Нихуан, держась за бок, смеялась так, что у нее даже слезы на глазах выступили.

*3*

До столицы они добирались почти что целую луну.

Кавалерийский отряд на рысях, конечно, одолел бы этот путь быстрей, но младенца в седло не посадишь и похлебкой из солдатского котла не накормишь. Нужно было искать кормилиц, нужно было ехать мерным шагом. Где-то на этом пути на одной из стоянок к ним присоединился отряд со знаменами, а затем безымянный солдат в грубом доспехе незаметно исчез и вместо него вновь явился принц Цзин в приметном золотом панцире, великолепный и доблестный.

Но пуще собственной смены личин Цзинъяня изумляло преображение, случившееся с Ле Чжаньином. Молчаливый капитан по-прежнему не задавал его высочеству лишних вопросов, зато на стоянках, в городах и на постоялых дворах, с местным населением пел воистину сладкоголосым соловьем. За два десятка дней пути Цзинъянь мельком услышал, что его заместитель, во-первых, бежал через окно от разъяренного градоначальника Уйчжоу (держа на руках плод своей греховной любви с его красавицей-четвертой супругой), во-вторых, едва унес ноги от черного мора, свирепствовавшего в болотах Саньцзян и забравшего жизни почти всей его семьи, включая домашний скот (чудом спасшийся ребенок прилагался), в-третьих, нашел в горах возле хижины отшельника чудесное дитя со звездою во лбу, знаменующее девять изобильных лет урожая подряд (звезда как-то выцвела, но дитя — вот оно), в-четвертых, лично был свидетелем, как с облаков девятого рая спустился принц Цзин, которому дозволено было созерцать небеса за стойкость и добродетель, а после поручено вырастить в человеческом облике небесную фею (а чем не фея? смотрите, какая малышка хорошенькая), и, в-пятых, под предводительством принца доблестно вызволил из рук разбойников знатную даму, сиявшую добродетелями и прежалостно скончавшуюся у них на руках (а вот ее единственное дитя, порученное отныне их заботам!). Правда, всякий раз капитан Ле в своем рассказе сбивался на описание заведения, поразительно похожего на парчовый терем, но дитя оставалось единственной неизменной деталью этой истории. Язык без костей, болтает что хочет, а ребенок — вот он, виден всякому.

— Недостойный со всем почтением просит у вашего высочества прощения за непотребные разговоры, — повинился Ле Чжаньин тихонько, когда они остались наедине. — Уповаю на то, что даже самым обделенным умом в конце концов станет ясно, что история это немного непристойная и в то же время обыденная, какая со многими мужчинами случается. Разговоры как ветер, пошумят и затихнут, а известная всем добродетель вашего высочества не потерпит от них существенного урона.

Добродетель была последним, что волновало сейчас Сяо Цзинъяня, хотя за дымовую завесу, напущенную капитаном Ле, он был тому искренне благодарен. Но наконец-то настал день, когда, переступив порог своего поместья, Цзинъянь сунул хныкающую корзинку в руки своей ко всему привычной наложнице Ян, буркнул: «Позаботься; я сейчас приду. Откуда? Фея на облаке принесла» — и сбежал в сад с кувшином вина, первым за все это время.

Он сидел в беседке, баюкал свой непочатый кувшин, точно корзинку с ребенком все время пути, и подозревал, что что-то неладно. Он должен был испытывать сейчас облегчение от удачно проведенной операции и отцовскую гордость, но чувствовал лишь подступающую панику. .

Кровь рода Линь, терпеливое мужество Нихуан, его собственный священный долг... Но эта малявка такая крошечная, куда ей снести груз стольких ожиданий! Единственный ребенок у своей матери, Цзинъянь прежде не видел младенцев вблизи. По правде говоря, таких малых детей отцам лишь раз дают подержать в руках, и то недолго, только чтобы возгласили их принадлежность к роду, а потом снова уносят в глубины дома.

Из дверей бесшумно выскользнула Ян, упала в поклоне, красиво разбросав рукава.

— Пусть драгоценный господин не беспокоится. Ничтожная передала девочку Лю-второй, чтобы та ее накормила. Служанка опрятна, сильна, и у нее достаточно молока, а нежная жемчужинка здорова, только раскапризничалась от тряски. Дозвольте глупой наложнице размять вам плечи и узнать, как ей называть это дитя?

Единственная наложница принца Цзина вошла в этот дом, еще когда затянули циновками стены первого павильона. Она была миловидна, деятельна и хладнокровна, точно хороший десятник.

— Оставь церемонии, Ян. — Цзинъянь махнул рукой. — Я не сержусь, я всего лишь озабочен. Хотя бы тем, что мать не успела дать ей имя. Мы с ней не обменивались свадебными клятвами, но…

Она улыбнулась:

— Пусть это будет наибольшим затруднением из тех, что волнует блистательного принца. Имя ведь должно быть изящным, но не из тех, которые пристали знатной девушке, так? Ничтожная простолюдинка осмелится предложить. Цюшэн — рожденная осенью? Цзю — хризантема? Сяомин — рассвет?

*

— Багряные клены в этом году особенно прекрасны. Я рада, что могу полюбоваться ими вместе с тобой, — сказала матушка, опираясь на его руку и мелкими шагами ступая по выложенной разноцветной галькой дорожке. Ни веточки, ни сухого листка не пристало к ее подолу, не нарушало его ровной белизны. Маленьким Цзинъянь думал, что это особое мамино волшебство. Теперь он ясно видел, что это траур.

— Прискорбно, что я так давно не навещал свою добрую матушку и не развлекал ее рассказами. Вот уже и листья успели покраснеть, — отозвался Цзинъянь.

Он успел угоститься душистым грибным супом, рассказать матушке несколько забавных случаев (нежданная склонность Ле Чжаньина к лицедейству немало подстегнула его воображение) и поднести ей скромный подарок — свиток с каллиграфией. Бабочка играла над цветком хризантемы, перевязанным по стеблю алой лентой — изображение было пусть не слишком изысканно, но мило. После этого Цзин-пин и предложила своему сыну прогуляться по саду.

Говорить о важном в стенах дворца Чжило, где в боковых приделах и задних комнатах сидели служанки с чутким слухом, было вовсе невозможно. Конечно, и за забранными каменными решетками окнами в стене сада могли таиться любопытные уши, но в искусстве понимать друг друга с полуслова Цзинъянь с матерью преуспели давно.

— Видеть тебя рядом со мной, здоровым и благополучным — уже счастье. Какими же известиями ты меня еще порадуешь, сынок?

— То, что негодный сын не успел вам рассказать, либо ничтожно, либо вовсе не то, чем стоит гордиться, — склонил голову Цзинъянь. — Но утаить правды я не смею. Надеюсь лишь на безграничную снисходительность матушки.

Цзин-пин не стала гадать, лишь вопросительно склонила голову. Цзинъянь опустился перед ней на колени на камни дорожки.

— Я был неосторожен, роняя семя в плодородную пашню, мне не принадлежавшую, и никак не заботился об этом. Вашему беспутному сыну не делает чести, что эта связь увенчалась плодом, и его появление стало для меня полной неожиданностью, но взрастать это дитя будет теперь под моим кровом.

— Девочка или мальчик? — поинтересовалась его матушка обыденно и протянула руки, поднимая с колен. Ни словом она его пока не попрекнула.

— Доброта матушки превыше девятых небес! Девочка. Я дал ей детское имя Цюшэн.

— Осеннее дитя? Выходит, она недавно родилась?

— И двух лун не прошло.

— Как печально… Любая почла бы за честь войти в твой дом. Разве что она не может оставить мужа, и он тебе ровня. Значит, все это время мой сын был влюблен в чужую знатную жену, глубоко и безрассудно… — Мать Цзинъяня задумчиво покачала головой. — И ныне не побоялся дурной молвы, взяв в дом рожденного вне всяких правил младенца. Видно, мои глаза стали с годами слишком слепы, чтобы различить признаки настолько великой страсти.

— Матушка, не смейтесь надо мной!..

— Я не смеюсь, — успокоила она его. — Я восхищаюсь. И радуюсь, что среди невзгод и горестей нашлось нечто, способное тебя утешить… Кстати, ты давно ничего не рассказывал мне про Му Нихуан. Были ли у тебя вести от юной княжны?

Цзинъянь чуть не застыл столбом от такой перемены темы, но справился с собой.

— Я был в гарнизоне, матушка, туда редко приходят письма. Скорее я понадеялся, что это у вас есть вести о сестрице Нихуан.

— Ее давно не было в столице, увы. — Тонкие пальцы Цзин-пин задумчиво разгладили вышитый шелк рукава. — Княжна держит наш ратный заслон на юге, и я могу лишь гордиться ею, хотя мое глупое женское сердце попросту скучает без нее. Вот какой может взрасти девочка — пусть без материнской заботы, но с отцовской любовью. Тебе стоило бы брать с нее пример, какой воспитывать дочь.

— Но Цюшэн же еще совсем мала! — вырвалось у Цзинъяня невольно.

— Дети быстро растут, — сказала его матушка строго. — Казалось, еще недавно ты бегал за «бумажным коршуном» и играл в крутись-волчок, а теперь уже — боевой генерал и сам стал отцом. Не затем же ты увез это дитя от матери, чтобы отдать его на попечение служанкам и счесть свой долг исполненным?

Отповедь ее прозвучала до странности сурово. Так, словно матушка действительно знала о том бремени надежд, которое возлагалось на хныкающий комочек в пеленках — ребенка молодого командующего Линь Шу и генерала Му Нихуан.

— Слова матушки отпечатались в моем сердце, точно оттиск драгоценного нефрита на бумаге, — сказал Цзинъянь церемонно и поклонился. — Я буду заботиться о дочери со всем прилежанием, и моя безупречная матушка сможет мною гордиться.

*4*

«Дорогая сестра Нихуан, да будет долог твой век, крепка броня и надежна рука, хранящая наши южные рубежи. С сокрушением узнал, что ты была ранена в бою. Вместе с моими молениями о твоем благополучии передаю тебе травяные сборы моей матушки, которая всегда питала к тебе нежную заботу, а услышав о случившемся с тобой несчастье, преисполнилась беспокойства. Что до меня, то я все еще праздно пребываю в столице в ожидании повелений отца-императора, так что твое ответное письмо быстро меня найдет».

«Спешу утишить твои тревоги, брат Цзинъянь. Наследственное здоровье рода Му крепко, и вышибить нас из седла можно лишь окованным железом тараном. Моя лихорадка отступила в положенные сроки. Небеса благоволят Великой Лян — чусцы в прошлую луну попятились под нашим жестоким натиском и, к счастью, не успели атаковать прежде, чем я вновь возглавила войско.

Но довольно обо мне — не желаю прослыть невежей в твоих глазах. Благополучен ли ты сам и твои родные? Расскажи обо всех. Я скучаю по временам, когда нас связывало лишь беспечное товарищество, и буду рада услышать от тебя любые добрые известия».

«Милая моя подруга Нихуан, ты посмеешься, узнав, что есть на свете высшая справедливость. Как часто ты досадовала на Цин-эра, которого ты растила с пеленок и всегда честила самым упрямым ребенком в Поднебесной — а я, неблагодарный друг, при том смеялся и дразнил тебя нянькой! Теперь же подобное испытание предстоит и мне.

Мою дочь зовут Цюшэн, это здоровый младенец, способный сейчас лишь кричать, спать и есть, однако даже в этих умениях виден ее будущий характер. Как бы в своем упрямстве она не перещеголяла твоего младшего брата! Предвосхищая твои вопросы: девочка рождена не на супружеском ложе. Сперва я думал, что небеса наказывают меня за мое беспутство ребенком, который никаким образом не сможет наследовать моего имени и положения, но по здравом размышлении счел, что, напротив, боги даровали мне милость. Так она принадлежит лишь мне, а не императорской династии; ей не сужден высокородный супруг, но я позабочусь о ее счастье, а любовью она будет окружена не меньше, чем самое знатное и законное дитя».

«Мир многообразен и полон чудес — и ты поразил меня, братец Буйвол. Кто бы мог знать, что ты так преуспеешь в роли заботливого отца! Твоя дочь, должно быть, хорошенькая, и престранно смотрится у тебя на руках — я как-то больше привыкла видеть тебя с мечом и луком. Женщине в одиночку легче пестовать девочку (ты понимаешь, при мысли о каком несносном мальчишке я сейчас хмурю брови!), а тебе, наверное, было бы проще растить сына. Но мы не выбираем, что боги уронят нам в подставленные ладони. Хотела бы я побывать в Цзиньлине и своими глазами поглядеть на эдакое чудо, но до умиротворения южных границ еще далеко».

«Опасаюсь, сестра Нихуан, что, если на границах будет все так же неспокойно, ты увидишь это дитя уже не у меня на руках, а носящимся по дому подобно буйному стаду жеребят. Лишь недавно она встала на ножки — и я уже благословляю свою предусмотрительность, что приставил к ней не только служанок, но и крепких солдат, ни разу не провинившихся сном на посту. Ей нравится сидеть подле меня в доме, когда я занят бумагами, однако проще выпасать черепах в пруду, чем уследить за одним младенцем, по малости своей еще не понимающим запретов. Когда же я уезжаю во дворец или отправляюсь на тренировочное поле, такой плач порой стоит в этих стенах, будто я уже завтра выдаю свою кровиночку замуж, и она горюет о расставании с родительским кровом».

«Но-но, брат Цзинъянь, не всякая девица видит будущее всей своей жизни единственно в замужестве! Наверняка ты представляешь, как при этих словах я приосанилась и поглядела на свое отражение в зеркале. А вот и нет! Не во что тут смотреться. Из всего блестящего в наличии один лишь шлем — и тот так забрызган ошметками и грязью, будто я им копала землю поблизости от скотобойни. Но этот гуев Шаосэ мы взяли, как стража берет с поличным вора, перелезающего через забор ограбленной им усадьбы.

Все же жаркое было дело и опасное, и после него я опрокинула в себя не одну чарку самого крепкого пойла, чтобы перестало трясти. И тут мою хмельную голову внезапно накрыло мыслью… Может, я уже сделала то, для чего была предназначена в этом рождении, и мне нечего себя беречь в бою? Да и не для кого? А протрезвев, веришь ли, я сама себя испугалась. Вспомнила про свой долг. Про Цин-эра. Про тебя. И… Словом, пиши мне почаще, друг, прошу; перед кем еще мне похвастаться своими победами и повиниться в собственных глупостях?»

«Дорогая сестра Нихуан, как бы я хотел, чтобы ты могла найти в недостойном друге хоть малую опору в своих тревогах. Духи стучатся к нам с изнанки мира, смущая наш покой, но я верю, что никто из близких тебе, ушедших прежде времени к Желтому Источнику, не мог бы навеять тебе подобных мыслей. Уверен, твои родители с небес молят о долгой и счастливой жизни для тебя. Ведь еще раз миновал Цинмин, День чистого света.

В день поминовения в семейный храм моему незаконному ребенку дороги нет — но я зажег вместе с нею курильницу в своем кабинете, прославляя моих и ее предков и моля о покровительстве духов ушедших. Увы, она слишком мала для церемонии, и ее сосредоточенности хватило лишь на несколько ударов сердца, а дальше она вся извертелась, принялась бегать и тянуть руки ко всему, что видит, даже за лук схватилась — знаешь, тот, большой, с накладками красного дерева, что я храню у себя в кабинете… Хоть оружие и наилучшая игрушка для отпрыска боевого генерала, пришлось ее приструнить. Но спасся я лишь обещанием, что на пятилетие она получит свой собственный лук».

«Ты облегчил мои сомнения, Цзинъянь, теперь я знаю, какой твоей дочери привезти подарок, когда она немного подрастет. Хотя в младенческие годы день, кажется, тянется как вечность, а Новый год случается и вовсе в следующей жизни, но, если этот ребенок так упрям, как ты о ней рассказываешь, и унаследовал натуру отца, я верю, что и к пяти годам она не забудет твоего неосторожного обещания.

Обещаю более не предаваться негодному унынию и беречься, ведь слово князей Му крепче меча, и я никак не могу не явиться к тебе живой и здоровой с обещанным подарком через полтора года».

«Милая сестрица Нихуан, смогу ли я видеть твои письма и посылать тебе свои так же часто, как на небе восходит новая луна? Увы, ни мне, ни тебе воинская служба не позволяет подобной роскоши и праздности. Его величество велел мне взять в подчинение дальний гарнизон на Западной горе и ведать там обучением войск. Дело вовсе не такое почетное, как то, что поручено на юге державы князьям Му, но солдат служит там, куда его пошлют, как почтовый голубь летит в свое гнездо. Однако оно долгое, и часть своих домочадцев я беру с собой, чтобы обустроить для себя на месте нечто поуютнее голых стен или походного шатра. Моя дочь и наложница (которую та уверенно зовет матушкой Ян) в их числе. Ян — дочь солдата, и лагерные тяготы ей не внове, а Цюшэн растет крепкой и буйной, как дикий сорняк…»

«Эх, братец, одновременно почетно и досадно, что государь отослал тебя с долгим поручением в иные края. Случилось так, что я ненадолго навещу столицу. Ты же знаешь, что повелением Сына Неба отроки из знатных семей учатся воинским искусствам все вместе во Дворе Шужэнь. Ныне же государь особо оговорил, что желает видеть в их числе и моего брата. Наставления такого рода я обычно преподаю Цин-эру сама, но не мне спорить с высочайшей волей. Я привезу его, устрою в усадьбе Му и представлю сестре Ся Дун, у которой он отныне должен будет набираться умения и ума, а сама вернусь держать копье на южных рубежах. Однако я прекрасно знаю, насколько это дитя безрассудно и несносно и чего оно может набраться в столице вне всяких добрых намерений своих наставников, поэтому уповаю на то, что ты, порой возвращаясь в Цзиньлин, найдешь время присмотреть и за ним. Если тебе не хватает возможности приложить к чьему-либо воспитанию суровую мужскую руку, вот тебе подходящий случай».

«Сестра Нихуан, кто бы сомневался в несносности отпрысков твоего драгоценного Дома в юные лета! Я ведь не забыл, какова была в ранние годы ты сама и как изобретательно изводила нас, своих терпеливых и (а иногда и не очень) старших друзей.

Но теперь драгоценной княжне Му придется подвинуться, уступив первое место в списке самых несносных малявок моей несравненной дочери. За прошедшую луну Цюшэн сбегала из-под моего надзора четырежды. Ловили всем гарнизоном, один раз нашли спящей в лошадиных яслях. Она сразу и не прекословя уяснила мой строжайший запрет и не пересекает границ лагеря, однако и в его пределах находит самые неожиданные места. Несомненно, такие поиски — полезное упражнение для моих солдат: отыскать малое дитя скрытно, быстро и результативно — но я опасаюсь в следующий раз найти ее со свечой меж мешков с порохом.

Я один у матери, поэтому прошу дорогую сестрицу наставить меня в полезных знаниях: на какой возраст приходится самый пик девичьей несносности, и я не имею в виду ту, когда они стреляют глазами и мучают мальчиков пустыми обещаниями?»

«Не знаю-не знаю, братец Буйвол, мои обещания никогда не бывали пусты: если я обещала кому-то дать в глаз, то непременно это делала…

Ладно, если без шуток, то твое отцовское прилежание делает тебе честь, а малые дети одинаковы в своем непослушании. Скажу честно, у некоторых оно не проходит и в возрасте, когда пора бы поумнеть. Му Цин не нашел ничего лучшего, чем перечить Ся Дун, и теперь его дядька пишет, что после ее всех ее разъяснений должного для отрока поведения мой брат спать предпочитает на животе, но унынию все равно не предался. Это ничего, в обещанные сроки я приеду и добавлю собственной рукой.

Выдастся ли мне счастье увидеть тебя, а не только строки, начертанные тобою? И отдать твоей дочери в руки тот подарок, что я сулила? Он уже готов».

*5*

— День рождения! У меня сегодня день рождения! — Цюшэн криком оповестила об этом всех, проносясь по дому, точно маленький вихрь.

Не то чтобы в стенах поместья об этом хоть кто-нибудь не знал. Дочь Цзинъяня не оставила ничего на самотек, сообщив об наступающем событии заранее каждому по многу раз и даже трижды — своей лошадке, смирной и спокойной, как бронзовое изваяние у ворот. Она так ждала этого дня!

И Цзинъянь тоже ждал. Так сильно, как никогда не ждал этого праздника в собственном детстве — когда отец был к нему особенно снисходителен, матушка одаривала лакомствами, а сяо Шу заявлялся с самого утра и задирал, подшучивал, грозил, что отберет лучшую половину его подарков… Ох, сяо Шу. Сегодня это имя при одном воспоминании ныло в его душе, как старый перелом. Дочь сяо Шу с радостными воплями носилась по дому — а ее мать должна была впервые встретиться со своим ребенком и решить, должным ли образом сумел Цзинъянь взрастить дитя, которое она с такими тяготами выносила. Инспекторский смотр, трубам трубить!

Он страшно соскучился по Нихуан. Но в то же время понял, что с трудом вспоминает ее лицо. Высокие скулы, круглые глаза, брови вразлет — образ не складывался вместе… он расстался с девочкой, а сейчас к нему явится женщина-воительница — узнает ли он ее? Узнает ли она сама «братца Буйвола» в том замкнутом и жестком человеке, каким он постепенно становился? Он знал, что оттаивает только наедине с дочерью и реже — с матушкой, потому что всякая преданная ясноглазая служанка и всякий услужливый евнух во дворце могли оказаться шпионами, и это сковывало их разговоры прочнее кандалов.

— Драгоценная княжна Му к его высочеству принцу Цзину! — донеслось от дверей, когда время перевалило за полдень.

На ней было белое с голубым — цвета Юньнани, — и траурного белого в этом наряде было куда больше, чем голубого. Черты лица Нихуан сделались четче, взгляд пронзительней, а улыбка осталось прежней. Во все тридцать два зуба.

— Буйвол, ах ты задумчивое парнокопытное, так-то ты встречаешь старых друзей!

Слуги беззвучно ахнули. Цюшэн предусмотрительно спряталась за папины ноги. Цзинъянь шагнул вперед и вопреки всем церемониям заключил гостью в объятия.

После были поклоны, разговоры, прояснение сразу двух важных вопросов — «а что это тут за пугливая птичка?» и «батюшка, а княжна — она настоящая или сказочная?», знакомство, подарки, угощение и все прочее. К вечеру Цзинъянь был счастлив и одновременно устал так, словно в тяжелом панцире пешком взбежал в гору, и даже закаленная в боях Нихуан как-то притихла. Они дождались, пока Цюшэн уснула в обнимку с подаренным луком, затворили двери в кабинет, и Цзинъянь выставил несколько припасенных заранее кувшинчиков байцзю, холодный рис, кубики доуфу, вяленое мясо в остром перце — немудреную солдатскую закуску.

— Помянем.

Цзинъянь даже не думал хранить где-нибудь в доме в тайном месте поминальную табличку-чжу с именем Линь Шу. Слишком опасно. А если третья душа его беспокойного друга и пролетела над просторами Лян от места его страшной гибели до самой столицы, чтобы вселиться там в предназначенный ей предмет и иметь возможность выслушивать моления живых, ей хватило для этого и лука на стене.

— Моего отца и твою жену, — эхом отозвалась Нихуан, покосившись на стену.

Они оба знали, чьи имена не звучат вслух, но витают под этим кровом.

— И всех прочих. — Цзинъянь зажмурился и залпом опрокинул в себя чарку.

После этого словно когти на сердце разжались, и беседа потекла легче.

— У тебя растет справная девица. И хватка к оружию у нее как надо, — одобрила Нихуан сразу. Да так серьезно, что захотелось пошутить в ответ.

Цзинъянь распрямил плечи, прижал кулак к груди в воинском приветствии и гаркнул:

— Докладываю благородной командующей Му! — Та благосклонно кивнула, и он договорил уже обычным голосом: — Моя дочка хорошо для своих лет ездит верхом, и я уже нашел ей учителя мечного боя.

— Даже так? Молодец. Стоит ее посмотреть — и может, сразу преподать пару уроков.

Такое задумчивое лицо у нее было в эту минуту, что Цзинъянь вдруг подумал: а не ждала ли она этого дня с таким же волнением, как и он, но только чтобы вернуть себе свою дочь? Княжна Му до сих пор не нашла себе мужа и явно не намеревалась этого делать вскорости, и если бы она захотела вернуть себе единственное дитя своей крови, Цзинъянь не мог бы оспорить ее права. Как ни противоречило это решение всем его устремлениям.

— Ты… хочешь увезти ее с собой? — спросил он прямо.

— Разве что если придется спасать ей жизнь. Или твой рассудок, когда ты сам об этом взмолишься, — она усмехнулась. — Не бойся, я не надумала нарушить свое обещание и не сделаю этого потом. Она — твоя дочь, Сяо Цзинъянь. И ты отлично справляешься.

— Ну спасибо на добром слове! — Цзинъяня окатило неожиданным облегчением, и он опростал чарку до дна. — Вряд ли удивительно, что она умна и уже выказывает недурные способности к чтению. Было бы здорово, если бы еще и матушка научила ее разбираться в травах и преподала тонкости лекарского искусства, но Цюшэн пока ни разу не переступала порога Внутреннего дворца, и, возможно, лучше, чтобы так и оставалось впредь.

— Даже так? И долго ты намерен ее прятать?

— Разве я кого-то прячу? — Цзинъянь махнул рукой. На исходе первого кувшина это вышло размашистей, чем предполагалось. — Цюшэн — всего лишь безродная воспитанница в моем доме, не интересная никому. Я ведь так и не удочерил ее, и уж точно не из спеси. Чем ей быть дочерью принца, которую Сын Неба повелит отдать замуж кому-то из сановников в награду вместе с десятью штуками парчи, лучше пусть остается «невесть кем, кого сын безродной лекарки прижил по неосторожности и кормит по глупости».

— Слова которого из твоих братьев я сейчас слышу? — Нихуан заметно скривилась.

— Пятого, которого еще! — Принц Юй был несомненно умен, наблюдателен и так же несомненно отвратителен. Его представление о добродетели сводилось исключительно к принципу «добродетельно все, что угодно отцу и одобрено матерью», и хоть звучало это вроде бы в соответствии с благими принципами учителя Кун-цзы, яда на языке и в поступках пятого брата всегда было с избытком. — Цзинхуань — змеюка ядовитая.

— Точно, — согласилась его подруга со свирепым выражением на лице.

Они горячо обсудили братьев, родительскую любовь, родительский произвол, непригодных женихов и особенно — качество байцзю, которое в нынешние скорбные времена ощутимо упало («пьется… и-ик, как вода. Ты же любишь воду, Буйвол?»). Потом Нихуан села рядом и уткнулась в его плечо, неразборчиво всхлипывая и жалуясь на свою судьбу. Сперва она напитывала слезами халат Цзинъяня, привалившись к его боку, потом слезы иссякли, а она по этому боку сползла, потом цепочка ее головного украшения с драгоценной яшмой каким-то образом перепуталась со шнуром, на котором к поясу Цзинъяня была привешена подвеска-пэйюй, и Нихуан негромко и изобретательно ругалась, пока он распутывал это безобразие совершенно неуклюжими пальцами. А потом уже он лежал среди подушек, голова у него кружилась от выпитого, а она стирала откуда-то взявшиеся слезы у него со щек. Так они и уснули.

В доме, где все делалось по строгим дворцовым правилам (как, например, у братца Цзинхуаня, чтобы к тому настоящая змея в постель заползла!), усердные слуги обиходили бы захмелевшего хозяина и его гостей и разнесли бы по покоям в чистые постели, пока те спали пьяным сном. У Цзинъяня все было поставлено по-иному: если он запретил к себе входить, этот запрет не нарушал никто, разве если только пожар случился бы. Вот как произошло, что полная луна, заглянувшая в оконный проем, разбудила Нихуан, спящую у него на груди. А отчего эта луна навеяла ей безумство — не угадаешь, только Цзинъянь проснулся, когда жаркие губы обласкали его шею под самым ухом. Точно горячей водой плеснули, и добро бы в лицо — а тут сразу в чресла.

— Нихуан, — бездумно выговорил он, а она прижала палец к его губам и шепнула:

— Ш-ш, не упусти мгновения, братец Буйвол, порадуй девушку…

Нихуан прижалась к нему совсем близко, споро развязывая и распахивая одежды и скользя по всему телу ладонями. Она целовала ему шею и лицо, от нее пахло вином, и в то же время в ней ничего не было от томной соблазнительности барышень из парчовых домов. Его вдруг скрутило возбуждением при мысли, что для нее могло быть привычным делом иногда так снимать напряжение после боя: у походного костра — в невидном месте за кругом света, беззвучно, быстро, без стеснения. Разве не поступал так порой и он сам? Разве не были они с Нихуан похожи, как две горошины из одного стручка — и потому столь легко понимали друг друга с полуслова?

Цзинъянь развел полы ее халатов и накрыл ладонью грудь, небольшую и крепкую — и Нихуан издала звук одобрения. Больше ничего она не произнесла, даже потянувшись к завязкам его нательных штанов, но уж тут можно было обойтись без указаний. Одной рукой Цзинъянь поглаживал ей грудь, легким касанием другой отыскал жемчужину, венчающую сомкнутые створки коралловых ворот, и начал мягко потирать ее пальцем, и в такт его движениям сомкнутые кольцом пальцы Нихуан проскользнули по его мужскому жезлу, вверх и вниз. Это была странно долгая, ленивая ласка, происходившая в полном молчании, нарушаемом лишь шумом их дыхания. Нихуан вздыхала и слегка поддавала бедрами, но словно не искала большего и не имела намерений ни потянуть его на себя, ни нанизаться сверху. Похоже, это сдержанное удовольствие было ей так же приятно, как гурману — изысканная закуска перед пиром.

Наконец она, подобрав полы халатов, оседлала его бедра, направила янский жезл в себя и начала скачку. Глаза у нее были закрыты, губа закушена, и двигалась она на его плоти с ритмичностью и силой человека, который в седле провел больше времени, чем на собственных ногах. Удовольствие Цзинъяня было чудесным, жгучим, таким, как и положено молодому мужчине, который слишком долго пренебрегал утехами на ложе, — вот если только не глядеть в почти отрешенное лицо Нихуан и не думать, что она сейчас не видит его, просто не хочет видеть. Лишь это позволило ему спохватиться и удержать ее за бедра, когда она в очередной раз приподнялась в их любовной скачке.

— Остановись, — выдохнул он, — мне пока… одного ребенка от тебя… хватит.

Она вздрогнула, посмотрела на него изумленно, словно только что вспомнив, что от весенних забав появляются дети. Словно байцзю, который они выпили, лишил ее всякого разума. Но все же послушно соскользнула с его жезла и легла рядом.

Сначала — ее удовольствие. Единственное, что Цзинъянь позволил себе — втереться в крепкое бедро напряженной плотью, пока гладил, сжимал, вылизывал соски, чуть ли не всей кистью погрузился в раскрытую наслаждению, полную влаги красную пещерку — да и что рука, если оттуда когда-то без вреда для нее вышел целый младенец? Нихуан вскрикнула, больно сжала его бедрами и выгнулась почти сразу. А уж ему самому после этого достало всего нескольких движений рукой.

Цзинъянь поцеловал ее в висок, бормоча благодарности, и поднялся, хоть это и потребовало от него недюжинного героизма. Но, вернувшись с кувшином и отрезом ткани, он обнаружил, что Нихуан уже крепко спит, открыв рот и свернувшись калачиком в подушках и ворохе безнадежно смятых халатов.

*6*

Разумеется, тем утром княжна Му не проснулась в скомканном и неприлично испачканном платье возле столика с возлияниями в объятиях полураздетого мужчины. Утром она была одна, в чистой постели гостевых покоев, рядом ее дожидался в чайнике отвар, халаты висели вычищенными, украшения были сложены на столик, а за дверью сидела почтительная служанка с «супом от головной боли», водой для умывания и гребнем. Цзинъянь, встретивший гостью за поздним завтраком, был слегка бледен и помят, за что извинялся очень изысканно. За это и больше ни за что.

Через день в ее усадьбу доставили письмо, набросанное крупными ровными знаками, которые, как всегда пенял Цзинъяню наставник, говорили о твердости руки, но никак не об изысканности их написавшего. В нем принц Цзин вежливо осведомлялся у княжны Му, когда той будет удобно уделить толику своего драгоценного времени обучению юной девицы, нуждающейся в наставлениях прославленного воина. В письмо был вложен плотно свернутый квадратик бумаги без подписи. «На этой земле осталось не так много людей, что мне бесконечно дороги, и ты — одна из них. Я останусь тебе преданным другом, сделаюсь нежным возлюбленным или положу все силы на то, чтобы добиться согласия на честный брак с тобой, — все будет так, как ты пожелаешь».

Цзинъянь был готов к любому повороту событий. Нихуан прочла записку и сделала свой выбор — и ее отношение к нему при следующей встрече не изменилось вовсе, а неловкости в ее ясном взгляде после так и не случилось. Она хвалила ему успехи Цюшэн и обсуждала с ним планы военных кампаний, давала разумные советы и шутила, касалась его руки — бестрепетно и нестесненно — и поднимала не одну чарку за обедом. Отголосок их безумной пьяной ночи дрожал в воздухе, постепенно истаивая, подобно звуку от случайно задетой струны циня, пока не исчез вовсе. К обоюдному, надо сказать, облегчению.

Цзинъянь полюбил бывать у нее в гостях — и когда стало ясно, что смущение не омрачит их дружбы, начал особенно ценить каждый час, который мог провести рядом с Нихуан. С ней было надежно и весело, с ней его душа успокаивалась. Он смотрел, как упражняется с мечом и луком его дочь, и они с Нихуан припоминали их общие детские приключения — и тогда его собственное и сяо Шу прозвища срывались с губ легко, как стрелы с тетивы. Они соревновались в стихосложении и во владении мечом — призом становилось присланное его матушкой печенье; они в шутку мерялись несносностью родных братьев и глупыми ошибками подчиненных, а потом всерьез обсуждали положение на границах. И нет, они ни слова не говорили о столичной политике. А когда кто-то из недоброжелателей доложил императору, что его сын слишком часто видится с юньнаньской княжной, на въедливый вопрос отца, чем это они с барышней заняты, принц Цзин ответил просто и недоуменно: «Мы же с детства дружили, отец-государь». Стоило надеяться, что столь наивные речи укрепили императора в мысли: его седьмой сын честен и глуповат.

А потом она уехала обратно в Юньнань. В этот день Цюшэн выказала недюжинное умение разжалобить плачем всех обитателей усадьбы и все же добилась того, чтобы батюшка самолично посадил ее перед собой в седло и отвез к городским воротам проводить обожаемую княжну. Рядом с дочкой Цзинъяню никак нельзя было печалиться, да и Нихуан улыбалась совершенно безмятежно, обещая, что, конечно же, вернется и снова навестит их.

— Батюшка, а правда, княжна Нихуан самая лучшая? — требовательно спросила его дочь однажды.

— Другой такой нет, мое золотце, — рассеянно согласился Цзинъянь, проглядывая армейские списки довольствия.

У них двоих уже вошло в привычку: когда отец занимался в кабинете бумагами, дочь устраивалась в углу с каким-нибудь рукодельем. Женское мастерство было ей не по нраву, игла и шелк ее не привлекали вовсе, зато плести что-нибудь из шнура или вырезать безделицы маленьким ножичком по кости она приучалась все лучше. Об этом Цзинъянь не беспокоился: он знал, что, когда Цюшэн войдет в возраст, Нихуан сама возьмется за ее воспитание как наставница и дошлифует эту бесценную яшму до должного совершенства. Ее живой ум схватывал все умения быстро; в ней уже сейчас были видны начала талантов, которыми одарили ее и отец, и мать. Но пока, вопреки всем обычаям, Цзинъянь мог побыть снисходительным родителем.

— Она красавица, и кого угодно побьет! — заявила Цюшэн торжествующе. Помялась и спросила неуверенно: — А тебя — тоже?

— Может, и меня, — согласился Цзинъянь, посмеиваясь. — Да, твой бедный старый отец немного управляется с мечом, но мастерство, с каким драгоценная княжна Нихуан владеет собственной ци, растет день ото дня.

— Вот бы она все время жила тут в столице, — вздохнула Цюшэн, стремительно сходя с этой щекотливой темы.

— Разве генерал командует войсками с шелковой подушки? — спросил Цзинъянь строго, но, положа руку на сердце, и сам был бы не против, если бы Му Нихуан не уезжала нести свою стражу так безнадежно далеко и так надолго.

Шло время; багряные листья кленов не раз сменялись алыми цветами сливы, и лишь бамбук зеленел стойко и неизменно. Стопка писем от юньнаньской княжны седьмому принцу не умещалась уже и в большом ларце. Порой Нихуан наезжала в столицу и заставала там Цзинъяня, и дни, проведенные вместе — и, конечно, с Цюшэн — сделались для обоих истинной радостью. И, уж если быть совсем откровенным, несколько раз они с Нихуан делили ложе — будучи, по ее твердому настоянию, совершенно трезвыми. Что ж, она была права: разделенное таким образом наслаждение было не менее жарким, но помнилось дольше и явственней. А потом она вновь покидала Цзиньлин, и наступал черед писем.

Однажды вскоре после ее отъезда Цзинъяня навестил княжич Му.

Из несносного дитяти Цин-эр превратился в энергичного отрока, нисколько не потерявшего в своей несносности. Княжич имел определенное мнение обо всем и не стеснялся его высказывать без обиняков, да так, что из неприятностей его часто приходилось вытаскивать за шиворот. Если он что-то и запомнил из преподанных наставником изречений великого учителя Кун-цзы, так это краткое: «Жизнь проста, это мы настойчиво ее усложняем».

— Тысячу лет благоденствия тебе, Цзинъянь-гэгэ. — Княжич отлично знал, что его старшую сестру с принцем связывает крепкая дружба, потому и с обращением не чинился. — Я пришел поговорить как мужчина с мужчиной.

Мужчина? Ой ли, подумал Цзинъянь. Сяо Шу в эти годы уже отрядом командовал и участвовал в сражениях, а Цин-эру при всей его бесшабашности не скоро еще предстояло повести войско в бой. Конечно, в том была не его вина — императорской волей молодой княжич жил преимущественно в Цзиньлине. Му Нихуан открыто не выказывала себя оскорбленной тем, что братик оставался в столице вечным заложником ее преданности трону, но избегать этих мыслей вовсе никак не могла.

— Еще совсем немного, и я из княжича стану князем. И сестрица Нихуан будет наконец-то свободна от данного ею слова не выходить замуж, пока меня не вырастит! — жизнерадостно провозгласил тот.

— Если не считать, что твое «совсем немного» — это два с лишним года, ты, безусловно, прав, Цин-эр.

— Нихуан, ну… она по-солдатски пряма мыслями и по-девичьи чиста духом. Я тревожусь, вдруг она станет искать супруга, и ее увлечет какой-нибудь коварный муж, искусный во всяческом обмане?

— Это твои предположения, княжич, или ты уже намерен мне на кого-то пожаловаться? — Цзинъянь никак не мог взять в толк, что же надумал этот… ладно, мужчина.

— Да ни на кого! — Му Цин выразительно хлопнул ладонями по коленям. — Какой ты недогадливый, Цзинъянь-гэгэ. Я к тебе самому пришел. Заблаговременно. Женись на ней сам! А я, как брат и князь, дам согласие.

Пил бы Цзинъянь в этот момент чай — поперхнулся бы горячим золотистым настоем. А так лишь судорожно сглотнул и спросил:

— Не перегрелся ли ты на летнем солнце, Му Цин? Ты — дашь — согласие? Тебе от любящей сестры розгой давно не доставалось?

— А что тут смешного? — Княжич посмотрел упрямо. — Письма вы друг другу все время пишете. В гости ездите. Наедине уйму времени проводите, уж не знаю, за какими занятиями. Она мне тебя постоянно в пример ставит. И ты императорский сын, брат Цзинъянь, твое происхождение наивысшее, тебе она не откажет. Чем плохо придумано?

Цзинъянь вздохнул и похлопал по подушкам рядом с собой.

— Не соизволит ли хитроумный княжич присесть поближе и выслушать несколько малозначительных соображений, которые, наверное, ускользнули от его блистательного ума? Во-первых, не самый разумный шаг с твоей стороны оставить княжне Му хлопоты о доме и вышивании, а самому подыскивать ей мужа. Как-нибудь она сама разберется, не находишь? Во-вторых, в этом качестве я подхожу еще меньше прочих — и если ты попытаешься мыслить как будущий правитель княжества, то, несомненно, поймешь, что подобное преимущество не будет позволено получить ни одному из императорских сыновей, а уж тем более — тому, кто у отца в немилости. И в-третьих, если ты и дальше будешь считать письма в чужих ларцах и заглядывать за полог чужой спальни, я пророчу тебе незавидную судьбу.

Му Цин, разумеется, надулся — ненадолго, а потом принялся с той же непосредственностью доказывать, что они двое, занимающие такое важное место в сердце Му Нихуан, непременно должны о ней позаботиться вместе и что все остальное — лишь незначительные мелочи и преодолимые препятствия. Цзинъянь смог прекратить этот разговор лишь досадливым возгласом, что раз женитьба на княжне Му означает получить Му Цина в близкие родственники, то он, Сяо Цзинъянь, навсегда и решительно отказывается от подобной чести. На том он княжича и выставил.

И все же этим вечером долго не мог уснуть, повторяя себе один и тот же не имеющий ответа вопрос: кто он для Нихуан? Кем сделалась она для него, и не предает ли он дух Линь Шу, то и дело вольно предаваясь весенним утехам с его невестой безо всякого намерения сделать ее собственной женой?

*7*

— Не уделит ли батюшка толику своего времени недостойной дочери? — спросила Цюшэн, врываясь в отцовские покои.

Да-да, именно врываясь: ходить степенно и маленькими шажками она и с младенческих лет была не склонна, а в нынешние одиннадцать носилась по поместью и тренировочному полю как заяц. «Кто тебя, такую неугомонную, в жены возьмет?» — шутил Цзинъянь, а она беспечно отвечала: «Я, батюшка, спешить с этим не стану, а через много лет найду себе мужа почтенного, который от меня убежать будет не в силах». И хихикала.

Сейчас ее живое лицо, однако, было серьезным. И поклон она изобразила со всей безупречностью, склонившись до земли и даже широкие рукава разложив по полу аккуратно.

— Моя драгоценная дочь провинилась так тяжко? — спросил Цзинъянь, обнимая ее за плечи.

— Пока еще нет, но скоро могу, — сказала она решительно. — Ничтожная Цюшэн печалится, что огорчает батюшку своим низким рождением, но все же имеет дерзость спросить. Матушка-наложница говорила, что в мои годы пора уже получить взрослое имя и поклониться предкам как должно. Батюшка настолько стыдится меня, что не хочет признать и представить духам моего рода?

Ох. До этого вопроса должно было дойти рано или поздно. Цюшэн оставалась единственным ребенком Цзинъяня, наложниц, кроме верной Ян, он больше в дом не брал, да и та у него на ложе гостила нечасто. И девочка, должно быть, не раз спрашивала себя, отчего отец, именовавший ее дочерью при любых гостях, не желал признать этого родства по всем правилам.

— Моя дочь повзрослела, и с ней можно говорить о серьезных вещах, — Цзинъянь положил подушку рядом с собой и поманил Цюшэн поближе. — Серьезные — это прежде всего те, о которых ты не должна говорить ни с кем, кроме меня. Ни с друзьями. Ни с матушкой Ян. Ни с генералом Ле. Ты понимаешь это?

— Да, отец. — Та даже глаз не потупила, смотрела цепко и пристально.

— Я никогда не стыдился тебя, Цюшэн. Тому, на что ты сетуешь, есть несколько иных объяснений. Первая — я мог бы в любой день признать тебя дочерью от наложницы Ян, и никто бы не оспорил моего слова. Из воспитанницы в моем доме ты стала бы младшей принцессой, получила бы право носить по праздникам вышитые алым шелком одежды.

— Не нужен мне алый шелк, — отрезала Цюшэн.

— А какие еще следствия проистекли бы из моего признания, ученица Цюшэн? — спросил Цзинъянь строго. Он сам преподавал ей дворцовый церемониал, как и владение луком. Именно то, что он сам умел и знал лучше прочих.

— Я должна была бы явится ко двору, наставник, отдать поклон Сыну Неба, возблагодарить за кровь и изъявить преданность, — отбарабанила она.

— А через год или два? — подсказал Цзинъянь.

Она вздохнула и добавила:

— И… пусть я ничтожная из ничтожных, но и я смогу послужить целям государя, когда войду в брачный возраст. Батюшка от этой участи желает меня избавить?

— Даже самой княжне Му отец-государь повелел подыскать себе мужа. Приказал собрать самых храбрых и умелых, чтобы состязались за ее руку. — Цзинъянь поднял палец, останавливая неосторожный и изумленный возглас дочери. — Видишь, император Великой Лян был так милостив, что принял участие в ее судьбе, хоть она не связана с ним родством. Тем паче он позаботился бы и о тебе. Девушке ведь негоже навсегда оставаться одной.

— Да уж, — прошептала Цюшэн совсем тихо.

— Это было первое и самое очевидное соображение, которое я принял во внимание, определяя твою судьбу. Ты явно не из тех девиц, которая почтет за счастье стать младшей женой кого-нибудь из сановников двора. Первое — но не последнее. Я тебя знаю, у тебя на языке не один вопрос вертится. Хочешь дальше спросить, почему я не представил тебя роду твоей матери, раз уж не пожелал ввести в свой. Так?

— Может, вы о нем вовсе упоминать не хотите, ваше высочество принц Цзин. — Девочка шмыгнула носом. — Такой этот род низкий и скверный.

Он мог бы отшутиться, мол, хорошо же дочь думает про своего отца, что тот мог связаться с женщиной настолько дурной, что не пожелал бы о ней говорить после. Но его упрямая девочка сейчас была готова заплакать, и не время было для шуток.

— Ты моя дочь во всем, кроме имени… и крови, — произнес Цзинъянь тихо и привлек ее вплотную к себе. — Твой отец — благородный и доблестный человек, казненный за преступление, в котором он не был повинен. Все, что я мог сделать для него — это взять его ребенка на воспитание, любить и растить как собственного.

— Мой отец — преступник?! Ох, не… — Цюшэн прихлопнула рот ладошкой, явно не желая в присутствии почитаемого батюшки произнести какое-нибудь из подслушанных ею у солдат крепких выражений. — А мама?..

Кажется, она была готова услышать худшее: скажем, что ее мать — демоница из-за Западных гор с клыками и ожерельем из черепов. Или певичка из портового дома увеселений для матросов.

— Твоя матушка — добродетельная и стойкая женщина, которая знала, что отпрыску государственного преступника то ли вовсе не позволят появиться на свет, то ли уготовят ему жизнь, которая немногим лучше смерти. — Цзинъянь глубоко вздохнул. Он сам стал свидетелем подобной судьбы — и как его сердце ни болело за родного племянника, он почти ничего не мог сделать для улучшения его участи, сколько ни старался. Само предположение, что и Цюшэн могла бы оказаться пленницей Скрытого двора, было ужасно.

Но его дочь ничего не знала об этих ужасах, и самым большим ее страхом было сейчас предположение о судьбе родной матери. Поэтому Цзинъянь поспешил продолжить:

— Она родила тебя тайно и отдала в мои руки, зная, что может мне довериться. Цюшэн, не тревожься, она жива и знает, что ты здорова и благополучна. До этого дня я считал, что ты слишком мала, чтобы знать об этом. Пообещай мне молчать об этом разговоре — а я даю слово, что до своей пятнадцатой луны ты успеешь и обнять свою мать, и поклониться поминальной табличке отца. Хорошо?

* * *

Цзинъянь подумывал встретить Нихуан у самых южных ворот Цзиньлина, вроде как случайно — скажем, он вел свой отряд с загородных учений на горе Гу, она приехала ради будущих ристаний, вот и пересеклись ненароком. И все же решил обуздать свое нетерпение и подождать. Не надо, чтобы их рядом видели лишний раз. Да и говорят, так совпало, что с отрядом княжны столкнулся при въезде в город молодой Сяо Цзинжуй. Воистину, торжественная столица теснее бедняцкого кошеля.

Он пришел вечером в ее усадьбу сам — скрытно и без сопровождения. Так, взял с собой пару солдат из неболтливых.

— Меня не радует повеление государя, сестра Нихуан, — сказал Цзинъянь напрямую. — Ты — не награда, чтобы тебя разыгрывать на турнирном поле. Но как быть?

— Панцирная конница Юньнани пока ходит в бой под моим началом, — отмахнулась она. — Император не решится запереть меня в тереме и отдать мужчине по своему усмотрению. Я не должна прекословить его воле напрямую, но выкручиваться мне никто не запрещал. Скажем, попросить государя о привилегии самой испытать претендентов на роль моего супруга…

Княжна мечтательно улыбнулась.

— Ты же понимаешь, Цзинъянь. Как обычно, состязание превратится в свару между сторонниками двух старших принцев, тебе ли не знать. А все сносные бойцы в их партиях из числа молодых неженатых господ известны наперечет, и никто из них мне не соперник. И вряд ли заявится состязаться за мою руку какой-нибудь безродный мастер из цзянху. А хоть бы и заявился…

— А если к тебе свататься приедут опытные в боевом искусстве мужи из других земель Поднебесной? — все же усомнился он.

— Почему «если»? Непременно приедут. Тем больше будет для добродетельных юношей Великой Лян азарта сразиться с пришлыми и не допустить, чтобы со мной скрестил оружие недостойный!

Она улыбалась. У нее не было сомнений, за кем в конечном счете останется победа. Уже год, как Му Нихуан заняла свое место в списке лучших бойцов Архива Ланъя, единственная женщина среди десятка мужчин. Цзинъяня она одолевала в среднем за шестьдесят приемов мечного боя. С луком, правда, он у нее выигрывал.

Нихуан была не из тех прекрасных дев, о которых так хочется позаботиться и защитить. Да и какую помощь Цзинъянь мог ей предложить? Отправить на ристалище кого-нибудь из своих бойцов, чтобы они отваживали нежелательных претендентов? В его армии не было таких мастеров меча, чье искусство позволило бы им не опозориться в поединке с юньнаньской княжной, положение семьи было достаточно высоким, а принц Цзин доверял бы этим мужам настолько, чтобы не вскипеть от ревности при мысли, что они состязаются за его подругу.

А ведь когда-нибудь она и вправду пожелает избрать себе мужа — так почему не в этот раз?

*8*

Цзинъянь так и не пошел смотреть на состязания за руку Нихуан. Ревность была тут ни при чем, хотя, положа руку на сердце, смотреть на эту удалую молодежь ему не слишком-то хотелось. Зато необходимость делить со своими братьями почетную ложу, предназначенную для императорских сыновей, выглядела скорее изощренным наказанием, чем изысканной привилегией. Цзинсюань и Цзинхуань в последнее время совсем не стеснялись, назначив его мишенью для ядовитых дротиков своего остроумия, и рядом с ними он бы не присел не то что на шелковые подушки, но и над отхожей ямой.

Вот Цюшэн вся изнылась, уговаривая позволить ей пробраться к воротам Красного Феникса и хоть одним глазком поглядеть на поединки. «А я могу переодеться мальчиком! Слугой. Я князя Му попрошу, чтобы пустил меня к себе в ложу! Буду там стоять тихо-тихо…»

Пришлось битые четверть стражи толковать с ребенком об осторожности, ни разу не проговорившись, что в ней могут узнать приметные черты рода Линь. А потом клятвенно пообещать, что сам он тоже туда не пойдет, зато князь Му, а то и сама княжна лично расскажут Цюшэн, что интересного было на ристаниях.

Он не намеревался смотреть, как лезут в бой юнцы, опьяненные надеждой получить самую прославленную деву этой страны. Вместо этого он заглянул проведать Тиншэна — в конце концов, Скрытый двор недалеко, а все любопытные глаза были прикованы сейчас к бойцовской арене.

Тем удивительней ему было увидеть Нихуан, прогуливающуюся рука об руку с незнакомым молодым господином. Господин, представившийся Су Чжэ, был примечательно странен — носил одновременно драгоценную заколку и нарочито простые халаты, речь его была благородна, хоть имя и низко, и кланялся он с изяществом и без подобострастия… Но главное и тревожащее: он не просто имел долгую беседу наедине с Нихуан, но и в Тиншэна вцепился, едва завидев, точно репей в подол, и самому Цзинъяню немедля надавал хвастливых и неисполнимых обещаний, которых никто от него, кстати, не просил. Беспокойный господин, одним словом.

— Что ты нашла в этом человеке? — спросил Цзинъянь у нее без обиняков, когда они увиделись через несколько дней. К тому времени он уже был наслышан в подробностях о случившемся в башне Инфэн и удивлялся, что Нихуан благоволила безродному, послужившему к ее неловкости и невольно причинившему боль. — Кто он такой?

— Гость Сяо Цзинжуя, но это неважно. — Нихуан смотрела на него в упор, ее глаза горели. — Знаешь, он так крепко вцепился в мою руку перед прабабушкой…

— Как только его пальцы не расстались с телом! — Цзинъянь сам удивился, насколько едко у него это вышло.

— Я сказала ему то же, — отмахнулась Нихуан. — Не о том думаешь, братец! Наши руки тесно соприкасались, я чувствовала ток его крови. До искусных лекарей мне далеко, но тот, кто умеет управлять своей ци, знает, что пульс разнится у того, кто растерян, перепуган, недужен или страдает от боли. Господин Су Чжэ не смутился, как сделал бы любой простолюдин в присутствии знатнейших из знатных. Он не испытал стыда, видя саму Великую прабабушку в смятении ума. Он совершенно не боялся меня. Его чувство в тот миг, когда прозвучало имя сяо Шу… я бы сказала, что это было горе. С чего бы?

Цзинъянь уважительно поднял бровь. Нихуан научилась кое-чему полезному у своей неукротимой подруги Ся Дун.

— Так что я ничего не нашла, но очень хотела бы отыскать, братец. — Она азартно подалась вперед. — Ты ведь знаешь, кто таков скромный ученый Су Чжэ?

Цзинъянь, к своему стыду, не знал. За что Нихуан немедля его и выбранила: последние политические течения при дворе — не то, насчет чего императорский сын вправе оставаться в неведении.

— Пусть ты всего пару дней как вернулся с Западной горы, и что с того? Знаешь, братец Буйвол, тебе, может, и глядеть не хочется в сторону старших братьев — они еще те засранцы, соглашусь! — но недаром говорят: держи друга близко, а врага — еще ближе. А про то, что два старших принца соперничают из-за заезжего советника, как из-за дорогой игрушки, знает уже вся столица.

Она-то ничего не упустила. Рассказала ему все четко и коротко, точно доклад на Военном совете сделала: про расхваленного и прославленного главу Мэй, про чехарду его имен, про невиданное для юных лет мастерство его телохранителя, про то, что хилый ученый ко всеобщему удивлению верховодит в крупнейшем воинском братстве Цзянцзо, держа его железной рукой. И что Архив Ланъя вознес Мэй Чансу до небес своим предсказанием о гении-цилине.

— И это еще не самое примечательное в нем, Цзинъянь. Главе Мэй не просто служат бойцы самого лучшего разбора. Под его рукой ходят спасшиеся офицеры армии Чиянь, представляешь? Одного из них он прислал мне на помощь во время военной кампании. То ли нахальство господина Мэй Чансу чрезмерно, то ли осведомленности ему недостает, но он отправил ко мне не кого-нибудь, а ближнего из генералов сяо Шу. Будто я могла не узнать Вэй Чжэна, пусть даже с дурацкими усиками и под фамилией Юнь!

— Ты ведь расспросила его? Как он спасся? — Как вышколенный конь, отзывающийся при звуке боевой трубы, Цзинъянь тут же насторожился. — И… не знает ли он что-либо о судьбе сяо Шу?

— Нет! — отрезала она, раздраженно теребя привешенный к поясу амулет. — Я не оставалась с ним наедине, пока шло сражение — а потом, представь себе, не успела. Едва закончился бой, наш таинственный советник умчался в земли Союза Цзянцзо быстрее, чем улепетывал от нас неприятель. Поэтому я тебе об этом и не говорила: нечего рассказывать. Но вот, представь, я встречаю этого загадочного главу Союза Цзянцзо здесь, тоже, кстати, под чужим именем, и он тут же осыпает меня хвалебными словами, кланяется, обещает приложить все усилия для разрешения моих затруднений с женихами. А тебе он вовсе пообещал спасти этого мальчика, вот так, с ходу. Кстати, что это за ребенок?

— Я расскажу чуть позже, — смешался Цзинъянь. Он не то чтобы скрывал эту историю от нее — просто понимал, что Нихуан не имеет никакого влияния во Внутреннем дворце, и не хотел возлагать на ее сердце сокрушение еще об одном ребенке, для которого она не в состоянии ничего сделать. — А что до господина Су, он просто ищет покровительства у того, кто знатен и влиятелен, это ведь самое обычное дело.

Увы, предположение Цзинъяня разминулось с истиной, как стрела неопытного лучника — с мишенью.

— Если бы! — отрезала Нихуан. — Ты разве не слышал, с самого его прибытия в столицу четвертый и пятый принцы как только не охотились за этим «гением, который позволит получить весь мир», что только ему не сулили, а он от них прятался искусней лисы в кустарнике. И вел себя надменнее, чем тщеславная красавица: уклонялся от встреч, не принимал подарков, не признавался, кто он такой, не говоря уж о согласии пойти к кому-то из твоих могущественных братьев в советники. Говорится же: благородный муж ищет справедливости, низкий человек ищет выгоды. А чего ищет гений-цилинь? От тебя ему выгоды мало, принц Цзин: твой вес при дворе легче перышка. Так зачем ты ему сдался?

Вот, значит, как. Самому Цзинъяню незнакомец не показался отстраненным или надменным, напротив, явно напрашивался на его покровительство и предлагал ему услужить. Как раз такую вкрадчивую настойчивость Цзинъянь не жаловал, но не отчитывать же незнакомого, никак с ним не связанного господина за недостаток приятных принцу манер!

— Драгоценная княжна тоже вряд ли составит этому ученому протекцию при дворе, — отшутился он.

— Вовсе нет, Цзинъянь. Я намерена рекомендовать его государю для проверки сочинений на состязаниях за мою руку. Вот и посмотрим, в чью пользу господин Су повернет дело и чего пожелает в награду. Как думаешь, братец, — задумчиво спросила Нихуан, — это у него чувство вины? Или он исполняет чье-то завещание? Или здесь просто попытка добраться до кого-то из нас — а может, и через нас еще до кого-то. Он ведь человек пришлый, однако выказал избыточное сострадание и к моим бедам, и к невзгодам этого ребенка. Почему? Ты, кстати, обещал мне рассказать, кто такой этот мальчик…

* * *

Когда Цзинъянь вернулся к себе, в голове у него гудело.

Больше всего — от пропущенного удара по уху: разозлившаяся за утаивание истории Тиншэна и не стесненная никем посторонним в доме Нихуан возжелала его отлупить всерьез. Цзинъянь оказал ей немалое сопротивление, но все же десятому номеру в Списке противостоять не смог. Поколотив мужчину, кровь от крови дракона, на четыре года старше себя и на голову выше, она все же остыла. Нахохлилась на подушках, мрачная и молчаливая, и пришлось просить у нее прощения самым обстоятельным и древним из возможных способов, который, должно быть, знали еще бог Фуси и богиня Нюйва.

Он целовал ей руки, потом, задрав узкие рукава — запястья, то место, где бьется жилка. Чутко прислушиваясь к звукам ее настроения, распахнул халат, припал к груди с темными, уже напряженными сосками. Она сразу задышала носом, но уже не от злости — от необходимости вести себя тихо. Железная выдержка Нихуан боролась с ее телесным жаром, и она упрямо стискивала зубы, но ее кожа покрылась испариной почти сразу, едва он принялся ласкать розу меж ее бедер и ее лепестки увлажнились мускусной росой. На этот раз терпение Нихуан иссякло быстро, и она приняла янский жезл в себя, стиснув коленями бедра Цзинъяня, одной рукой вцепившись в его плечо, а ладошкой другой закрывая ему рот. В каком бы доме им ни случалось слиться в объятиях, они изо всех сил старались не выдать своей тайны посторонним случайным звуком — а если кто-то из наблюдательных слуг все же знал, то разумно молчал об этом. Как всегда, он вовремя позаботился о том, чтобы не случилось последствий. Как всегда, она чмокнула его в щеку ниже уха в молчаливом «спасибо» за это и за само удовольствие.

— Это добрая супруга должна успокаивать рассерженного мужа ласками, — поделился Цзинъянь со смешком, когда они уже оправили одежды и чинно сидели рядом. — Все у нас с тобою наоборот.

— Ты не супруг мне, Сяо Цзинъянь, — Нихуан фыркнула и потрепала его по плечу. — Другом ты мне нравишься больше.

Но, несмотря на порцию весенних утех, никуда было не деться от мыслей, которые вертелись в голове, как ходит по кругу ослик у воротного столба. Господин Су, болезненный, скромный, не говорящий в простоте ни слова, легко пообещал избавить Тиншэна от рабства, а Нихуан — от необходимости драться со зверовидным громилой из Северной Янь. А что, если Су Чжэ преуспеет? А что, если, напротив, навредит еще сильней? Что, если он — мошенник, или лазутчик, или лжец? Что, если на конце нити, которая тянется от него к событиям двенадцатилетней давности, притаился ядовитый паук?

— Я склонна ему поверить, — сказала Нихуан уже в дверях. — А ты смотри сам.

*9*

— Итак, господин Су предложил стать твоим советником и привести тебя к трону? — Нихуан, так сказать, взяла буйвола за рога сразу, едва они остались в саду наедине. — Вот так прямо и сказал?

— Да! — Цзинъянь раздраженно мотнул головой.

— И что ты ему ответил?

— Конечно, согласился! Ни стране, ни нам с тобой, ни тем, кто находится на нашем попечении, правление любого из моих братьев во благо не пойдет. И если твой… ладно, теперь наш господин Су совершит чудо и позволит мне над ними возобладать — я первым воздвигну ему статую в полный рост. Хотя, — Цзинъянь досадливо хлопнул ладонями по бедрам, — я до сих пор не знаю, чудотворец он или мошенник.

— Но, согласись, ум у него быстрый, он разбирается в людях и отлично играет на струнах человеческой души, — заметила Нихуан.

— Да уж. Удачно сложилось, что меня не оказалось там, где он вытащил Тиншэна перед всеми — ты это хочешь сказать? Самонадеянность этого человека превышает всяческое понимание. Немного я встречал подобных наглецов!

— Из тех, кто был не просто бесконечно самонадеян, но добивался успеха, я и вовсе вспомню лишь одного, — сказала она тихо. Имени не произнесла, да этого было и не нужно.

— Господину Су хватило наглости сказать, что выбора у него нет и что он ставит на лучшее из имеющегося, — торопливо прибавил Цзинъянь, чтобы сменить ход ее мыслей. — Он хвастал собственной проницательностью и улещивал меня хвалебными словами о моем характере — между прочим, недавно прибывший в столицу человек точно не мог слышать обо мне ничего хорошего. Можно было бы подумать, что этот гений витает мыслями в облаках и сыплет пустыми славословиями будущему господину. Только вот…

— Только — Тиншэн, — понятливо кивнула Нихуан.

— Да. Тиншэн, которого он уже вытащил из Внутреннего дворца точно и быстро, как меткий стрелок сражает своим выстрелом именно того гуся в стае, что ему нужен.

— Полагаешь, главнокомандующий Мэн Чжи с ним в сговоре? Это ведь он отбирал детей для поединка.

— М-м… — Эта мысль не пришла Цзинъяню в голову; извинительно, ведь его не было в тот день в зале У-ин. Да и вообще, это было никак не в характере Мэн Чжи! — Знаешь, Мэн-дагэ — человек прямой, он держался все это время в стороне от придворной политики и борьбы фракций.

— Просто удивительно, как это ему удавалось столько лет. При таком-то всем известном простодушии! — притворно вздохнула Нихуан. — Но если он помогает Мэй Чансу… или если Мэй Чансу его так ловко использует, в любом случае, вот повод к нему присмотреться.

Цзинъянь внезапно вспомнил эти слова, когда в день поединка детей с воином Северной Янь Мэн Чжи кинулся к нему — с отчаянным лицом человека, посылающего в бой резерв, — и выпалил, что княжна Му попала в ловушку во дворце Чжаожэнь и ее нужно спасать.

Что же могло произойти? И полстражи не миновало, как Цзинъянь видел Нихуан, пусть издалека, в зале — веселую, торжествующую, ловко спорящую с советником Су за покровительство над троими мальчишками. Покои Внутреннего дворца всегда были открыты для юньнаньской княжны, и никто из женщин дворца не враждовал с нею. Но «Любой ценой!» звучало у него в голове, когда он несся по знакомым с детства галереям и тропинкам императорского сада ко входу в обиталище супруги Юэ. Великим бойцом он не был — однако расшвырять гвардейцев у лунных ворот и ворваться во дворик его умения достало.

Нихуан упала к нему в руки на пороге: горячая, с закатившимися глазами, что-то шепчущая — и Цзинъянь с содроганием разобрал в ее шепоте «Шу-гэгэ». Отравлена, уходит к любимому, прощается с жизнью? У него даже рвотного камня с собою не было. Он нащупал жилку на ее запястье — нет, пульс бился отчаянно часто, но сильно. Что бы ни сотворили с ней мамаша Юэ и ее мерзкий сын, Нихуан можно было спасти — и нужно было спасать.

Слава всем богам, даже в беспамятстве она откатилась в сторону, когда в воздухе запели стрелы. Цзинъянь — не Мэн Чжи, чтобы сражаться одному против двух десятков, но был готов сделать все что должно. Вращаясь в воздухе, уклоняясь, ловя оперенную смерть на клинок, он краем глаза поймал самодовольную физиономию принца Сяня, глядевшего на него с крыльца, — и решение созрело в душе мгновенно. Четвертый брат — трус, он взмолится о спасении своей жизни и позволит им двоим уйти — а потом кару примет на себя один Цзинъянь. Ему не привыкать.

Благодатное и своевременное явление во дворец Чжаожэнь прабабушки вместе с императрицей, осадившей разошедшуюся Юэ-гуйфэй, а во дворец Янцзюй на разбирательство — принца Юя, интригана, на сей раз решившего почему-то принять участие в судьбе младшего брата, Цзинъянь расценил как положено. То есть как чудо. А за чудеса в его судьбе с недавнего времени взял ответственность советник Су. Да, и кстати: Мэн Чжи, отважный воин и искусный командир, не выдержал допроса, учиненного ему драгоценной княжной и благородным принцем. Сдал им господина Су как на духу.

— Значит, этот господин не только бойцами из цзянху верховодит. У него под рукой ходит сам главнокомандующий гвардии? Ай да скромный ученый из провинции. — Цзинъянь размашисто расхаживал по своему кабинету. Раздражение бурлило в нем, не находя выхода. — Сегодня он играл дерзко, а все камешки от игры он высыпал в руки принца Юя. Пусть он и говорил мне, что будет соблюдать видимость, будто склоняется к одному из моих братьев, а на деле блюсти мои интересы, но… Он для этого тебя посмел подставить под удар! Сперва — Тиншэна, потом — тебя, гуй его побери!

Нихуан тоже была выведена из равновесия, но сидела неподвижно, лишь подвеску на поясе ожесточенно теребила.

— Не скажу, что эта история легко мне далась. Но ты уверен, что советник вверг меня в неприятности, а не спас от них? Он ведь предупреждал меня об опасности во дворце. Говорил, что я зря не люблю брать с собой служанку…

— А это он откуда знает?! — споткнулся Цзинъянь на полушаге.

— А откуда ему было знать про твой характер? — возразила она.

Они оба замолчали, очевидно, представляя себе невозможную картину «главнокомандующий Мэн шпионит за столичной знатью для молодчиков из цзянху».

— Ты. Я. Тиншэн. Вэй Чжэн. Мэн Чжи. Прабабушка, — перечислила Нихуан четко и коротко. — Я готова спорить на свою косу, что человек, который зовет себя Мэй Чансу и Су Чжэ, знал… — она осеклась.

— …что он близко знал сяо Шу, — договорил Цзинъянь, как камень в воду уронил. И запоздало парировал этот довод: — Но он друг Сяо Цзинжуя и живет в доме его отца! А ведь хоу Нин прилюдно хвастался тем, что сяо Шу погиб от его руки.

— Если стройную картину нарушает только в это, — уронила Нихуан, — до меня дошли слухи, что господин Су подыскивает в городе собственное поместье.

Цзинъянь вздохнул, подсел к ней и обнял за плечи.

— Но это не может быть сяо Шу. Другое лицо, рост, голос, сложение, даже почерк… Да он старше, в конце концов! — Он помолчал. Прибавил тихо: — Этот Су Чжэ своим появлением растревожил тебя? Ты звала сяо Шу, когда была… Ну, без сознания.

— Я видела его, — отозвалась Нихуан, не поворачивая головы. — Видела сяо Шу, вот как тебя сейчас. Не бойся, братец, я еще в своем рассудке. Вино, которым меня опоили, заставляет принимать всякого мужчину рядом за того, кого любишь. Когда я пришла в себя, то испытала стыд. Меня спасла от рук похотливого кавалера не стойкость, а то, что поговорить с сяо Шу я хотела сильнее, чем упасть с ним на ложе. А потом и ты подоспел.

— Хорошо, что ты не в меня влюблена, — проговорил Цзинъянь, старательно удерживая улыбку на лице. — А то на пути к ложу тебя бы ничего не остановило.

Сработало. Отсмеявшись, Нихуан вполне серьезно заявила:

— И все же я буду пока испытывать господина Су и искать знаки. Если бы кто и мог со всей серьезностью притвориться другим человеком ради каких-то своих целей, так это брат Шу, а если так, я его разоблачу. Присоединяйся, Буйвол. Будет увлекательно.

* * *

— Сын приветствует матушку! — торопливо проговорил Цзинъянь, склоняясь.

Это был ритуал почтения, который никак не мог выразить все, что переполняло его душу, и матушка уже спешила к нему, чтобы поднять из поклона нежными и сильными руками. Три женщины были в его сердце — матушка, подруга и дочь. И из них только крошку Цюшэн он мог видеть всякий раз, когда хотел. Нихуан большую часть года несла службу на юге, а Цзин-пин была замкнута в стенах дворца, куда седьмому принцу было дозволено пройти только в установленные дни посещения. А недавний проступок Цзинъяня против правил распорядка Внутреннего дворца мог бы надолго закрыть ему и эту драгоценную возможность.

— До меня дошли отголоски случившегося недавно, — начала разговор матушка Цзин — но не прежде того, как выставила на стол лакомства и села напротив сына, глядя на него с такой же нежностью, какую он сам чувствовал сейчас в своем сердце. — Я встревожилась и за тебя, и за Нихуан. Интриги Внутреннего дворца безжалостны, а твоя бедная мать имеет здесь ничтожное положение и никак не в силах тебе помочь.

— Матушке ведомо, что отец-государь милосерден и снисходителен к отпрыскам своей крови, — пожал плечами Цзинъянь.

То, что не произносится вслух: император снисходителен к тем сыновьям, кому благоволит. Действительно, за обиду, понесенную Нихуан, наследному принцу отец присудил ничтожное наказание, больший ущерб претерпела супруга Юэ, а сама Нихуан получила совет сохранить происшествие в тайне — и разве не было так всегда, что женщины платили за проступки мужчин? Ведь и матушка, чьи покои император не навещал уже много лет, оставалась во дворце заложницей благонравного поведения сына.

— Все ли благополучно в доме князей Му? А в твоем? Доедай золотое фасолевое пирожное и расскажи.

— Отвечаю матушке: все благополучно. Нихуан оправилась от зелья и вернула себе ровное расположение духа в достаточной мере, чтобы сдержать порыв юного князя. Что же до меня…

Цзинъянь подавил порыв быстро, по-мальчишески, облизать пальцы от крошек, вытер их степенно и полез в рукав за принесенным подарком. Обеими руками с поклоном передал свернутый в трубочку лист наилучшей бумаги.

— Моя наложница кланялась госпоже и просила меня передать ничтожные плоды своих трудов. Работа ее груба, но она умоляет принять и не побрезговать.

Ян на самом деле очень неплохо рисовала, и Цзинъянь всячески поощрял ее в этом умении, а особенно — с тех пор, как в его доме появилась дочь. У Цюшэн не было шанса воспринять и половину таланта матушки-наложницы к каллиграфии, зато терпения сидеть и ждать, пока кисть Ян изобразит ее на листе, у его шумной дочери хватало.

— Кисть Ян-сюи делается все более искусной, а Цюшэн хорошеет с каждым днем. Передай им обеим, как безмерно они меня порадовали. — Матушка бережно разгладила лист с портретом. Цзинъянь знал, что потом она его уберет в особую папку. У него не было возможности привести Цюшэн во дворец, чтобы представить матушке — но он знал, что та любила девочку и печалилась о таком положении дел.

— Что до Цюшэн, я рассчитываю, что в ближайшие дни у нее появится еще один товарищ для игр. Мальчик-боец, которого взяла к себе княжна Му, перейдет под мое покровительство, — продолжал рассказ Цзинъянь.

Глаза матушки вспыхнули радостью — уж она-то знала про прежалостную судьбу Тиншэна на Скрытом дворе, именно через нее о мальчике узнал и сам Цзинъянь. То, что освобождение сына принца Ци наконец довершилось и он оказался под опекой своего родного дяди, стало одной из их общих маленьких побед.

Если советник Су сумеет поддержать его в борьбе за трон так же успешно, как вызволил Тиншэна, Цзинъянь скоро сможет рассказать матушке о своей решимости идти до конца.

*10*

— Новый мальчик будет жить с нами, батюшка? — высунула Цюшэн любопытный нос из своего флигеля. И как только успела разглядеть!

— Ты уже увидела его? У тебя зоркий глаз.

Цзинъянь поманил ее к себе поближе и обнял.

— Его зовут Тиншэн. У вас с ним схожая судьба и даже общий слог в имени, а это кое-что значит. Но если о тебе я узнал, когда ты еще толкалась в животе у матери, то его нашел лишь недавно.

— Он мой потерянный брат?

— Не по крови, но почти. Ваших родителей унесла одна и та же беда, и обоих я взял в свой дом, намереваясь пусть не называть, но обходиться с обоими как с собственными детьми.

Цзинъянь вдруг остро припомнил, что даже родные братья иной раз ненавидят друг друга пуще врагов и что дети по малолетству склонны ревновать родителей, когда те уделяют внимание другим, поэтому добавил:

— Ты расстроена этим, дочь? Ответь мне честно

— Ну… — Цюшэн поковыряла вышитой туфелькой пол. — Я не знаю. Он же не младенец, который бы рос у меня на руках. Вдруг он окажется вредным, как Мао, сын сяовэя Чжуна? Только Мао я всегда могу побить, а брата батюшка мне бить не позволит.

— Ну и хитра моя юная дочь. Хочет заранее получить разрешение бесчинствовать и обижать гостя! — Цзинъянь покачал головой, посмотрел строго и прибавил: — Да, вы оба мои воспитанники, и ни один из вас не старше. Однако ты не обязана любить его как брата и проводить с ним время, если сама не захочешь. Что ты действительно обязана, так это отнесись к нему по-доброму, как хозяйка дома, и с подобающим уважением. Тиншэн был в рабстве, а освободиться смог благодаря собственной храбрости и воинскому искусству. Может, он и тебя кое-чему сумеет научить.

— В ра-абстве? — Глаза у Цюшэн округлились. — А он мне расскажет?

— Это вовсе не веселая история, чтобы он пожелал рассказывать ее всем, Шэн-эр. Но если ты будешь откровенна с ним, он со временем сможет оттаять и быть искренним в ответ.

Цюшэн задумчиво покусала губу и решительно объявила:

— Ну ладно. Если он не будет задаваться и говорить, что дело женщины — игла, а не меч, мы с ним поладим. Настоящий брат — это здорово. Недостойная дочь обещает быть кроткой и гостеприимной!

Она прижалась к Цзинъяню щекой, вскочила и выбежала в дверь. Вернее, обернулась в дверях, сложила руки кольцом и торопливо проговорила:

— Ваше высочество сделали ничтожной бесценный подарок, которого она не ожидала!

И тут уже унеслась.

Был ли сяо Шу так же говорлив и непоседлив в эти годы? Уже и не припомнишь — для них обоих было самым естественным делом не сидеть на месте ни минуты, и оба были уверены, что они вовсе не «непоседливы» — всего лишь «легки на подъем». Вот Нихуан в свои одиннадцать была упрямой, сосредоточенной и не склонной к лишним словам. Поэтому она так хорошо вписалась в компанию мальчишек старше себя, считавших себя уже взрослыми мужчинами и полководцами. Которые, конечно же, сами изменились с годами…

Цзинъянь стиснул пальцами виски. Может ли человек перемениться так, чтобы ни в облике, ни в манерах не остались ни малейшего сходства? Мог бы его сяо Шу, стоя на расстоянии вытянутой руки от него, лгать безупречно выстроенными фразами и таиться под чужим именем? Или их с Нихуан просто заморочила таинственная фигура, сочетающая в себе несовместимое: одновременно глава полуразбойничьей братии, болезненный ученый, угодливый советник и стратег, которого слушается сам командующий гвардией?

О да, как раз Сяо Шу мог бы изобразить такой парад из одного-единственного человека.

* * *

Су Чжэ был разумно последователен в своей осторожности. Никто не должен был заподозрить, что с седьмым принцем его связывает что-либо, кроме человеколюбивой заботы об одном несчастном сироте. При том Тиншэн давал ему отличный и не вызывающий подозрений повод зайти в гости к его высочеству.

Именно так он и объяснил, витиевато и вежливо, едва они с Цзинъянем остались в кабинете наедине. Цзинъянь раздраженно подумал, что не всякому хватит черствости называть живых людей «поводом», но для советника Су подобное не составляло ни малейший неловкости. Казалось, для него все окружающие были лишь той или иной полезности камнями на доске. Разумеется, Цзинъянь жестоко выговорил ему на этот счет и обозначил на будущее неприкосновенный круг достойных людей, но в ответ услышал от советника лишь почтительное согласие следовать установленным господином правилам, но никак не свидетельство, что он уяснил недобродетельность своего подхода.

И это злило. Потому что Сяо Шу, конечно, был хитер и склонен выворачивать любые правила наизнанку, точно мешок со сластями в поисках крошек, а не следовать им. Но бесчувственность не была ему свойственна никогда.

Кстати, бесчувственный советник Су вовсе в лице не переменился, увидев на стене кабинета Цзинъяня богатый алый лук. Зато потянулся за ним так уверенно, словно за писчей кистью на собственном столе.

Цзинъянь чуть зубы не стер, удерживаясь от крика: «Нет! Не смейте!». Ведь если он ошибся с догадкой, и сяо Шу мертв, а его душа привязана к этой вещи, она может затаить недоброе за непочтительное обращение от незнакомца. А Су Чжэ и без мстительных духов хвор и слаб, дунь ветер — уже сляжет.

— Вы ценитель оружия, господин Су? — все же выдавил он.

— Познания скромного ученого в подобных вещах ничтожны, — посетовал тот, легким ласкающим движением проходясь по плечам лука и не спеша водружая его на место. — Но искусная работа видна даже неучу вроде меня.

— Благовоспитанность господина чуть не позволила мне забыть, что он — глава воинского братства, а не просто кабинетный ученый, — Цзинъянь чуть поклонился, спешно подбирая вежливые слова. — А лук — это память о друге. Вы сами видите, мой дом не украшен богато, нет нужды: я слишком много времени провожу в армии и привык к простым вещам. И к простым речам тоже, откровенно говоря.

— Невозможно было доброжелательнее выразить упрек моему многословию, принц Цзин. — Су Чжэ улыбнулся. Странная это была улыбка, одними губами. — Разумеется, я не затем посмел отнять ваше время, чтобы похвалить сокровища вашего дома. Имея основания предполагать, что вам, ваше высочество, будет поручено расследование по делу о присвоении земель, в котором оба ваших старших брата выказали явную пристрастность, я хотел бы ознакомить вас со списком людей в министерствах, которые способны вам помочь или, напротив, чинить препоны…

Он вещал, а Цзинъянь со всем вниманием слушал, не преминув под поучительную беседу выставить на стол коробку с несколькими лучшими сортами чая на выбор и разноцветный чайный набор «радуга» с узором из паутинной глазури. При всем его пренебрежении к роскоши и нелюбви к терпкому вкусу напитка на это его воспитания хватило.

А когда, выразив всяческую благодарность за наставление, Цзинъянь провожал гостя по поместью в его поисках юного телохранителя, это и случилось. Вряд ли советник Су придал бы нечаянной встрече значение, и все же Цзинъянь замер, глядя, как двое детей, не замечая их появления, препираются у лунных ворот, ведущих из сада.

— Что, никогда не ездил верхом? — звонко удивлялась девочка. Голосом ее боги не обидели, вся в маму: командовать строем конницы вполне смогла бы, вот только подрасти немного. — Никогда-никогда? Так я тебя научу!

— Благородной барышне вовсе не нужно… — возражал негромко и вежливо Тиншэн.

— Будешь называть меня благородной барышней, получишь в ответ молодого господина! Говорю же, раз мы тут считаемся батюшке просто воспитанниками, так зови сестрицей...

Так походили ее слова и манера на девчоночий голос Нихуан, что Цзинъянь на мгновение всерьез — и глупо — задумался, достаточно ли его дети малы, чтобы не опасаться за недопустимое между ними. Ведь Шу-гэ и сестрица Нихуан дружили, но это не помешало им отыскать свой путь и к весенним радостям. Он отогнал эту мысль и запоздало перевел взгляд на господина Су. Тот смотрел на детей с ласковым любопытством, которое Цзинъянь уже научился распознавать как размышление «чем этот человек может быть полезен мне в моих планах?».

Тиншэн первым заметил взрослых, быстро дернул девочку за рукав и сам низко поклонился, сложив руки:

— Ничтожный осмеливается представить наставнику добрую барышню Цюшэн.

И Цюшэн, важничая, присела по-взрослому, склонилась чуть не до земли, пропела:

— Дочь приветствует отца.

Они обменялись приветствиями, и принц Цзин увел своего советника на тренировочное поле, едва Тиншэн услужливо пояснил, что «мастер Фэйлю там уже вторую стражу». Су Чжэ скор на выдумки, как бы не успел сочинить очередной хитроумный план, в котором во благо принца Цзина риск будет предназначаться его ненаглядной доченьке! Однако по дороге Цзинъянь все же не избежал от него славословий: и дочерью он, дескать, одарен благонравной и прелестной, и сердце у него щедрое, чтобы всякий слабый мог найти у него помощь и защиту, и все такое. Казалось, господин Су то ли упражнялся на нем в совершенно бессмысленной лести, то ли говорил что угодно, лишь бы заполнить молчание, пока его ум занимали совершенно иные вещи. Цзинъянь был непонятным образом разочарован: если в этом теле и таился сяо Шу, в его душе ничего не дрогнуло и не отозвалось на родную кровь — хотя он знал, что такие совпадения бывают лишь в сказках.

*11*

— Ну давай! Выкладывай свой камень первым.

Нихуан воинственно выпятила подбородок. Вопреки ее словам, они сейчас сидели за чайным столиком, а не за доской для вэйци, но подруга Цзинъяня все что угодно умела превратить в состязание: даже обмен знаниями, полезными обоим для разрешения терзающей их душу загадки.

— Ладно, давай. Первое: Су Чжэ, или Мэй Чансу, купил свой собственный дом в столице.

— Я знаю, что он искал себе дом, и сама даже… — перебила его Нихуан, но Цзинъянь упреждающе поднял руку:

— Ты сама отдала мне первый ход, верно? Выбранный им дом ему посоветовал никто иной как Мэн Чжи, причем не просто красивое поместье, но такое, что задней стеной смыкается с моим. И господин Су сразу пришел ко мне с великолепной идеей тайно устроить между двумя владениями подземный ход. Он весьма серьезно относится к поддержке своего ставленника на трон Великой Лян, не находишь? А Мэн-дагэ во всем ему помогает и пользуется его полным доверием. Не похоже, что их знакомство лишь пару месяцев как состоялось.

— Мы это и так знали, — пожала плечами она.

— Да. И все же! Второй камень: будучи у меня в гостях, господин Су сразу обратил внимание на красный лук. Тот самый. Хорошего оружия у меня в доме много, но он снял со стены только это. И хоть сомнительно, чтобы его пальцам хватило силы натянуть тетиву, держал он лук в руках уверенно и с удовольствием.

— Ни о чем не говорит!

— Ни о чем, верно. Третий камень: из трех разноцветных чашечек набора он взял синюю, любимую некогда сяо Шу, а разбирая вслух сложное дело, неосознанно теребил в пальцах край рукава. Никому это не запрещено, и все же… А у тебя есть что-то более определенное? — добавил он, видя, что Нихуан с сомнением качает головой.

— Мне проще. Прабабушка уже назвала его при мне именем Линь Шу, и наивная дева вроде меня может дальше вполне искренне и прямолинейно домогаться истины. Глядишь, он привыкнет ко мне бесцеремонной и с тобой потеряет бдительность. — Нихуан хищно усмехнулась. — Под предлогом помощи в поиске дома я повела его прямо к воротам пустующей усадьбы Линь. И что? Господин Су бежал оттуда, как гуй от персиковой метелки! Хотя, казалось бы, отчего не потворствовать капризу благоволящей к нему знатной госпожи?

— Он мог просто поостеречься иметь дело с местом, на которое пал гнев государя и смерть всех его обитателей, — сказал Цзинъянь неуверенно, сам не вполне согласный со своими доводами.

— Прекрати! Я же не переубеждаю тебя, что в чашечке синей глазури чай вкуснее, — нахмурилась она в ответ.

— Мы никогда не будем до конца уверены. Если он сам не признается.

— Или если я не затащу его в постель. — Она вздохнула и посмотрела на Цзинъяня совершенно несчастными глазами. — И даже тогда — не будем. Я уже не помню толком, каким сяо Шу был на ложе, а если он смог так измениться в остальных повадках, то почему и не в этой?

Следовало сейчас обнять ее и поцеловать, ну и все прочее, но вместо этого Цзинъянь отчего-то пробурчал обиженно:

— Если он переменился настолько, что без зазрения совести лжет в лицо друзьям… Вот черепаший сын!

— Нас с тобой двое, — сказал Нихуан уверенно и подсела поближе. — А он — один. Вспомни, когда в наших играх двое объединялись против одного, кто побеждал?

— Я не хочу… — беспомощно начал он и замолк. Объединяться против. Против каким-то чудом вернувшегося из мертвых, обожаемого, определившего их жизнь на целое десятилетие сяо Шу? Против лжеца, интригана, порождения неведомого колдовства? В глазах защипало. Цзинъянь был стоек и храбр, как положено солдату, но при том скор на легкие слезы.

— А я хочу, — просительно сказала Нихуан и обвила его обеими руками. — Я хочу вернуть его нам. Или хотя бы знать, что он вернулся в этот мир. Ну же, Буйвол!

Она говорила и сцеловывала влагу с его щек, и обнимала, и надо было, наверное, остудить пылающую голову, не принимать сочувствие за чувство и — уж ладно! — вовремя вспомнить, что Нихуан — для Шу-гэгэ, раз тот может оказаться жив…

А Цзинъянь стиснул ее за бока и одним движением уронил в подушки, без слов задирая подолы, как доступной служаночке на пиршестве: никаких долгих ласк, никакого заботливого ухаживания, ведь такая женщина готова принять мужчину уже потому, что вьется рядом и задевает его надушенным рукавом. Он ожидал заслуженной оплеухи, но не того, что Нихуан сожмет его крепче, молча обхватит ногами за поясницу и даже пяткой пришпорит, как коня. Она была достойным бойцом на весеннем ристалище, и на этот раз их соитие больше походило на сражение. Его вес ей был не в тяжесть, она отражала его страсть и возвращала ему вдвое, и они двигались в лад, дрожа от острого, внезапного возбуждения. Наверное, им потом будет за это стыдно обоим, но сейчас на пике наслаждения она зажмурилась, вскрикнула и замерла, вытянувшись, как струна, и он едва успел покинуть ее тело, чтобы излиться, пачкая живой ртутью ее живот и шелк халатов.

Ох. Если сяо Шу на самом деле вернется, он, пожалуй, не простит лучшему другу такого обращения со своей невестой.

*

— Ты знаешь, кто этот господин, которого ты видела со мной в саду? — вскоре спросил Цзинъянь у дочери.

Так или иначе, все следовало достойным образом прояснить. Если под личиной Мэй Чансу прячется сяо Шу, рано или поздно придется рассказать Цюшэн: «Знаешь, золотце, оказалось, что твой настоящий отец жив, и вместо того, чтобы поклониться его табличке, как я обещал, ты можешь предстать перед ним самим», и тут будет нелишне, чтобы она с самого начала была с ним знакома.

— Это наставник Су, — отбарабанила та бойко. — Почтенный учитель, который спас братца Тиншэна из рабства и учит его читать правильные книги. Батюшка, а можно я тоже буду с ним ходить на эти уроки?

Цзинъяня кольнуло недостойной ревностью.

— Прилично ли юной девице… — начал было он, но это оказалось ошибкой — на такой довод Цюшэн тут же нашла возражения:

— Я же с братцем буду! И служанку возьму. Ван третья со мной свою дочку отпустит — та уже взрослая, а если кто меня обидеть захочет, она его так поколотит!

Он припомнил — действительно, то была широкоплечая девица, которая легко управлялась на хозяйственном дворе, а могла бы, пожалуй, и копье носить в строю. Если худосочный Су Чжэ попытается обидеть его девочку… Цзинъянь подавил смешок, вызванный этим невыразимо абсурдным предположением, и заговорил с Цюшэн о том, что действительно имело смысл:

— Учение может оказаться трудным, ведь знания наставника Су обширны, и он не дает поблажек. Скажи честно, тебе нужна ученая премудрость из первых рук, ты заскучала дома или просто завидуешь брату в том, что есть у него, но не дадено тебе?

Цюшэн подумала — и думала долго, явно подбирая слова.

— Боги не благословили меня родиться мужчиной — но я хочу, батюшка, пользуясь вашей снисходительностью, поучиться тому же, что и они. Говорят, женщине не нужно знать ученых книг — но ей и воинских умений, как многие думают, не нужно, а вот княжна…

— Да. Княжна, конечно; в этом ты права, дочка. Но это все твои причины?

— Почти. А еще я там снова увижу… — выговорила она шепотом и осеклась.

Ревность кольнула снова. Как острый камушек в сапоге — то не замечаешь, то вдруг подкатывается под пятку, и ты спотыкаешься на ходу. Су Чжэ, по общему признанию, обладал сокрушительным обаянием и умением втираться в доверие к людям самого разного толка. И если Су Чжэ — это Линь Шу, истоки такого обаяния были Цзинъяню совершенно ясны.

— Тебе так понравился господин Су? — спросил Цзинъянь строго.

— Ой, да при чем тут господин! — Цюшэн замахала руками. — Я Фэйлю увижу. Тиншэн говорит, мастер Фэйлю — строгий, а я думаю, он милый. Он такой… Может, говорит мало, но говорить я и сама умею. Зато он так летает! А так дерется! А…

Тяжко, воистину тяжко быть отцом подрастающей дочери! Вот уж с этой стороны бедный Цзинъянь подвоха не ожидал. Дальнейшие расспросы показали, что да, проблема серьезна, Фэйлю пропал безвозвратно, Цюшэн намерена взять его в мужья, вот только немного подрастет, а потом они вместе отправятся разбойничать на просторах цзянху. «А вы, милый батюшка, прикажете своим солдатам охранять от опасностей бедного господина Су, пока мы отправимся странствовать! Хорошо я придумала, да?» Цзинъянь выразил сдержанное неодобрение и неверие в успех этой затеи, предложил дочери самой изложить этот план в подробностях княжне Нихуан, первейшему знатоку пути женщин-воительниц, а сам малодушно сбежал.

В разуме, точно заноза в пальце, засела мысль, что и такое развитие событий было предусмотрено и направлено хитроумным господином Су Чжэ…

*12*

Конечно, Су Чжэ не бросал слов на ветер — и поскольку он был не просто скромным ученым, а главой могущественной гильдии, то и тайный тоннель между двумя домами появился так быстро, словно его прогрыз земляной дракон. Об этом проходе отныне знали управляющий поместья (сотник в отставке, не раз выручавший своего командующего в бою) и верный Ле Чжаньин, с которого сталось бы начать поиски, обнаружив, что принц Цзин таинственно исчез из запертых покоев. И на этом все. Даже Тиншэна, по здравом размышлении, Цзинъянь решил отправлять к учителю на занятия не через подземный ход, а кружным путем в повозке. Не то чтобы он сомневался в умении мальчика молчать о том, о чем не стоило говорить вслух, но кто-то из слуг поместья мог задуматься и сопоставить.

Взяв свою ревность и подозрительность за горло, Цзинъянь дозволил посещать те же занятия и дочери, однако серьезно поговорил с нею и взял обещание не обсуждать в гостях ничего из происходящего в доме. И ничего из того, что отец рассказал ей по секрету. Да, даже с учителем Су. И даже с Фэйлю.

Не сказать, чтобы молодой Фэйлю был особо разговорчив. Когда пол-луны спустя Цзинъянь застал его в собственном саду с охапкой поздних хризантем (сорванных там же), а Цюшэн — с полными руками печенья, говорила в основном она. И речь шла исключительно о том, какие сладости умеет печь кухарка Ван третья.

— …и гороховый торт, и кунжутные шарики, я потом принесу, — увлеченно перечисляла Цюшэн — Ой, батюшка! А это — цветы для учителя Су. Мастер Фэйлю ведь самый лучший в парящем полете, для него куда-то по крышам добраться — как для меня по мощеной дорожке.

Цзинъянь обратил внимание, что она не сказала просто «через стену перепрыгнуть», словно и не знала этого. И что напоследок, прежде чем Фэйлю убежал вглубь поместья, к ограде, девочка заботливо сунула ему за пазуху завернутые в лист лакомства. Цзинъянь молча кивнул, и дочь покорно пошла за ним в дом, точно провинившаяся, — только голову она держала высоко.

— И часто вы здесь встречаетесь? — спросил Цзинъянь голосом строгого отца. Продолжение «Ну и когда мне ждать сваху, беспечная дочь?» произносить ни в коем случае не стоило. Иронии Цюшэн может не понять, а вот интересную мысль непременно подхватит и разовьет.

— Уже три раза было, батюшка. Я сказала Фэйлю, что он может приходить, только тихо, и оставлять для меня камешки у пруда. Я буду знать, что он здесь. Я знаю, что поместье господина Су за той стеной, потому что он однажды запрыгнул со мной на крышу и показал. И я знаю, что вы как-то попадаете в тот дом. Фэйлю мне сказал. — Она прыснула: — Он зовет вас буйволом, батюшка, представляете?

У Цзинъяня сердце пропустило удар, а с онемевшего языка чуть сама не спрыгнула та самая язвительная фраза про сватовство, которую он успешно давил все это время. Но он все-таки ухитрился выдавить:

— Почему буйволом?

— Пока не знаю. — Цюшэн пожала плечами. — Мне разузнать? Только вы не прогоняйте Фэйлю, батюшка. Он хороший, а цветов у нас в саду хватает.

«Буйволом зовет, буйволом…» Цзинъянь потряс головой, вытряхивая из нее привязчивую мысль, как сухую горошину из погремушки. Следовало поговорить с его девочкой прежде, чем приказать седлать коня и спешить к Нихуан.

— Цюшэн. Я ожидал, что ты поведешь себя как взрослая, так не разочаровывай моих надежд. Господин Су помогает мне мудрыми советами, однако эта помощь будет действенной лишь тогда, когда никто посторонний не будет об этом знать. Но твои игры могут нечаянно помешать моим планам вернее, чем чужая недоброжелательность. Понимаешь? Не надо ничего, как ты выразилась, разузнавать. Ты, пожалуй, решила, что если мы не должны говорить о наших делах вслух, то это увлекательная игра в лазутчиков и тайную службу, но это не так. Я позволяю тебе видеться с Фэйлю во время твоих визитов в поместье Су, если его господин не против. За это ты мне пообещаешь не проникать в соседнее поместье тайно и каким-либо недозволенным путем и не заходить там туда, куда тебя не приглашали. Обещаешь?

— Батюшка мог бы сказать это короче и не стыдить послушную дочь, — пробурчала обиженно Цюшэн. — Я не маленькая, я все поняла.

— И, — добавил он, поколебавшись, — я хотел бы, чтобы учитель Су был доволен тобой и тем воспитанием, что я смог тебе дать. Это очень важно. А теперь иди.

Если Су Чжэ — это действительно сяо Шу… Он должен будет принять свою дочь с гордостью.

* * *

Цзинъянь изо всех сил сдерживал себя. Ему хотелось пришпорить своего гнедого, но зрелище драконьего сына, во весь опор летящего по столичным улицам в сопровождении одного-единственного охранника за спиной, дало бы слишком много почвы пересудам. Он ведь не четвертый брат, широко известный своим беспутством. Принц Цзин — генерал, служака, скучный, слишком приверженный правилам, не знающий толка в развлечениях, неинтересный столичным обывателям. Если только не несется куда-то как на пожар.

К воротам столичной усадьбы рода Му он подъехал шагом. Поинтересовался небрежно, дома ли князь — рассчитывая, разумеется, увидеть княжну, но не повезло. На месте оказался именно Му Цин, веселый, возбужденный, полный новостей и желающий во что бы ни стало напоить Цзинъяня чаем — словно забыл, что тот не любитель терпких заваренных листьев.

— ...Отрадно было, сказал мне учитель Чжоу, помочь ученику давнего друга, а теперь пора мне вернуться к той простой жизни в храме Линъинь, что я для себя избрал… так что поговорил он на прощание с нашим ученым мужем, да и поехал к себе. Великих знаний и безграничной добродетели человек, почтенный учитель! Я с ним отправился, сопроводить, а сестрица Нихуан осталась говорить с господином Су. Вот, не вернулась еще. Если бы не зима и не слабое здоровье Су Чжэ, решил бы я, что они вдвоем отправились любоваться дивными красотами природы. — Му Цин посмотрел на него искоса и припечатал, уж совсем как для безмозглого: — Очень моя сестра к этому Су Чжэ привязалась.

Цзинъянь вздохнул и спрятал невольную улыбку за чашкой: идея поспособствовать браку сестрицы так и не покинула разум юного князя. Просто тот колебался, остановиться ли ему на скромном и обаятельном, но таком уклончивом господине Су или попытаться еще раз уговорить непреклонного седьмого принца.

И все же, как некстати Цзинъянь не застал Нихуан до отъезда! Уверенность, что их подозрения справедливы, изрядно помогла бы ей в разговоре с этим увертливым господином с тысячей имен.

...Нихуан вошла в гостевую комнату широким шагом, еще не сменив дорожного платья. Глаза у нее горели, щеки пылали — и не от холода. Она скользнула по комнате невидящим взглядом, медленно осознала, кто перед ней.

— Братец Буйвол! Ты-то мне и нужен. — Она резко повернулась к брату: — А тебе, владетельный князь, негоже прохлаждаться. Чтобы я тебя до вечера не видела — и по всем делам до единого спрошу!

Князь Му посмотрел на старшую сестру, сделал правильные выводы, и его как ветром сдуло из-за стола.

Едва они остались наедине, Цзинъянь схватил ее за руки, крепко стиснул.

— Юный Фэйлю подхватил мое детское прозвище от него, больше не от кого, — выпалил он первым. — Я почти уверен…

— А я знаю точно, — перебила она его мрачно. — Это Линь Шу. Он сам мне признался.

Как горшок пороха взорвался за спиной у Цзинъяня, оглушив, ударив в затылок горячей волной, сшибая с ног. Он уже успел за эти пару лун привыкнуть к мысли, что сяо Шу, быть может, жив, но между «быть может» и действительностью оказалась пропасть, и вот сейчас он ее перемахнул в один прыжок.

Он заключил Нихуан в объятия, выдохнул ей на ухо:

— Жив?! — слова рвались с языка неостановимо, как льется из опрокинутого кувшина вода. — Это на самом деле он? Но как это могло случиться? Как он сумел сделаться совершенно неузнаваемым? Почему таился нынче даже от нас с тобой? И…

— У тебя больше вопросов, чем у меня ответов на них, — сказала Нихуан досадливо. — Он настолько изменился…

— Ну да: голосом, обликом, почерком, здоровьем, я про то и говорю.

— Даже прежние отметины на теле потерял, да. Но пуще того, он изменился нравом. Его холодность, эта гуева рассудительность, вся та ложь, которая срывается с его уст так легко, — это вовсе не притворство. Ты думаешь, он мне хоть что-то толком рассказал?

— Может, осторожность въелась в его плоть и кровь, и он не мог говорить о таких вещах не под надежной крышей? — высказал Цзинъянь совсем уж несуразную глупость.

— Вокруг не было никого, Буйвол! Только моя и его охрана, да и те далеко, чтобы и голоса было не слышно! Не придумывай оправданий тому, кто в них не нуждается. Он ведь и во мне… — она сглотнула, — не особо нуждался. Разве что как в союзнике.

— Не говорит ли в тебе обида, сестрица Нихуан? — Цзинъянь сам бы сейчас обнял ее, чтобы утешить, но он был не совсем дурак. Не надо встревать между нею и сяо Шу. Обида остынет, надежда окрепнет, а преданностью Нихуан можно было бы ворота выбивать вместо тарана — настолько она была крепка.

— Ты бы сказал то же, если бы был там! — отрезала она. — Я ведь повисла на Шу-гэгэ, как плющ на дереве. Если бы он выразил к тому хоть малейшую склонность, я бы то ли ноги ему целовала, то ли скинула платье прямо там, в беседке. Я даже заплакала, не поверишь! А он обнимал меня, как можно было бы обнимать столб, и я не услышала от него ни одного ласкового слова, уж не говорю про поцелуй! «Я больше не тот Линь Шу, каким был раньше», — вот и все его речи.

— Сяо Шу всегда был болтлив, да и нынешний Су Чжэ не похож на человека, который склонен отмалчиваться, — усомнился Цзинъянь.

— О, он говорил! Исключительно о своих замыслах. Что его дело опасно. Что он объяснит мне все потом — только ни слова о том, когда это «потом» наступит. Что мои слезы могут создать ему затруднения, а никакая слабость нам нынче не дозволена. Слабость, представляешь?! Это он мне! И да, он закончил свое поучение тем, что строго-настрого запретил что-либо рассказывать тебе. «Мой замысел должен быть свободен от былых чувств»! — Она сжала кулаки и отвернула пылающее лицо. — Прости меня: я черствая, неблагодарная, дурная женщина! Боги, должно быть, покарают меня за это: я должна была смеяться от счастья, что сбылись мои моления, а я… разозлилась. Выразила смирение, обещала ждать сколько потребуется, ни словом не напомнила о том, что я его невеста, и… смолчала про его дочь.

*13*

— Это правильно, что ты не рассказала ему про Цюшэн сразу. — Цзинъянь успокаивающе положил ладонь ей на плечо — и упаси его боги допустить хоть намек на игривость. Плечо было как каменное. — Ты ведь отдала ее на мое попечение. Значит, и посоветоваться должна была сначала со мною, по всем правилам.

— Тебе бы дворцовым наставником быть, — усмехнулась Нихуан криво. — Толкуешь тут мне законы и обычаи… Скажи уж прямо: я не справилась.

— С чем? Ты узнала его и заставила дать тебе ответ настолько откровенный, насколько он вообще на него способен. Переспорить сяо Шу ты не могла и прежде. Конечно, за эти годы ты из девочки стала великой воительницей, но и он, похоже, времени не терял.

Цзинъянь прикрыл глаза, представляя себе господина Су воочию. Лицо, жесты, голос — ни единой капли сходства с былым сяо Шу. Высокий, чуть сутулый, даже запястье узкое и хрупкое — и здоровье хрупкое не менее. Кутается в меха даже летом, это Огонек-то, который и в снегах не мерз! Блестящий ум — да, конечно, это было у двух обличий общее, однако ум советника Су шел к решению задачи совершенно иными путями, нежели было в обычае у Линь Шу. Впору подумать — а что, если господин Су Чжэ раскусил их с княжной подозрения и искусно выдал себя за сяо Шу в их глазах, преследуя какую-то свою, им обоим неведомую цель?

Морок. Самый настоящий гуев морок! Обманка внутри обманки, как вложенные друг в друга резные шары из кости. На мгновение Цзинъяня вдруг продрало по спине морозом.

— Как ты думаешь, ради чего он вернулся? — спросил он и досадливо прикусил губу. — Неужели только ради того, чтобы возвести меня на трон?

— А почему нет? — Нихуан смотрела на него задумчиво, прищурясь. — Для добродетельного правления ты пригоден больше, чем этот мерзавец Сянь.

— Я… я не знаю. — Цзинъянь смешался. — Может, потому, что добродетельное правление не начинают с большой лжи?

— И точно, — безжалостно припечатала Нихуан. — Тебе прямой путь в дворцовые наставники-тайши.

У нее лицо постепенно светлело, словно она пережила миг безжалостных упреков самой себе и растерянности, воспряла духом вопреки печали, а теперь возвращалась прошлая, уверенная в себе юньнаньская княжна, предводительница и гроза сотни тысяч вооруженных мужчин.

— Ну, знаешь! — ответил ей Цзинъянь с подчеркнутым видом оскорбленного достоинства. — Я обижусь. Жениться на тебе не захотел сяо Шу, а достается за это мне? Я-то всегда готов. Жениться, в смысле, — прибавил он, быстро уклоняясь от брошенной подушки.

— Все бы тебе шутить, — фыркнула Нихуан незло. — Так, погоди… Тебе он, выходит, признаваться не хочет. На мне жениться тоже не хочет.

— Ну да. И чем мы только заслужили такое неблаговоление?

— Приехал в столицу, чтобы — по его словам — лично тебя, прекрасного, привести к титулу наследного принца, но если это сяо Шу, зачем ему это? — Она повысила голос. — Человеку, который был объявлен государственным преступником, уничтожен вместе со своей армией, воскрес, лишился здоровья, сменил облик, отрекся от имени предков… Не мелко ли такому человеку играть с престолонаследием, переставляя принцев, как камни на доске для вэйци, в расчете на то, чтобы стать советником при победителе?

— Сяо Шу — придворный интриган… Да, действительно, не звучит.

— Так что могло на самом деле привести его в столицу?

— Месть, — уронил Цзинъянь коротко. — Месть за свою истребленную семью и собратьев по оружию.

— Се Юй. Ся Цзян, — понятливо перечислила Нихуан.

— И мой отец, — договорил он решительно. — Потому он оберегает меня и не желает, чтобы я, как почтительный сын, знал о сути происходящего. Потому и тебе ничего толком не объяснил. Вот же черепахино отродье!

— А пережить эту месть он явно не надеется, потому и от меня отказался. Не знаю, так ли опасно его состояние, как он расписывал сестре Ся: «У меня слабое здоровье, и, боюсь, проживу я недолго, потому у меня до сих пор нет семьи», — но топор для любого здоровья куда опаснее кровавого кашля.

— Ся Дун? Она-то в этом деле каким боком? — запоздало удивился Цзинъянь.

— Так ты не знал? Не подозревая, кто он таков, моя добрая подруга Ся Дун пришла ему меня сватать. Еще когда он жил под крышей Се Юя. Знала бы, кому сватает, от ярости рукоять собственной плети перекусила бы! А так ушла с чувством уважения к достойному, хоть и слабому, человеку, который благоговеет передо мною издалека и по возможности поддерживает.

Цзинъянь ничего и ответить не смог — так, покачал головой в немом восхищении.

— И знаешь что, братец Буйвол, — подытожила Нихуан решительно, — если Шу-гэгэ аж с того света явился в столицу ради исполнения своих планов, я буду последней, кто станет ему в этих планах мешать. Не знаю, чем он заплатил за свое нынешнее обличие, но похоже, немалым. Он ведь действительно болен, а не притворяется немощным, — я слышала ток его крови. Так уважим же его решимость и сочтем, что он знает, что делает.

— То есть не скажем ему, что я узнал от тебя все, не прошло и пол-стражи, оберегать его будем со всем тщанием, но издалека, и навязывать ему семейные узы любого рода не станем, пока он сам того не пожелает?

— Пока его месть не свершится, — кивнула она мрачно.

— Действительно. Тебе он уже сказал свое «нет». А о дочери не знал целую дюжину лет, значит, это известие подождет еще немного. Цюшэн ведь посещает уроки у учителя Су вместе с названым братом, и, к чести Су Чжэ, он не делает разницы в обучении мальчика и девочки. Так что для ее воспитания он уже совершает все должное родному отцу — и, если боги позволят, будет вознагражден после радостью ее принять и гордостью за ее успехи.

«…Когда он отомстит всем, кто этого заслужил, а мы двое приложим все силы к его спасению, тогда сяо Шу сможет обрести и супругу, и дочь. — Цзинъянь сжал зубы, чтобы не позволить в груди зародиться даже искре ревности. И прибавил для верности мысленно: — А ко мне вернется дорогой, многократно оплаканный друг».

* * *

Главнокомандующий Мэн Чжи сложил руки кольцом и поклонился:

— Приветствую принца Цзина. Приветствую княжну.

— Старший брат Мэн оказал мне честь своим визитом, — просияла улыбкой Нихуан. — Разве не можем мы встретиться как старые друзья, отринув церемонии?

— И то верно, — облегченно вздохнул Мэн Чжи.

— Если бы не ваша и Сяо Цзинъяня помощь, судьба бедной Нихуан в столице могла бы сложиться много печальнее. Ему я выразила благодарность за спасение неоднократно, но вам ее пока не досталось. Так что терпите мои славословия, брат Мэн, а пока не побрезгуйте скромным угощением — вином и хурмой с далекого Юга.

Мэн Чжи был человеком исключительных достоинств. На середине четвертого десятка он без труда удерживал славу первого бойца Великой Лян и командовал императорской гвардией, его преданность государю была непоколебима, солдатская честность и прямота вызывали расположение, доброта и участие были всем известны, а статный и прекрасный облик привлекал к нему все сердца… И этого безупречного мужа, исполненного добродетелей, им с Цзинъянем предстояло со всей безжалостностью допросить, да еще и переманить на свою сторону.

— Вы и в судьбе господина Су проявили участие, по вашей доброте, — продолжила она сладко. — Помогли ему выбрать собственное поместье — непростая задача, в которой я сама, увы, не преуспела. Но кому, как не главнокомандующему, лучше прочих знать столицу и самые привлекательные ее уголки?

— А что? Конечно, — Мэн Чжи оживился. — Никаких сложностей! Господину Су требовалась помощь, почему бы не оказать ее. Он пришлый человек в столице, кто ему поможет, кроме расположенных к нему друзей?..

Он помолчал, глядя на Нихуан и Цзинъяня круглыми, младенчески невинными глазами, и прибавил:

— Я что-то не так сказал?

— Нет-нет, Мэн-дагэ, все так, — вступил в разговор Цзинъянь. — Недаром говорят, встреча с другом в дальнем краю подобна долгожданному дождю. Вы ведь давно знаете господина Су?

— Я? А, нет, мы свели знакомство лишь недавно. Но господин Су — благородный муж, который умеет располагать к себе людей, и…

— Конечно, — согласился Цзинъянь серьезно. — Это было знакомство, благословенное небесами. Как не поверить, что невидимой красной нитью соединены те, кому суждено встретиться. Ведь не прошло и месяца, как господин Су, которого вы три луны назад и знать не знали, доверился вам в обмане самого Сына Неба, благодаря которому был спасен Тиншэн. За что, кстати, моя благодарность вам безгранична, Мэн-дагэ. А несколько дней спустя уже вы поверили ему на слово, отправив меня с боем прорываться во дворец супруги Юэ. Между прочем, нешуточное преступление с точки зрения охраны дворцового города, которой вы ведаете. И да, не ошибусь, если скажу, что княжна вечно будет признательна вам за это. А теперь вы Су Чжэ помогли, подыскали такую удобную усадьбу, стена к стене с моей…Признайтесь, не вашим ли был совет построить оттуда подземный ход в мое поместье?

— Ваше высочество, сплетая воедино благодарности и упреки, изъясняется слишком изысканно для простого солдата вроде меня, — чопорно отозвался Мэн Чжи. — Неужели я сделал что-то предосудительное?

— Ни разу, брат Мэн, ни разу! — горячо вступилась Нихуан. — Напротив, вы проявили себя человеком бесконечно проницательным, поставив свои силы и доброе имя на рискованную помощь недавнему незнакомцу. Не всякий на это способен.

— Вот я, например, — снова вступил Цзинъянь. Точно они играли с Нихуан вместе на флейте и пипе, подхватывая с двух сторон одну мелодию. — Стыдно признаться, я сомневался в намерениях и благородстве души советника Су — до тех пор, пока не узнал в нем того, кого оплакивал долгую дюжину лет. Кстати, как давно вы знаете, что сяо Шу жив?

— Я не называл вам имени, — буркнул Мэн Чжи. Опытный командир, он знал, когда надо трубить отступление.

— Ценю вашу неколебимую верность слову, брат Мэн. Шу-гэгэ ведь у вас, как и у меня, потребовал не говорить ничего о его возвращении Цзинъяню, верно? Против его просьбы вы не могли устоять и в те времена, когда он приходился вам юным учеником, — припечатала Нихуан. — Что уж теперь!.. Чаю, господин главнокомандующий? И обсудим, как мы втроем можем поступить в этом деле.

— Вы ведь пообещали сяо Шу не выдавать его тайну, драгоценная княжна, — сказал Мэн Чжи с упреком.

— А он обещал на мне жениться и отказался это сделать, — отрезала Нихуан и смягчила свои слова улыбкой, обращая резкость в шутку. — Какими словами он убедил в необходимости молчания вас, брат Мэн?

— Словами? — Мэн Чжи нахмурился, темные брови сошлись на переносице. — Он, ну, он очень хорошо говорил! Что, мол, из глубин ада не возвращаются прежними, и что, как это, полный жизни и искренности друг Цзинъяня больше не существует, а зловещий и безжалостный советник не вправе больше носить имя Линь Шу. И что он не хочет ранить этим Сяо Цзинъяня в самое сердце. Очень убедительно прозвучало. Слова настоящего друга!

— Да я его даже в обличье водяной черепахи принял бы, с вот такими зубищами, — искренне признал Цзинъянь.

— Вот это — слова друга, — усмехнулась Нихуан. — А истинные намерения Линь Шу нынче прячутся за его словами, точно драгоценный нефрит в толще невзрачной скалы. Я не могу мнить себя настолько хитроумной, чтобы утверждать, что я их разгадала. Но если он так хочет… Не стану тревожить душу Шу-гэгэ известием, что Цзинъянь знает, кто он такой, — пообещала Нихуан.

— Надо молчать, что я знаю, — значит, буду молчать, — подтвердил Цзинъянь.

И Нихуан договорила твердо:

— За верность и разумность Сяо Цзинъяня я могу ручаться, как за свои собственные, Мэн-дагэ. Но он имеет право вступать в эту битву с открытыми глазами. Ему предстоит бороться за трон, Шу-гэгэ — за возмездие во имя армии Чиянь, а наше с вами дело — поддержать их сильной рукой и в полном согласии.

*14*

«Лучше бы черепаха! С зубищами и когтями!» — безнадежно ругался Цзинъянь себе под нос. Чашечка из тонкого фарфора уже полетела с размаха в стену, усеяла циновку осколками, но большего проявления чувств он бы не мог себе позволить — не сейчас, посреди бела дня, когда по дому ходили дети. Горячностью нрава он, увы, пошел в отца, а напугать их швыряемыми в гневе предметами и разочаровать потерей лица было бы уж вовсе несообразно.

Но господин советник… сяо Шу, что же ты творишь!

Когда тот прошлой ночью вернулся с празднества — обликом был вылитый Огонек: лицо серое, как пепел, глаза красные, как угли. На провожавшем его Мэн Чжи советник Су мало что не висел, а Фэйлю подпирал его с другого бока. Хорошо они погуляли на дне рождения у Сяо Цзинжуя, богато!

Советник успел пересказать своему принцу самый главный итог этого вечера, прежде чем, сославшись на немочь, попросил позволения удалиться. Се Юй пошел на поводу у собственного бешеного нрава, рассорился с былыми союзниками, был доказанно обличен в многочисленных преступлениях и помещен под арест в Небесную тюрьму. Увы, прежде чем закончить рассказ, Су Чжэ еще и выставил из своего дома главнокомандующего Мэна, так что выспросить подробности случившегося глухой ночью Цзинъяню было не у кого. Может, и к лучшему — сейчас он сомневался, что точно смог бы сдержаться и не выплеснуть упреки в лицо гению цилиня, узнай он все сразу как есть.

С Мэн Чжи он поговорил утром и, хоть доказательств тому не было, для Цзинъяня этот разговор подтвердил, что о предстоящем бедствии глава Су знал с самого начала — а то не запасся бы сердечными пилюлями и не отправил бы тайком своего маленького телохранителя в арсенальную комнату. А значит, спланировал все сам, с точностью и дотошностью хорошего стратега.

О том, что судьба Се Юя вскоре окажется незавидной, Цзинъянь догадывался с тех пор, как опознал сяо Шу. Слава Се Юя, хоу Нина выросла на крови армии Чиянь, и именно с тех пор благоволение государя проливалось на него, точно дождь, пока он не стал поименован аж столпом империи. Но волкам никогда мяса не хватает. Собственные злодеяния Се Юя его и погубили, это была не просто месть — но справедливость. Точно так же, как свершилось падение одного за другим нескольких министров: убийцы девушек, мздоимца, нарушителя закона.

Но так ли надо было устраивать его впечатляющее падение на дне рождения Сяо Цзинжуя? Цзинжуй был баловнем судьбы, не обремененным обязательствами и наделенным мечтательной душой. Не самый подходящий нрав в полной интриг столице, но юноша умудрялся до сих пор видеть в людях только хорошее. И с открытым сердцем пригласил обожаемого господина Мэй в гости в свой самый торжественный день. А тот отплатил ему крушением всей жизни, несмываемым позором, прозвучавшим на всю столицу известием о злодействе обоих его отцов и неверности матери.

«Сяо Шу, меткий лучник, ты что, вовсе не целишься, куда бьешь?»

Если бы это коварство сотворил просто советник Су, талантливый и безжалостный глава боевого братства из цзянху, явившийся завоевать репутацию и дослужиться до милости при лянском дворе, было бы это легче принять. Так он Нихуан и сказал.

Но, услышав о происшедшем, она лишь пожала плечами:

— Да, жаль мальчика. Но, к счастью, благодаря положению старшей принцессы семью Се не заставят поплатиться за преступления ее главы. А позор — не кипяток, насмерть не ошпарит.

— При чем тут это? — Цзинъянь, шагавший от стены к стене, остановился на полушаге. — Дело не в привилегиях или в позоре. А в предательстве. Свои не должны бить в спину в бою, а ведь Цзинжуй был его искренним другом и только что не молился на господина Мэй.

— А ему разве нужно было, чтобы на него молились? Он о другом думает. Брат Шу даже тебе соврал без зазрения совести — что же ему заботиться о нежных чувствах юного Сяо Цзинжуя?

— Ты не понимаешь! — Цзинъянь ударил кулаком по ладони. — Раз он ратует за собратьев и родных, загубленных подлым предательством, как можно было ему самому начинать с предательства?

— Еще бы, тебе лучше знать! Ты что, вообразил себя наставником, который намерен учить Шу-гэгэ добродетели?!

Он не заметил, как они начали кричать друг на друга. Но безжалостные возражения срывались у него с языка одно за одним.

— А ты полагаешь, что он во всем и всегда прав только потому, что вернулся живым? Не верю, знаешь ли, что для низвержения Се Юя нельзя было подобрать никакой другой день! И не превращать праздник Цзинжуя в день его величайшего горя.

— Давай, вспомни еще, что Сяо Цзинжуй Шу-гэгэ родня! — выкрикнула в запале Нихуан. — Добрый дядюшка Се Юй истребил всю семью Линь, между прочим; скажешь, сейчас брат Шу не в своем праве мстить на три поколения вперед?

— Тогда пусть и мне мстит, — отозвался Цзинъянь глухо. Глаза жгли неуместные слезы, и непонятно, в обиде на кого из двоих. — Я сын своего отца, в конце концов.

Нихуан посмотрела на него так, точно у него и вправду выросли рога на голове. Развесистые такие.

— Дурак ты, Буйвол. Нашел с кем себя равнять — с этим мальчишкой. Вот уж точно, ума у тебя не больше, — она скривилась негодующе и развернулась к дверям.

Цзинъянь и не подумал ее останавливать. Он все эти дни наблюдал, как Нихуан колеблется все сильней, дрожит в неустойчивом равновесии, точно стрела на тетиве, — и вот, сорвалась. Куда полетит, неясно, но ужалить может насмерть. Даже когда она лупила его со злости, что он скрыл от нее тайну происхождения Тиншэна, и то их ссора не оказалась так глубока.

Но он больше не чувствовал себя виноватым, не грыз себя за подспудную ревность к сяо Шу. Точно какой-то демон завладел им, горяча кровь, путая в мыслях местами дурное и добродетельное, заставляя в раздражении стискивать кулаки и швыряться предметами, слишком хрупкими для такого обращения…

— Батюшка? — раздалось от дверей неуверенное.

«Ну вот, теперь еще и дитя напуганное утешать, — подумал он раздраженно. — Кто позволял ей слушать, о чем говорят взрослые?» Девочке всегда разрешалось разгуливать по поместью вольно, где она пожелает; может, уже пора приучать его подрастающую дочь к порядку, чтобы избалованному дитяти недостаток строгости сейчас не отлился горечью потом?

— Подойди сюда, дочка, — велел он. — Долго ты тут стоишь?

— Неразумная дочь успела увидеть, как вы с княжной поссорились. И расстроиться! — предварила она возможные упреки встречными.

— Мы разошлись в суждениях, а не поссорились. А ты еще слишком мала, чтобы понять, о чем мы говорили. Хотя уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что не всякий разговор в доме предназначен для твоих ушей, — сурово наставил ее отец. — А если ты без злого умысла подслушала недолжное, забудь сразу же, не то что никому об нем не рассказывай. Это понятно?

— Понятно, батюшка! — Она сложила руки кольцом и поклонилась. Потом помолчала и все-таки прибавила полушепотом: — А он очень опасный человек, да?

— Кто? — Цзинъянь опешил на мгновение.

— Этот, который всем будет мстить!

— Цюшэн! — громыхнул Цзинъянь, сердясь уже всерьез. — Мое наставление было для твоего же блага. Ты что, настолько глупа, чтобы не понимать слов «забудь об этом немедля», и настолько дурно воспитана, чтобы подобно рыночной торговке судачить о вещах, в которых не смыслишь? Нет, никто не будет мне мстить, и вообще никому не будет! А теперь ступай к матушке Ян и скажи ей, что одна непослушная девица нуждается в уроках вышивания до самого вечера, чтобы обуздать свой нрав. И упаси тебя боги заговорить об услышанном с кем-то еще, даже с братом — учти, тогда я не буду настолько снисходителен.

Он выпалил это не думая и тут же поморщился — настолько явно для его уха прозвучал в тоне и оборотах этих слов голос вечно бранящей его собственной родни — гневливого отца, заносчивого брата Сяня. Вот стыд какой! Воистину сяо Шу зацепил его за живое.

* * *

— Может, сяо Шу был прав, не желая рассказывать мне, кто он такой? Я после того нашего разговора чуть не взорвался, как горшок с порохом. На дочь накричал, с тобой повздорил. — Цзинъянь заново завел этот разговор лишь в усадьбе Нихуан, предусмотрительно убедившись, что ничьих любопытных ушей поблизости не маячит.

— Откуда у боевого генерала взяться кротости? — Нихуан махнула рукой и подсела поближе. — Да и я треволнений добавила.

— У тебя тоже на душе неспокойно, — признал Цзинъянь.

— Меня как на части рвет все это время, — мрачно сказала она. — С каждым днем сильнее.

Еще бы! Попытка примирить две верности никогда не кончалась добром. Должно быть, она ругает себя за нарушенное слово.

— Тебе надо выйти за Линь Шу, — произнес Цзинъянь неожиданно для себя. Вытолкнул первые слова пересохшим горлом, дальше легче пошло. — Хватит выбирать, прими его таким, как он есть. Пусть он сейчас Су Чжэ, это ведь не важно. Слухи, что он затронул твое сердце, расходятся уже без чьего-либо участия, и никто твоему выбору не удивится. Раз ты отвергла одного за другим прославленных бойцов, почему тебе не остановиться на изысканном ученом? Даже если он слаб или болен — жену на ложе берут и хворые старцы…

— Ты совсем лишился рассудка, Сяо Цзинъянь?! — взвилась она, наконец обретя дар речи. — Ты меня сватаешь, что ли?

— К чему тебя сватать, раз вы уже помолвл… — начал было он, но договорить не смог — рухнул спиной на пол так, что дух вышибло. Нихуан, сбившая его одним молниеносным движением, навалилась сверху и прошипела почти в упор:

— Все вы, благородные мужи, одинаковы! Я ведь Шу-гэгэ так и сказала: братец, я твоя; буду женой, останусь тайной возлюбленной, стану вдовой, если тебе недолго осталось жить, — все, что пожелаешь. Так он, лисье отродье, от меня прямыми словами отказался и обещание тотчас вернул! Сначала он, а теперь еще ты ему меня сплавить хочешь? Так твоей совести спокойнее будет?

— Я… — просипел Цзинъянь, которому нежная девичья рука давила на горло, — я не…

— Не знал? Так вот, я говорю! Ему я не нужна ни даром, ни с приплатой, ни на ложе, ни в Храм Неба. — Она свирепо сощурилась. — Может, я и сама в этом виновата. Но и ты постарался. Так что ты мне должен утешение, Цзинъянь, и немедленно. Если я расплачусь, я никогда тебе этого не прощу! Так что давай, не лежи тут колодой, как робкая новобрачная…

*15*

Полгода без малого советник Су небезрезультатно прилагал свои труды к процветанию принца Цзина, выстилая ему ровный путь к посту наследного; полгода Цзинъянь стискивал зубы, чтобы не проболтаться сяо Шу, что узнал его; полгода их отношения тянулись ровно, как шелковая нить в руках умелой пряхи — и вот. Случилось непредвиденное.

Когда после безобразной сцены перед лицом императора Цзинъянь шагнул под своды дворца Чжило, гнев застилал ему глаза, пек жаром в груди, побуждал к немедленным действиям. Он за все время ни разу не отпустил себя до такой степени, чтобы гласно перечить отцу — а тут чуть было не сорвался, едва имя армии Чиянь было вновь вытащено к свету черными руками главы Ся. Должно быть, его чуть не лишил разума испуг, что в руки Управления Сюаньцзин попался сам сяо Шу, а не его заместитель. Казалось, последовавшее известие о матушкиных страданиях и вовсе должно было разжечь пламя его негодования до небес. Но, странное дело, едва так внезапно из уст робкой наивной служанки прозвучало имя господина Су, душа Цзинъяня сразу же покрылась непроницаемой броней холодного льда. Да, принц Цзин грохотал, призывая кары на голову двоедушного господина Су, но ни капли этого гнева больше не достигало его сердца. И не затмевало мыслей.

Линь Шу, под какой бы личиной он сейчас ни скрывался, глупцом не был и дураков под свое начало брать не стал бы. Хвалиться своим именем и обнажать планы перед глупенькой девицей было совсем не в манере таинственного главы Мэй. А подвергать опасности матушку Цзинъяня — последнее, что сделал бы сяо Шу, будь он трижды лжец и коварный интриган. У собаки могут вырасти коровьи рога, но кусать и рвать она не разучится. Советника Су легко было бы обвинить в бессердечии, но в безмыслии — никогда.

Впрочем, прилюдно Цзинъянь не опустился даже до обвинений. Все обитатели его усадьбы, а заодно — и соседи по кварталу, были свидетелем того, как тщетно господин Су ждал у ворот, как он добрый час мерз под снегопадом, как, не стесняясь в словах, ворчали на пренебрежение молодцы из его охраны, но рассерженный принц даже не удосужился выйти к хрупкому здоровьем ученому. Пересудов столичным жителям до самого празднования Нового Года хватит.

Колокольчик в подземном ходе на стороне поместья Су звякнул уже в самую глухую полночь, когда добрые люди спят.

— Как здоровье господина и не слишком ли оно претерпело от необходимости сносить видимые проявления моего недовольства? — вежливо поклонился Цзинъянь.

Советник Су сам нес свечу, он был одет в спальный халат, и волосы его были распущены, но блестящие, как темный мед, глаза были бдительными и вовсе не сонными.

— Я не превысил меры своей выносливости и с нетерпением ждал явления вашего высочества после, — ответил он тихо. — Обстоятельства должны были оказаться воистину необычными, чтобы вы прибегли к сокрытию тайны внутри тайны. Однако в своей записке вы сочли нужным лишь передать мне предписания к действию, но не посвятить в подробности. Надеюсь узнать от вас как можно скорее, в чем дело.

— А вы сами не догадываетесь, что привело меня сюда так спешно?

— Вы отсутствовали так долго, что непременно должны были привезти полные руки новостей, — Су Чжэ пожал плечами.

Цзинъянь нахмурился, испытав мимолетное раздражение. Уклончивость полезна, когда говоришь с врагом, но не с союзником же!

— Новости уже ждали меня дома, советник. И это дурные новости. Вы ведь знаете, что Управление Сюаньцзин поймало заместителя командира отряда Чиюй Вэй Чжэна?

— Знаю, — ответил советник коротко и как-то даже досадливо. Но лицо бывшего командира Вэй Чжэна при этом не дрогнуло ни мускулом. — Но почему это событие оказалось вдруг сопряжено с нашей притворной размолвкой?

— Он заключен в подземельях Управления, и в любое время его могут казнить, — пояснил Цзинъянь очевидное. — Дело совершенно не терпит отлагательств, и я хочу, чтобы вы употребили свой прославленный ум на разработку плана его спасения.

— Одного не понимаю: какое вашему высочество дело до Вэй Чжэна, — заметил тот бесстрастно.

«Испытываешь меня, сяо Шу?»

— Не верю, что вы, господин Су, забыли мое обещание употребить все силы на оправдание армии Чиянь. Как можно начать исполнение этого обещания с того, чтобы отправить на смерть одного из ее командиров?

— Вы не сумеете добиться ничьего оправдания, если на вас самого падет наказание. Скрыть ваше участие в этом деле не удастся. Терпимости в душе императора не больше, чем костей в курином яйце, и никто не огражден от его гнева. Судьба первого принца тому примером.

— Не трудитесь меня предостерегать, я уже высказал все, что думаю об этом деле, споря у подножия трона с главой Ся и братом Юем! — рявкнул Цзинъянь, забывшись на мгновение, хоть тут же и постарался обуздать свой нрав.

— В таком случае огромная удача, что сегодня вы ушли невредимым! — не остался в долгу советник. — Задумайтесь, с чего вдруг Ся Цзян поднял это стародавнее дело перед лицом вашего отца и в вашем присутствии?

— Нелестно, что вы считаете меня прекраснодушным, слепым и глухим к планам моих врагов: разумеется, я все понимаю. Глава Ся действует против меня в полном согласии с пятым братом, и дело армии Чиянь нужно им исключительно затем, чтобы разжечь рознь между мною и отцом-государем.

— А раз вы понимаете, что это ловушка и поставлена она на вас, что же вы сами готовы сунуться в их капкан, ваше высочество? — проговорил советник тихо и ядовито. — Пусть и с моей помощью? В этот раз вы ушли с тяжестью отцовского упрека на плечах, но сохранили на них собственную голову. В следующий вам может так не повезти, принц Цзин.

— Грозит мне опасность или нет, но положение все равно таково, что мой брат по оружию Вэй Чжэн арестован и ждет смерти, и я должен ему помочь… — Цзинъянь смолк. Переспорить сяо Шу всегда было безнадежным предприятием, и не важно, кто из них двоих бывал прав в начавшемся споре.

— Казалось бы, это ваше высочество — человек военный, а не ваш скромный слуга. Неужели вам не приходилось жертвовать отрядом, выставляя заслон врагу, чтобы спасти основные силы?

— Если уж советник вспомнил о том, что я — боевой генерал, вам должно быть ясно, что сказанное мною нынче — не предмет для диспута, а приказ, — отрезал Цзинъянь. — Употребите свой выдающийся ум на его исполнение и побыстрей придумайте, как мне спасти арестованного. Иное положение дел будет предательством.

— Неужто вы не знаете, ваше высочество, — не растерялся советник, — что учитель Кун-цзы говорил: «Когда ведешь себя правильно, то за тобой пойдут и без приказа; когда же ведешь себя неправильно, то не послушают, хоть и прикажешь».

«Ах ты зараза, сяо Шу! Все мои слова наизнанку выворачиваешь!» Цзинъянь вдруг отчетливо понял, что если бы сейчас с ним спорил не давний и драгоценный друг, составлявший некогда половину его сердца, а чужой и острый на язык человек, то как бы принц и за меч в раздражении чувств не схватился! Да что там, он и в виновности коварного Су Чжэ в страданиях матушки не усомнился бы. И разругался бы с ним совершенно точно. Но сейчас точно масло вылили на бушующие воды его гнева.

— Отрадно, что вы знаток учения, — он даже голоса не повысил. — Что ж, у вас, как у любого благородного мужа, есть выбор. Проявить послушание и исполнить то, что я говорю, или проявить строптивость и отказаться. Понимая, что в последнем случае я все равно постараюсь исполнить задуманное, только без вас, и что наши пути разойдутся, даже если я преуспею и останусь невредим. Все, что я сделал сегодня, являя вам свой гнев, было сделано именно для того, чтобы Ся Цзян поверил, что я остался без вашей поддержки. Но если я на самом деле останусь без нее, значит, так судили боги.

— Но я…

— Решайте, и не мешкайте. Жаль, здесь нет княжны Нихуан урезонить вас! — добавил Цзинъянь внезапно.

Помощь Нихуан с этим упрямцем и вправду бы ему пригодилась, но княжна несла бессменный траурный караул у гробниц, и лишь частые письма, летящие в обе стороны, были для них двоих заменой привычным встречам.

— При чем тут княжна? — вот тут сяо Шу оторопел почти по-старому.

— За все время, что вы пребываете в столице, я ни разу не слышал, чтобы у вас с ней случались размолвки. Тогда как мы с вами бранимся и вспыхиваем постоянно, точно трут от любой искры. Странно, потому что себя я полагал человеком выдержанным, княжна Му же всем известна горячим нравом.

— Будь я действительно недалек и азартен, я бы поспорил с вами, кого из нас двоих поддержала бы в этой размолвке бы драгоценная княжна, — буркнул Су Чжэ.

— Довольно! Вы же понимаете, советник — если вы все еще остаетесь моим советником, а решать это вам и только вам, — что время наших споров закончилось? Лучше вспомните, кто же ваш противник на самом деле, и отыщите для меня способ спасти Вэй Чжэна, не жертвуя никем. Я, знаете ли, еще ни разу не делал такой глупости, чтобы выставлять заслон из генералов Военного совета, и начинать не собираюсь.

— Вы, ваше высочество, точно и не знаете, что победы без жертв не бывает, — метнул Су Чжэ последнюю стрелу своего красноречия.

— Довольно, примите свое поражение с достоинством, — посоветовал Цзинъянь весело. Переспорить сяо Шу было невозможно, но как же забавно оказалось развернуть этот спор, точно доску для сяньци. — Я не ищу вашего совета, когда речь идет об уступках морали и привязанностям. Боги дали вам с избытком ума, но обделили сердцем, господин Су, это видно всякому.

— Ваше высочество возлагает на меня тяжкие обвинения в бессердечии, — чопорно произнес тот.

— Не я! — поднял ладони Цзинъянь. — Но, похоже, господин и без моих обвинений успел прослыть безжалостным. На что и рассчитывал наш общий враг, тщась убедить меня, что это вы повинны в бедах самого близкого мне человека и ради выгоды обрекли ее на страдания.

— Ее? Княжна Нихуан все-таки снова в опасности?

— Рад, что хотя бы судьба княжны Нихуан не оставляет вас равнодушным. Вы еще можете встать на путь исправления, господин Су! — Он выдержал паузу, не позволив насмешливой улыбке вполне проявиться на губах, и милосердно добавил: — Но сейчас я говорю о моей матушке Цзин-фэй, ныне уже избежавшей опасности, и если вы будете вести себя впредь достаточно послушно, я поделюсь с вами деликатными подробностями и этого дела…

*16*

Цзинъянь был не очень хорош с кистью, то ли дело с мечом или даже с вдохновляющими речами перед строем. Доклады его всякий раз выходили написанными твердой рукой и без помарок, но безыскусным начертанием. Нихуан могла бы высмеять его стихи и была бы права. Но сейчас он был в том состоянии духа, в котором юноши изящных лет легко слагают изящные строки и тоскуют в цветущем саду.

Бессонною ночью совсем прогорела свеча,

Чем ближе мне ехать, тем мучит разлука сильней:

Я утром расслышал, как дикие гуси кричат,

А эхо их крыльев стихало в палатке твоей.

Сочиненные четверостишия летели в огонь без жалости и ложились на лист вновь. Прозаические жалобы выходили у Цзинъяня еще более корявыми и совершенно туманными. А сухой и правильный доклад с фактами, перечислениями и стратагемами он написать не рискнул. Пусть даже его от лагеря Нихуан отделяло лишь две стражи верхом, кто знает, что может случиться с гонцом и с доверенным ему посланием по дороге?

«Мне не хватает тебя, сестрица Нихуан, и не только как милого друга, но и как опоры и гласа разума в моих сомнениях. Дела мчатся все быстрее и быстрее, как катящаяся с горы повозка. Лишь недавно я был у отца в опале — а ныне в великой милости, и красные жемчужины умножаются, а белые падают в числе. Но стоит ли драгоценный жемчуг жертв, приносимых ради него нашим общим знакомцем? Лишь недавно я торжествовал, что сумел его переспорить, ныне же понимаю, что пытаться припереть его к стене — все равно что голыми руками ловить водяного змея. Когда я говорил о том, что желаю успеха в требуемом мне деле без ненужных жертв, мне не приходило в голову, что, обходя мой запрет, он с беспечной легкостью способен жертвовать собой. У меня чуть сердце из груди не выскочило, когда я узнал про яд. Мерзкое зелье, не имеющее противоядия, а это ведь была меньшая из угроз, которым он подвергался во власти этого негодяя с черной душой. Или жизнь так задешево ему досталась, чтобы разбрасываться ею ради моего преуспеяния? Я намеревался его отчитать за это, но слова, как сухой рис, застряли у меня во рту. Ни его болезненное состояние, ни, как ни крути, проявленная храбрость не позволяли мне упрекнуть его, к тому же я понимал, что любая моя укоризна пролетела бы мимо ушей этого своенравного человека подобно весеннему ветерку».

Мысль о том, что он чуть было не потерял сяо Шу вновь, жгла точно уголь. Лучший друг, он же преданный советник, довел Цзинъяня до умопомрачения, до грани того состояния, когда хотелось взять его за плечи, встряхнуть, притиснуть к стене и выпалить в красивое лицо: «Я узнал тебя! Как бы я мог не узнать? Как ты можешь прятаться от меня, бессердечный, сто раз оплаканный, чудом воскресший?» Хотелось сидеть рядом, держать за руку — неотрывно и уверенно, проговорить, быть может, до утра, вытрясти из любимого друга секрет колдовства, переменившего его облик во всем, получить правдивые ответы о том, о чем сяо Шу явно лгал сейчас больше всего — о здоровье. Обменять его тайну на свою, увидеть изумление в знакомых глазах, увидеть потрясенную радость Цюшэн. Но он обещал Нихуан молчать и не мог нарушить своего слова беспечно, не посоветовавшись с нею прежде. Вот и тратил недолгие часы сна на сочинение стихов, которые не стоили даже бумаги, потраченной на них.

Обманчиво отражение в глади вод,

Исчезнет, лишь только рыба хвостом плеснет,

А думалось — друг, что покинул меня давно,

Вдоль дальнего берега встретить меня идет.

«Человек, ради кого затевалось все недавнее беспокойство, окреп благодаря гостеприимству твоего брата, и я смог с ним встретиться. Тяжкой была эта встреча, и я не смог, да и не желал сдержать слез. Глаза же нашего друга все это время оставались сухи, а спина непреклонна, хотя я уверен, что слышать горестный рассказ ему было стократ тяжелей. Как и прежде, я теряюсь в догадках, зачем он возложил на себя тяжесть такого непомерного и несообразного обмана. Когда я об этом задумываюсь, ответы звучат далеко не лестно для меня самого. Но я втайне надеюсь, что по правде не настолько ненадежен, прекраснодушен и подвержен чувствам, как считает меня господин. И все же это положение дел тяготит меня все больше. Известно же, что ложь, подобно снежному шару, катящемуся по склону в горах, тянет за собой новую ложь. Рано или поздно нам придется все ему рассказать, а эта тайна не на троих даже делится — на четверых. Одно и то же известие может породить радость, а может вызывать и гнев. Предсказать последствия не берусь, но одно ясно: как забродившее вино может разорвать мехи, так слишком долго перестоявшее в тайне знание может разорвать дружбу».

* * *

— Сын приветствует матушку, — произнес Цзинъянь привычное, кланяясь.

Сегодня на Цзин-гуйфэй были одеяния глубокого персикового и винного цвета — новый титул и вернувшееся благоволение императора требовали новых одежд. Но волосы она заколола все той же бело-зеленой шпилькой в виде цветка гибискуса, которую Цзинъянь привык видеть у матушки с детства, а в младенческие лета — так и вовсе тянуть в рот. Годы ее не меняли, и их ритуал встречи оставался тоже неизменным.

— Садись, поешь, — сразу предложила она. — С дворцовой кухни мне принесли свежего карпа, и я приготовила «суп от головной боли» с травами. Скажи, как он тебе?

Цзинъянь, увы, не сразу сумел ответить разборчиво, а прежде накинулся на предложенный суп так, словно три дня не ел.

— Несравненное искусство матушки с каждым днем все растет, — провозгласил он, допивая последние капли пряного отвара. — В какой бы час ни пришел к вам невоспитанный сын, у вас всегда найдется для него угощение и добрые слова. И первое из этих слов — «поешь».

Матушка Цзин рассмеялась, негромко и легко.

— Думаешь, возраст крадет у меня память, и я уже забываю, что моему ребенку не приходится обитать в бедной хижине и обходиться горстью проса в день?

— Ваш сын просит прощения, что навел матушку на такие мысли даже в шутку, когда она столько трудилась над лакомствами для него, — Цзинъянь склонил голову.

— Такой труд мне не в тягость, — успокоила она, — ведь родительскому сердцу отрадна любая возможность баловать дитя. Разве не стараешься так же поступать и ты сам? Разве ты не снисходителен к своей Цюшэн как только можно? Кстати, давно ты не приносил мне о ней новостей.

Цзинъянь почувствовал стыд. За круговертью недавних событий он не только задолжал матушке множество интересных историй и рассказов из жизни своего дома, но и даже, узнав, что она увлеклась чтением о дальних землях, не удосужился сразу же доставить ей во дворец занимательных трактатов.

— Она прилежно учится вещам, которые равно составят пользу и женщине, и мужчине. И нашла себе брата в моем новом воспитаннике. И… — Он помялся и признался честно: — Последние дни я вижу ее реже, чем хочу.

— Я вижу, у тебя непокойно на сердце. Тебя тяготят заботы твоего нынешнего высокого положения, сынок?

Он посмотрел на ее черты, спокойные, безмятежные, тронутые легкой улыбкой, словно лик будды в храме. И решился.

— Мое лицо для вашего взора точно развернутый свиток, ничто не скроется от вашей проницательности. Да, у вашего сына на сердце лежит тяжесть, которой он хотел бы поделиться со своей доброй матушкой. Речь идет о господине Су.

Улыбка с губ супруги Цзин вдруг исчезла, и Цзинъянь поспешил добавить:

— Не те разговоры, которые обычно ведут мать и сын, я понимаю. Но вы ведь всегда расценивали господина советника как человека необычайно важного для меня. А то, что я хочу рассказать…

— Я помню, как ты гневался на него, Цзинъянь, — - произнесла она строго. — Тебе так и не удалось преодолеть свою к нему предвзятость и встать на путь справедливости? Он нравственный и верный человек, пусть даже тебе кажется иное. Увы, где замешано сердце, нет ясности взгляда.

— Вам не причины беспокоиться. Советник Су, — он сглотнул, наконец-то решаясь, и понизил голос, — никак не заслуживает моего порицания. Пусть он — человек с тысячью лиц, и хитроумие — его второе имя, и он с наслаждением двигает людьми, точно камешками на доске, и лжет мне ежечасно… Я его узнал, матушка. Это сяо Шу, — стекло с его уст шепотом.

Супруга Цзин не вскрикнула, не поднесла в изумлении ладонь ко рту, даже ее ровное дыхание не сбилось ни на мгновение.

— У меня вырос умный сын. И сильный. Так что позволь бедной затворнице дворца опереться на твою руку, чтобы мы могли вместе прогуляться по саду. Весенние первоцветы испускают дивный аромат, а в пруду поставили новую каменную горку из изъязвленных временем обломков скал…

Она говорила это, уже поднявшись на ноги одним текучим движением и чуть не подталкивая его к дверям. Что там в саду — журчащая водяная горка и засаженная цветами широкая лужайка? Хорошее место, чтобы говорить о страшных тайнах у всех на виду и вне чьей-либо слышимости.

Там матушка стиснула его руки — не слабым женским прикосновением, но цепкой хваткой лекаря. И произнесла быстро — без всяких велеречивых оборотов, так, как говорят разведчики в военном походе:

— Откуда ты узнал? Как давно?

— Вижу, для матушки это не стало неожиданностью, — обронил Цзинъянь с едва заметной досадой. Нихуан узнала, матушка догадалась, Мэн Чжи получил письмо уже давно. А он сам сомневался дольше всех, и, уж если на то пошло, конец его сомнениям тоже положили чужие слова. — Давно ли узнали вы сами?

— Я не знала — предполагала. Все складывалось одно к одному, точно обрывки разорванного листа. После путевого дневника я почти уверилась. — Она глубоко вздохнула. — А ты точно уверен, мой Цзинъянь?

— Нихуан вытащила из него признание, — ответил Цзинъянь коротко, опустив всю историю их метаний и догадок и сдержав собственное любопытство, хотя и смертельно хотелось знать, что такого особенного отыскала матушка в «Записках о землях Сян». — Он попросил ее не рассказывать мне. Гм, с того самого дня я и знаю точно.

— А он — не знает, что ты знаешь? Молодец, девочка, — сдержанно похвалила супруга Цзин. — И твое терпение, дитя мое, тоже заслуживает великой похвалы, хотя от меня тебе таиться не стоило! Хорошо, что ты в конце концов решился все рассказать мне. Ты говорил, он болен? Чем? Хотя нет, ты не можешь этого знать. Я должна сама его осмотреть.

Она резко зашагала туда-сюда вдоль берега, метя шелковым подолом влажную траву. Цзинъянь давно не видел матушку в настолько деятельном настроении.

— Раньше Весенней охоты такого случая не выдастся, но… Цзинъянь! Дорогой мой, я полагаюсь на твое благоразумие. Будь со своим советником как можно любезнее и не труди его силы чрезмерно, и, я уверена, даже хрупкий господин Су будет в силах сопроводить тебя в поездке к горе Цзюань.

* * *

— Весенняя охота? — переспросил советник Су и движением прекрасной брови изобразил удивление. — Ваше высочество оказывает мне честь превыше моих скромных заслуг. Ничтожный простолюдин вроде меня не смел и думать о приглашении на празднество, где сам Сын Неба пускает первую стрелу.

Цзинъянь посмотрел на него ласково.

— Господин Су, как всегда, изыскан в речах. Растолкуйте прямодушному солдату, что вы сейчас сказали: что хотите принять приглашение, но из скромности не смеете, или что не хотите вовсе, но из почтительности не отказываетесь?

— Рад, что доброе настроение вашего высочества позволяет вам шутить и снимает груз забот с вашего сердца. Я же хочу находиться там, где вы желаете меня видеть и где я могу принести нашему общую делу наибольшую пользу.

— Я желаю видеть вас в добром здравии, насколько это возможно. И в добром расположении духа, — ответил Цзинъянь честно. — Весенняя охота — великолепное празднество, и она должна вас развлечь.

— Вы пугаете меня. Что такого произошло, что теперь вам требуется во что бы то ни стало привести меня в доброе расположение духа?

— Вы — великий мудрец, но вас подводит память. Ради исполнения моего желания вы недавно рискнули и самой жизнью, и здоровьем, которого у вас и так-то не с избытком. — Цзинъянь вздохнул и прибавил: — Можете сколько угодно говорить, что сделали это лишь ради упрочения моей благосклонности, но меня вы не убедите. На такое способен либо преданный раб, либо верный друг. А я не вижу в вас ни капли раболепства.

Советник Су побледнел. Румянец и так не красил его щеки, а теперь он оказался испуган, точно столкнувшись с тем, чего не ожидал. И как это обычно бывает у людей отчаянных — а отчаянней сяо Шу Цзинъянь не знал никого, — он немедля ринулся вперед, стирая собственное смятение ядовитой колкостью:

— Только недавно вы, принц, честили меня коварным интриганом, а теперь повысили до друга? А стоит мне дальше снова совершить еще что-либо, чего вы не приемлете, вы тут же скажете, что я предал вашу дружбу и растоптал привязанность? Покорнейше прошу меня простить, я человек хилый и недужный, мне такие качели не под силу.

На какого-то там советника Цзинъянь бы оскорбился. Теперь же он с затаенной радостью узнал обыкновение, которым его друг и в прежние дни умел хорошенько его поддеть. И лишь кротко покачал головой в ответ:

— Ах, господин Су, ваши упреки справедливы. Что ж, вы можете не принимать моего к вам особого отношения, этим вы не нанесете обиды. Я просто продолжу считать вас своим другом, а вы меня, если пожелаете, — своим господином. И каждый из нас будет с полным основанием думать, что это он прав.

*17*

— Весенняя охота!.. — глаза у вылезшей из повозки Цюшэн были большие и круглые, точно две вишни. — Ух ты. И шатры красивые, и дворец на горе, и лес, и пиры, и дамы из Внутреннего города, и са-ам Сын Неба с вот таким луком!.. Батюшка, а у императора лук ведь самый большой, да? Больше чем ваш красный?

Цзинъянь и сам оглядывался по сторонам с любопытством, которое не пристало облеченному достоинством циньвану. Много лет он, опальный седьмой сын, проводил время ежегодной охоты в том или ином гарнизоне, тяжко трудясь вместо приглашения на праздник, и все его воспоминания об окрестностях горы Цзюань были давними и связанными с юностью. И с сяо Шу, конечно. Раньше они вспыхнули бы в груди болью — а теперь лишь заставили пристальней высматривать посреди бурлящего лагеря господина Су, несомненно, обуреваемого теми же мыслями.

Тот стоял, так чуждый всей этой роскоши — в подпоясанном мягким поясом простом сером халате, полузакрыв глаза и точно отрешившись от всего. Суета обтекала его, как обтекает вода камень посреди реки, но Цзинъянь был уверен, что сосредоточение его подобно концентрации полководца перед боем и что ни один звук из происходящего вокруг не остается им незамеченным. Глава Мэй Чансу, командующий крупнейшим в Поднебесной бойцовским союзом, проглядывал сейчас сквозь мягкие черты ученого Су Чжэ со всей явственностью.

Цзинъянь подозвал обоих своих воспитанников и уверенным шагом направился к нему.

— Господин Су! Мои люди уже установили для вас шатер, а я препоручаю вашему вниманию этих двух усердных учеников. Они не дадут вам пребывать в праздности, как вы того опасались, — и он улыбнулся широко и добродушно.

Су Чжэ ответил на его улыбку своей, тонкой, как молодой месяц. А юный Фэйлю попросту расплылся во все тридцать два зуба и решительно пригреб маленьких брата и сестру к себе. Мое, мол, не отдам. И Цзинъянь такую позицию полностью одобрял.

Цзинъянь смерил взглядом эту невероятную картину, на которой никто не был тем, кем казался. Сяо Шу, который поменял лицо и притворялся безобидным ученым; его родная дочь, полагавшая себя его ученицей; сын первого принца, которого все считали жалким рабом; и Фэйлю… который вообще был сплошной загадкой, потому что такого, как он, не бывает.

— Уверен, господин Су, что под охраной такого непревзойденного бойца этим детям ничто не угрожает, а под вашим присмотром они будут предаваться лишь самым достойным и правильным занятиям. Откланиваюсь!

Он поклонился и сбежал почти поспешно.

* * *

Как ни хотелось Цзинъяню поскорее показать сяо Шу матушке, все же ему не стоило начинать с визита к глубоко чтимой императорской супруге в обществе своего советника-простолюдина. Люди, знаете ли, могут не так понять. Заподозрят в них двоих пару «отрезанных рукавов», припомнят, что господин Су вовсе не женат, а у принца Цзина одна-единственная наложница… Нехорошо выйдет, одним словом.

А вот привести перед очи Цзин-гуйфэй своих воспитанников — это было в рамках пристойности. Госпожа благородная супруга сама, кхе-кхе, простого происхождения, и в ее почтенном возрасте всегда приятно полюбоваться на деток, пусть те даже и не приходятся ей внуками, а взяты седьмым принцем в дом из милосердия — но у кого на плечах голова, а не пустая тыква, тому нетрудно понять, из какого милосердия молодые знатные господа привечают детишек, имя матери которых никто вслух не говорит…

Первое Цзинъянь, мысленно ухмыляясь, додумал сам, а второе со слов служанок быстрым шепотом сообщила ему шепотом Цюшэн, когда они шли к шатру благородной супруги Цзин. Все-таки она росла ужасной болтушкой, не иначе — вся в родного отца. Вот Тиншэн воспитанно молчал.

Матушка была ожидаемо великолепна. Во-первых, она искусно сдержала слезы радости, видя перед собой живыми и здоровыми сына Сяо Цзинъюя и дочь Линь Шу. Во-вторых, похитила сердце Цюшэн в одну улыбку и два камелиевых печенья. В-третьих, так искренне произнесла в разговоре с Тиншэном «ты прекрасный и смелый мальчик, достойный своего отца», что тот покраснел, точно цветущая слива.

Лишь после того, как детей она увидела, одобрила и отпустила со своим благословением, пришла пора представить ей и их наставника.

-…ну же, господин советник!

— Ваше высочество, смею ли я? Быть представленным благородной супруге государя?

Кто бы говорил! Не смешно даже. Перед самим Сыном Неба кэцин Су не стеснялся вести смелые речи. Но нынче сяо Шу, верно, что-то заподозрил, поскольку уперся, точно валун посреди реки. А ведь с его умом он заранее должен был понять и смириться, что на Весенней охоте неизбежны как раз такие встречи, которые не позволены церемониями в столице.

— Господин Су, подобная робость вам не к лицу. С печеньями моей матушки вы были куда как более бесстрашны, а теперь робеете поблагодарить ее за угощение лично?

Валуны двигает стремнина, а хрупкого ученого Цзинъянь чуть ли не подталкивал в сторону нужного шатра. Следовало бы и вовсе рявкнуть «перестаньте жеманиться, как девица на свидании, я вас на осмотр к целителю веду», но этот довод оставался у него на крайний случай.

Едва войдя, сяо Шу, великий притворщик, низко поклонился и объявил, что, мол, простолюдин почтительно приветствует благородную супругу. Но не ему было соперничать с воспитанным годами жизни во дворце хладнокровием матушки и ее умением держать лицо.

— Я счастлива приветствовать господина Су, о котором так много хорошего слышала от своего сына, — пропела Цзин-гуйфэй, всплеснув рукавами.

— Госпожа, по правде говоря, я не заслужил таких похвал, какими одаряет меня его высочество, — отозвался советник. Надо полагать, это было вежливое «знаю я его хорошее, как же! Всякий раз икотой отзывается».

— Господин поддерживает моего Цзинъяня своей мудростью и наставляет его детей со снисхождением к их летам, как можно сказать, что это мало? — не уступала матушка. — Позвольте выразить мою благодарность господину тем, что я предложу ему наилучшего чаю.

— Госпожа слишком добра к моим скромным усилиям. Да и как можно, чтобы она сама наливала чай безродному…

— Благодарю отца и мать господина Су за то достойное воспитание, что они ему дали; ведь, говоря со мной, господин не выставляет собственных заслуг и благородства души, — сказала супруга Цзин с решительным нажимом в голосе. Упоминание родителей определенно пресекало дальнейшие слова о якобы безродном происхождении советника. — Однако ничтожная затворница знает, как они велики, как знает и то, что из-за своей верности вы пострадали на службе у моего сына, а он даже не сумел вас защитить.

Цзинъяню немедля достался быстрый укоризненный взгляд советника Су, привычно истолкованный им как: «А матушке зачем об этом было рассказывать, глупый Буйвол? Совсем язык за зубами держать не умеешь?»

— Ничтожному стыдно, что пустые слухи о нем озаботили благородную супругу, — поспешил опровергнуть он. — Слабому не стыдно признаться, что он натерпелся страху, но страх не дым, госпожа, он рассеивается бесследно.

А вот врать так откровенно сяо Шу не стоило. Держа невинное лицо, обмануть тетушку Цзин тот и в юности не умел, и явно не достиг еще подобного искусства сейчас.

— Господин, должно быть, не знает, что я немного знакома с искусством врачевания, оттого мое сердце не трепещет перед самыми жестокими описаниями недугов, отозвалась матушка таким тоном, каким обычно поучала детей за неприемлемую глупость. — Мой почтительный сын не стал от меня скрывать рассказа о пилюле Уцзин, господин Су. Также от него я знаю, что господин давно недужен, а сейчас сама вижу бледный цвет лица и неровное дыхание.

Даже Цзинъяню стало ясно, что вот-вот на свет появится лекарский сундучок и пара-другая самых полезных трактатов. Да и советник почуял неладное, потому как спрятал руки в рукава, прежде чем отказаться от помощи на словах:

— Госпожа явно искусна в попечении о здоровье. Ее несомненно порадует то, что при мне постоянно находится сведущий и знаменитый лекарь, и его заботами моя жизнь делается вполне сносной.

— И все же я прошу господина снизойти к моим тревогам и позволить мне самой осмотреть его, — сказала матушка непреклонно и встала.

— Не упрямьтесь, советник, — вступил Цзинъянь. — Деликатности матушки вы можете довериться. Она всего лишь хочет изучить редкий случай, а не вмешиваться в ваше лечение. Что тут такого?

Советник Су покосился на принца, по совершенной случайности стоявшего между ним и выходом из шатра, с видом полной покорности поклонился благородной супруге и протянул ей обе руки ладонями вверх. И искусные пальцы матушки скользнули на его запястья, точно руки музыканта на струны цитры.

Тень набежала на ее лицо почти сразу. Матушка прощупывала пульс советника долго, потом, пробормотав «прошу меня простить», решительно вздернула ему рукав халата почти до локтя, нажимая пальцами то тут, то там, и, судя по мимолетной гримасе сяо Шу — с неженской силой. Поднесла его кисть к своему лицу, вглядываясь в ногти так, словно это были золотые пластинки с тончайшими письменами. Губы ее дрогнули, точно она удерживала какой-то возглас, а может — слезы. Зная самообладание матушки, Цзинъянь сразу и мрачно уверился, что это — не игра и что ее внезапно поразило какое-то недоброе знание относительно сяо Шу.

— Сядь, дитя, — сказала она просто, подводя советника за локоть к подушкам. — Тебе не стоит трудить себя лишнее мгновение.

— Госпожа, верно, ошибается…

— Яд Огня-Стужи? — продолжила она, точно продолжая с ним долгую беседу. — Будь это * * *

, плавящий кости, он бы не наградил тебя болью в суставах, которая, должно быть, страшно мучает тебя туманными днями. А * * *

не вызвал бы у тебя «недугов недостачи», вызванных преобладанием холодной иньской пневмы, и оставил бы собранные по три светлые пятнышки на ногтях. Другие же снадобья не переменяют облик настолько; ты ни капельки не похож на себя прежнего. Про особый пульс я говорить не стану; тебе, должно быть, неинтересны сейчас лекарские премудрости. Просто не взыщи за то, что в моем любопытстве сегодня не хватало почтительности, дорогой. Когда в доме пожар, не до должных церемоний. Мои помыслы только о твоем благе.

Вид у сяо Шу был такой мрачный, с каким он, должно быть, и в Управление Сюаньцзин не уходил. И он предпринял последнюю попытку:

— Если госпожа и вправду заботится о моем благе, разве нужно было…

— Говорить это при Цзинъяне? Выдавать ему, кто ты на самом деле? — Матушка улыбнулась, и в этой улыбке были печаль и сожаление. — Ты стал прославленным мудрецом, дитя, но в каких-то хитростях тебе снова как будто пятнадцать лет. Мой сын признал тебя давно и без моей подсказки. Клянусь памятью твоих родителей, я говорю правду! — возвысила она голос прежде, чем тот успел возразить. — Все, кому ты дорог, узнали тебя и в новом облике и молчали лишь из терпения и любви, не желая тебя тревожить.

— И ты?.. — он обернулся к Цзинъяню.

— И я, Огонек. Извини. Я тоже знал и не говорил тебе. — Цзинъянь развел руками. — Можешь на меня разозлиться.

*18*

Нет, это не был бы сяо Шу, если, даже зажатый в угол, он не продолжал бы бороться до конца. Сердитый и растерянный, перед лицом двоих, знавших все его уловки с самого его детства, он все же предпочел не защищаться, а нападать. Он церемонно сложил руки кольцом и спросил тоном, совсем не подобающим почтительному племяннику:

— Что же теперь положило предел вашему терпению, тетушка Цзин, раз вы решились разоблачить негодного обманщика прямо при Цзинъяне? Вы сочли, что я и вправду неразумное дитя, раз так поступаю, и надо меня наставить самым решительным образом?

— Прости меня, дорогой, — ответила она без малейшего раскаяния в голосе. — Если бы я не увидела, что ты сжигаешь себя, словно свечу, а мой сын по незнанию потакает тебе в этом, я бы промолчала.

Сяо Шу негодующе нахмурился:

— Но тетушка!.. Когда солдат собирается в бой, его добрая мать тревожится, но не останавливает и не удерживает его под безопасным кровом. Отчего же вы теперь хотите остановить меня перед моим боем? С прежним лицом или нынешним, я сын семьи Линь, и я должен доказать нашу невиновность. Прошу тетушку не беспокоиться за мое здоровье. Я знаю меру.

— А Цзинъянь тоже ее знает? — спросила матушка тихо, но в голосе ее зазвенел металл. Пока лишь нежное серебро колокольчиков, но уже это было предупреждением. Тишайшая наложница Цзин, получившая свое дворцовое прозвище за мягкость и кротость, не бывала такой всегда с проказливыми подростками, и сяо Шу следовало это помнить. — Ты знаешь, что такое яд Огня-Стужи, сын, и чем он опасен?

— Должен сознаться перед лицом матушки в своем невежестве, — поклонился Цзинъянь. Он успел заметить, что на лице советника Су утвердилось тоскливое, несчастное выражение. Сяо Шу никогда не любил проигрывать.

— По-разному говорят о том, отчего яд Огня-Стужи так зовется: от места ли, где он зарождается, или от того, что больного терзают одновременно невыносимый жар в крови и ледяной озноб в костях. Но хуже, что он отнимает одновременно речь, облик и разум, а лечение от него едва ли не тяжелей недуга.

— Но ведь господин Су... то есть сяо Шу — он вылечился?

Цзинъянь покосился на своего советника. Да, слаб, худ, подвержен простудам, но не похож ведь на умирающего и даже страшный яд Ся Цзяна сумел перебороть! Непонятно было только, как яд может отнять облик и почему новая внешность сяо Шу так непохожа на прежнюю и в то же время соразмерна и прекрасна? Странно ,что существует болезнь, которая дарит красоту, в противоположность, например, оспе.

— Вылечился, — повторила матушка эхом. — В свитках сказано: чтобы вернуть отравленного к человеческому облику и устранить из его разума жажду крови, надо полностью удалить яд. А для этого — надломить каждую кость в теле и снять кожу. И даже если человек не сойдет с ума и оправится после всех этих мучений, его жизнь будет короткой, а здоровье слабым. Целитель, который тебя избавил от яда и подарил нынешнее лицо, наверняка сказал тебе об этом, сяо Шу?

Словно горячим шаром воздуха ударило в Цзинъяня, так что начало печь в груди, а на глазах выступили слезы.

— Он сказал, у меня крепкое основание, — пробурчал сяо Шу, отводя взгляд. — Вам нет причин тревожиться. Я как следует позабочусь о своем здоровье.

— Судя по услышанному мной, хотя бы один из троих должен был сказать неправду: твой лекарь, ты или матушка, — просипел обретший речь Цзинъянь. — На кого поставил бы ты, сяо Шу?

Он все-таки шагнул ближе, стиснул его за плечи, хрупкие даже под несколькими плотными халатами, прижал к себе — осторожно.

— Скажи нам, — попросил он на ухо. — Ты же знаешь пословицу: правда — как рыба в реке, ее полностью не скрыть, где-нибудь, да плеснет. Или я один не заслуживаю знать?

— Да причем тут «заслуживаешь или нет», Буйвол, — проговорил тот ворчливо. — Я о тебе заботился, как ты не понимаешь. Мы в шаге от победы, еще немного — и ты получишь титул наследного принца. А наследник должен быть безупречен, вне всяких подозрений. Что если меня разоблачат? Мое имя не отгадал только ленивый, значит, эту угрозу нельзя сбрасывать со счетов. Ты же должен иметь возможность нелживо поклясться перед Небесами, что не знал, кто я такой, и непричастен к моим преступлениям.

— Придумай что-нибудь получше! — отрезал Цзинъянь. — Первый брат носил титул наследного, был безупречен и мог поклясться любой нелживой клятвой, что никак не злоумышлял против отцовской власти. Много ему это помогло?

Он тут же с раскаянием увидел, как дрогнули матушкины губы, и понял, что это напоминание вскользь задело и ее саму, до сих пор горюющую о смерти супруги Чэнь и принца Ци.

— И вообще, — спохватился он, — об этих вещах мы с тобой наедине поговорим. Матушка же хочет знать о твоем здоровье и о том, что ему грозит. А я, знаешь ли, присоединяюсь.

— У меня, — с достоинством сказал советник Су (сяо Шу, на глазах превращающийся в советника Су, человека с честными глазами, безупречными манерами и коварными мыслями), — есть добрый друг, второй по искусности лекарь в Поднебесной. Нынешним обликом и тем, что спустя столько лет я смог увидеть вас, я обязан исключительно ему. И мастер Линь пока не говорит мне облачаться в погребальные одежды.

— А что он говорит? — спросил Цзинъянь с подозрением. Человек, который ломал сяо Шу кости, пусть из самых лучших побуждений, не вызывал у него доверия, будь он хоть лучший лекарь под этими небесами. — Это не тот почтенный господин, что пользует тебя в столице? Его, кажется, зовут по-иному, к тому же он больше кричит на тебя, чем говорит, и я не скажу, что он так уж неправ.

— Это лекарь Янь, — вежливо пояснил быстро оправившийся от двойственного нападения господин Су. — Однако, ваше высочество, я изумлен: почему мы обсуждаем моих лекарей, чьи добродетели неисчислимы, а знания глубоки, однако сам предмет их заботы слишком ничтожен, чтобы тратить на них внимание благородной супруги и имперского принца? Или проще сказать — тетушка Цзин, братец Буйвол, не терзайте сердце моими былыми невзгодами. Я ведь жив, и это главное.

Жив. Ну да. Даже когда уста Су Чжэ изрекали непреложную истину, что солнце восходит на востоке или что армия Чиянь должна быть оправдана, Цзинъянь не мог отделаться от подозрений в… А гуй знает в чем! Но не мог же он произнести такое при матушке? Не мог наорать при ней на своего советника: лживого как лис, умного, точно семеро мудрецов сразу, и мчащегося к цели, словно сорвавшаяся с тетивы стрела. Хотя очень хотел.

— Я позабочусь о его здоровье, матушка, — поклонился он почтительно. — Глаз отныне не спущу. Сяо Шу столько делает для меня, что будет лишь справедливо ответить ему не меньшей заботой.

Гневное фырканье за его спиной было тихим, но вполне различимым.

* * *

— Значит, так. Я счастлив, что ты жив. Доволен, что могу не прятать от тебя эту радость. Сострадаю перенесенным тобой мучениям. И обижен, что ты решил утаить все от меня, — сообщил Цзинъянь в упрямо закаменевшую спину. — Вот. Теперь можешь ругаться.

Его советник обернулся на полушаге. Глаза у него были сердито сощурены.

— Я не ждал от тебя такого, Цзинъянь! Зачем ты обеспокоил тетушку Цзин, причинил ей огорчение и вдобавок к прочим заботам обременил тайной, которую ей хранить будет так же нелегко, как нести горячий уголь в руках?

— Матушка догадалась, кто ты, и без моей помощи, сяо Шу. Эй! Осторожнее, — исполняя данное ей обещание, Цзинъянь поддержал хилого советника под локоть, когда тот, обернувшись к нему, позабыл глянуть под ноги.

— Не называл меня так прежде — так не привыкай впредь. Ты все еще принц Цзин, а я — преданный тебе советник. Сорвется с твоего языка некстати, и…

— Сорвется, как у главнокомандующего Мэна? — уточнил Цзинъянь ласково и очень тихо. — Я пару раз подумал, что ослышался, когда он окликал тебя «сяо Шу» через весь двор.

— Похоже, Буйвол, — огрызнулся тот, — больше всего ты радуешься возможности проявить на мне свое остроумие. Мог бы и обойтись без срывания масок и не препирать меня к стене вашими объединенными усилиями, если всего лишь намеревался доказать, что господин Су — двуличный, лживый негодяй, играющий с людьми как с камнями на доске…

— Тш-ш! — Цзинъянь быстро стиснул его ладонь.

Цюшэн вылетела на них, обогнув палатку, стремительно, как камень из катапульты. Благонравная дочь принца была одета в мужское, из-под короткого халата виднелись заправленные в сапоги штаны-таоку, волосы были заплетены и связаны на макушке тугим пучком под шлем, а выражение лица — сосредоточенное.

— Батюшка-ваше-высочество, господин наставник, недостойная исполняет задание мастера Фэйлю, дозвольте бежать!

Они оба улыбнулись, оба снисходительно кивнули ей — так одинаково, как обученные солдаты поднимают щиты в строю. Цзинъянь вдруг представил, как обладающее острым слухом дитя добавило бы, не меняя голоса: «Батюшка, а почему учитель Су — негодяй?», и как он бы долго объяснял истинного положения дел, начиная с «он зачал тебя и умер» и до «он страшно болен, а говорить об этом отказывается», и вместо этого поспешно спросил:

— Я не слишком обременил тебя заботой о моих детях? — Сяо Шу посмотрел на него удивленно, и тот быстро добавил: — Когда-то для тебя не было большего наказания, чем заставить возиться с мелкими. Понимаю, теперь у тебя и Фэйлю, и...

— Я уже не тот беспечный друг, что был у тебя когда-то. Нельзя пройти через ад и выйти прежним. Наставлять твоих детей — то немногое, для чего я могу быть полезен открыто. Кстати, дочь? Когда это дюжину лет назад ты успел пробраться на ложе к чужой жене? А я был настолько невнимательным болваном, что не заметил…

О да, сяо Шу остался талантливым полководцем, быстрым в решении и стремительным в нападении. Мысли Цзинъяня почему-то от «чужой жены» перескочили к «чужой невесте», и он густо покраснел, буркнув: «Потом расскажу». И остаток пути до палаток они проделали в согласном молчании.

*19*

Раз боги рассудили по-своему, что могут сделать люди? Беспечное спокойствие праздника разбилось вдребезги, подобно драгоценной вазе, задетой неосторожным плечом. И в центре этой бури, разумеется, был советник Су.

— Примите доклад, ваше высочество! Принц Юй задумал восстать. — И яростным шепотом, в спину Цзинъяню, он добавил: — Я же говорил, что нужнее был бы тебе в столице!

— В столице? И чем бы ты мне там помог? Прорвался бы с боем вместе со своими молодцами из цзянху — или все-таки украсил бы собой темницу моего мятежного брата?

Боец из упомянутых, Чжэнь Пин, действительно был хорош, раз миновал городскую заставу невредимым. Но даже он не сумел бы это сделать, вытаскивая в безопасность вместе с собою еще и господина Су, красой подробного обморочной деве. Ну, или не красой. Но матушка точно сказала, что любое напряжение сил тому не полезно, так что про обморочную было бы вполне справедливо.

— Приму это за признание, что здесь я, напротив, окажусь крайне полезен вашему высочеству, — советник умел произносить свои дерзости таким вкрадчивым тоном, что Цзинъянь всего лишь внутренне кипел, но не одергивал наглеца. А тем более — теперь. — И пока не появился главнокомандующий Мэн, за которым я уже послал, спешу заметить, что недавнее разоблачение не пошло нашим совместным делам на пользу. Мы с вами бесстыдно ругаемся, точно старые супруги, вместо того, чтобы обсуждать вещи важные и опасные.

— Прошу меня извинить, мною двигала только забота о вашей безопасности, — чопорно и с должным обращением отрезал Цзинъянь. — Эти сведения непреложны?

— Полностью. — Советник свирепо сверкнул на него глазами. — Старшина Чжэнь ручается за сказанное собственной головой и заплатил жизнями тех людей, которые помогли ему уйти.

— Не подумайте, что я усомнился… Но какими силами располагает мой брат, если речь смогла зайти о мятеже? Его личной охраны не хватит, чтобы взять штурмом даже мое поместье, не говоря уж об императорском дворце.

— Захватывать дворец ему нет надобности: императрица, оставленная государем распоряжаться в столице, вполне расположена к своему приемному сыну. Который уже спешно отбыл к армии Цинли.

Цзинъянь потер переносицу, вспоминая подробности. Армия Цинли расположена к западу от столицы, ее главнокомандующий Сюй не стоит доброго слова и получил свой высокий пост благодаря родству с императорской супругой, но под его началом пятеро генералов, которые ведут три цзюня войска и шесть тысяч конницы…

— Пятьдесят тысяч человек… Против трех тысяч, что есть в нашем распоряжении здесь, сила грозная; наших людей не наберется и на десятую долю от их войска. Да — но чтобы добраться до нас, армии Цинли должно миновать окрестности столицы!

— И я не стал бы ставить и разбитого черепка на то, что принца Юя это хоть немного беспокоит. В столице властвует императрица. А это означает, что гвардия в столице либо просто покорилась ему, либо получила от нее приказ не чинить пятому принцу затруднений.

— Гвардия? Моя гвардия?! — Мэн Чжи ворвался в шатер, поспешно кланяясь принцу на ходу. — Они верны императору и не могли…

— Гвардии, как и всем прочим, объявлено, что гнусные мятежники, ведомые не знающим сыновнего почтения Сяо Цзинъянем, захватили государя в плен. Ты — один из них, Мэн Чжи, поздравляю, — усмехнулся сяо Шу, даже не заметив, что обращается к главнокомандующему безо всякого вежества.

Он хорохорился, но со стороны было видно, что лицо у него посерело, под глазами пролегли тени, точно дурное известие выпило из его тела силы. Из тела — но не из ума. Потому что сразу после тот потребовал карту, подробнейшее описание сил, которыми они располагают, бумагу и кисть. И принялся творить чудо.

Исписанные листы ложились в сторону один за другим, точно упавшие с дерева листья, и на них разворачивались набросанные штрихами карты и обрывочные приказы, строились списки и войска. Как сказочный портной, обещавший сшить богачу шубу из мышиной шкурки, советник Су растягивал их скудные силы на несколько дней обороны. И прокладывал на это самое время полную опасностей кратчайшую дорогу к ближайшему гарнизону и обратно для самого Цзинъяня.

— Просите государя о верительной бирке, принц; будьте резким и неловким, говорите мало, все получится. Северная тропа может быть размыта весенними ручьями как… размыта, одним словом. С собой в дорогу возьмите двоих наиболее доверенных офицеров — да хоть Ле Чжаньина и к нему еще кого-то. На обратном пути вам, возможно, придется разделить войска; тяжелая конница не пройдет перевал Сянлань…

Мэн Чжи только крутил головой, точно ловчий сокол, переводя взгляд с одного на другого. «Северная тропа? Бамбуковый ручей? Оставить лагерь к вечеру и организовать оборону Охотничьего дворца? Да, ваше высочество! Разведку немедля обеспечу. Сам возглавлю атаку на передовой отряд мятежников. Жизни не пожалею, но волос не упадет с головы его величества и благородной супруги». При этих словах он посмотрел на хилого беззащитного сяо Шу с такой мучительной тоской, что Цзинъянь не смог не прибавить в самом строгом тоне: «Это касается и господина Су; ничто не должно ему навредить».

У него самого тянуло и щемило сердце, словно вернулись времена двенадцатилетней давности, и он уезжал, а сяо Шу оставался. Что, конечно, было глупыми страхами и суевериями, и оттого он только говорил суше и резче, все о делах, исключительно с вежливым «вы», и лишь в последний миг уронил, точно в холодную воду ахнул: «Я вернусь, даже если я умру». Сяо Шу яростно сверкнул на него глазами и буркнул:

— Нет уж, без этих крайностей. Не стоит брать с друзей юности дурной пример.

* * *

В проницательности и знании человеческого сердца господину Су не было равных — отец-государь выдал Цзинъяню бирку с тигром, позволяющую привести к повиновению гарнизон крепости, почти что не колеблясь и не тратя зря драгоценных минут.

У Цзинъяня в груди вибрировала струна, словно он натянул тетиву к уху до упора и выжидал нужного мига, беря прицел. И стрела эта, как некогда выразился советник Су, была нацелена прямо в голову брату Юю. Пятый брат, злоумышляющий против власти, уже заслуживал должного урока, но то, что в окрестностях горы Цзюань опасности подвергались почти все дорогие Цзинъяню люди, подогревало его негодование до невиданного жара.

Ле Чжаньин уже готовил их маленький отряд к отъезду, отбирая в сопровождение самых легких, жилистых и выносливых и складывая в седельные сумы все необходимое для ураганного марша. И благодаря его тщанию у Цзинъяня неожиданно открылась свободная минута для Тиншэна.

— Я уезжаю за подмогой, — объяснил он мальчику как взрослому, — и оставляю тебя попечению господина Су. Береги себя сам и помни о том, что он недужен, так что не стесняйся прибегнуть к притворной слабости, чтобы увести его от опасности. И позови Цюшэн, я бы хотел дать наставления и ей.

Тиншэн, однако, потупился:

— Ваше высочество, последний раз, когда я видел сестрицу, она убежала к мастеру Фэйлю. Пойти ли мне ее поискать?

«Строптивость в этой семье боги вывалили целиком в одни руки, — подумал Цзинъянь досадливо. — Но что же удивляться: это брат Цзинъюй отличался добродетелью и благонравием, а вот Линь Шу никакую опасность не считал чрезмерной». И это никуда не годилось. Даже если Цюшэн и обещала в будущем стать воительницей, подобно своей матери, сейчас она была чересчур мала и должна была вести себя как хорошо воспитанная девица.

— Праздность и игры закончились, а мастеру Фэйлю сейчас не до вас, — строго сказал он. — Поэтому давай, найди свою сестру и скажи ей, чтобы вспомнила дочернее послушание и немедля шла к матушке Ян.

Ян-шуи, что удивительно, сама отыскала его стражу спустя. Дочь полкового командира должна была отлично знать, что значат сборы по тревоге и почему не следует беспокоить генерала в эту минуту домашними глупостями, так что Цзинъянь нахмурился и сразу спросил, что случилось.

Случилось, как оказалось, скверное. В последний раз воспитанницу его высочества видели еще до полудня, когда та забирала от коновязи лошадь. К слову, чудом спасшийся вестовой с заставы Дакан прискакал в лагерь с известием о мятеже много позже. Мышастая Сишу была легкой, выносливой кобылкой и хорошо слушалась руки вздорной дочери Цзинъяня. Которая, возможно, отправилась просто прогуляться в лес верхами, не ведая об угрозе.

— Советник! — поймал он сяо Шу между палатками. Неясно, кто мог их слышать, поэтому он торопливо пробормотал: — Дело малое в сравнении с опасностями, которые нас ждут, но я вынужден вас обременить им прежде своего отъезда. Прошу вас, позаботьтесь о моих воспитанниках — и особое внимание уделите Цюшэн, которая носится сейчас невесть где. Попросите Фэйлю поскорее ее отыскать, а затем отнеситесь к ней, м-м, с той же строгостью, как если бы она была вашей собственной дочерью.

«На этот раз могу не вернуться я, — хотел он сказать сяо Шу. — Но если боги окажутся справедливы и обратят на вас свой взор, ты выживешь. И дождешься встречи с Нихуан. Это все равно будет честная мена».

И удивленное лицо советника Су, и встревоженный прищуренный взгляд главнокомандующего Мэна, и закаменевшее в спокойной решимости лицо матушки стояли у Цзинъяня перед глазами, когда он погонял коня прочь от горы Цзюань.

*20*

Бросок их крошечного отряда к крепости Цзи запомнился Цзинъяню стеной весенней зелени, слившейся в одну размытую полосу, болью в теле, сведенном от долгой скачки, и грязью из-под копыт, забрызгавшей его до самых бровей. Вкус глины во рту и запах лошадиного пота, и одна мысль в голове — три тысячи гвардейцев Мэн Чжи держат оборону против пятидесяти тысяч солдат мятежников. Сам Чжугэ Лян при таком соотношении сил имел бы немного шансов на победу! Уже заполночь, упав на привале как подрубленный, Цзинъянь и во сне не прекращал мчаться вперед, безостановочно вознося молитвы богам, предками и духам погибших армии Чиянь за успех этого безнадежного дела. Проснулся он от того, что его тряс за плечо Ле Чжаньин. Небо едва тронул рассвет. Цзинъянь успел мимолетно позавидовать своему генералу, которому разница в пять лет давала дополнительную толику выносливости, и снова поднялся в седло. Хотел бы взлететь, но хорошо, что удалось вскарабкаться. Вперед!

Командирам крепости трудно было узнать циньвана Цзина в заляпанном грязью, шатающемся от усталости всаднике с жалким отрядом из таких же замызганных пяти солдат. Но императорская бирка не оставила им возможности усомниться. Цзинъянь успел только проглотить похлебку, пусть из фарфоровой миски, и умыться, об отдыхе и речи не было. Уже грохотали барабаны, отдавая приказ «оружию, головам и ногам». Запели свирели, пятерки-у собирались вместе подобно каплям воды на лаковом подносе, образуя десятки и сотни. Вздымались значки, а возле вышедшего во двор Цзина как-то сами собой образовались охрана и военный совет с желтым знаменем Центрального дворца. И чешуйчатая зубастая змея легкой конницы первой вытекла в ворота крепости.

«Мэн Чжи — несравненный боец и лучший из армейских командиров, — твердил Цзинъянь молча, устремляя бег лошади вперед. — Линь Шу был блестящим стратегом и им остался. Они выдержат и дождутся подмоги». Его боевого коня ординарец вел заводным, без груза — Цзинъянь сможет повести всадников в бой прямо с марша. Это было самым мучительным, заветным его желанием. Он чувствовал, будто за его душу уцепились прочные крючки и тянули его без жалости к горе Цзюань. Матушка. Дети. Сяо Шу. Да чтобы демоны уволокли брата Юя в самое глубокое из смрадных подземелий!

Его всадники вломились в расположение мятежников ударом железного топора, прорубающего мягкую древесину. В нескольких ли в стороне над вершиной горы Цзюань поднимался дым, и сердце Цзинъяня мучительно сжалось. Но сперва нужно было отрезать основные силы армии Цинли от атакующего отряда, и лишь затем бросаться на помощь осажденным. Его меч взлетал и опускался, а красная пелена гнева застилала глаза, пока враги не попятились и не начали падать на колени, бросая оружие, а до его сознания не дошел крик Ле Чжаньина: «Ваше высочество! Мятежник Сяо Цзинхуань окружен в своем шатре. Какие будут приказания?»

Цзинъянь прикусил язык, давя жестокое «Не щадить!», ведь если брат Юй еще здесь, а не торжествует на горе победу над телами коварно убитого отца и его сановников, — значит, Охотничий дворец еще держится, и есть, есть надежда! А значит, его там ждут, да и строптивый пятый брат понадобится отцу живым.

— Ловчие сети, связать, и в клетку, — распорядился он. — Много чести змею, чтобы я брал его в плен самолично. Генерал Ле, головой отвечаешь. Сотня, за мной!

И пришпорил коня.

Он летел от ровного бранного поля через некогда нарядный, а ныне сожженный палаточный лагерь в проплешинах гари и пятнах крови на обрывках холста; топот копыт его коня раскатился дробью по ведущей наверх знакомой дороге, штандарт хлопал над головой на горном ветру, и когда за поворотом они вылетели на преградившее им путь засечное бревно, он только набрал воздуху в грудь, чтобы скомандовать атаку, как из кустов у обочины выскочил человек в броне и упал на одно колено, прижав кулак к груди в воинском приветствии.

— Ваше высочество принц Цзин!..

Его солдаты уже вздернули человека за локти, и Цзинъянь с изумлением узнал в нем сотника юннаньских князей… как его там, Дун или Ду? Знакомая по усадьбе Му физиономия, одним словом. Тот выпалил:

— Слава всем богам, вы пришли! Надо полагать, противника снизу можно уже не ждать? Докладываю вашему высочеству: вражеский Красный Коршун повержен, княжна своей рукой казнила их командующего и взяла на себя оборону Охотничьего дворца и безопасность его величества.

Сотник дернулся, выворачиваясь из держащих его рук, и заорал все в те же кусты:

— Шевелитесь, черепашьи дети! Заслон отодвинуть, пропустить принца Цзина с отрядом!

Нихуан здесь? Как она узнала — неужели увидела вещий сон, или у кого-то (не будем называть имен!) нашелся с собою голубь с ее голубятни? Вэйлин не так далеко от горы Цзюань, но совсем не по дороге к крепости Цзи — оттого у Цзинъяня не было никакой возможности призвать княжну на помощь, о чем он жестоко жалел. Тысяча тяжелой кавалерии, которая несла вместе с нею траурный караул, была малой, но убийственной силой, и, если бы Нихуан сумела переломить ход боя под стенами дворца… Безо всяких «если бы». Она так и сделала. Да здравствует его свирепая сестрица Нихуан, да пошлют ей боги тысячу лет благоденствия!

Чадный масляный дым поднимался из-под стен Охотничьего дворца, ворота были выломаны, земля рядом с оградой и во внешнем дворе завалена телами и усеяна сломанными стрелами. Но гвардейцы Мэн Чжи несли караул у каждых дверей, и на их лицах была написана одинаковая свирепая радость.

В полутьме зала среди роскошных одежд сановников и знати глаз Цзинъяня сразу выхватил три светлых пятна: белые с голубым доспехи Нихуан, простой светлый халат сяо Шу — эти двое сейчас держались вместе и, похоже, воительница поддерживала хилого ученого под локоть — и священный желтый наряд отца-императора. Матушка, слава всем богам, стояла рядом с ним невредимая.

Цзинъянь опустился на одно колено, сжимая в руках всевластного металлического тигра.

— Отец-государь, ваш сын привел войско крепости Цзи, взял в плен мятежника Сяо Цзинхуаня и поверг его солдат. Прошу отца принять верительную бирку.

Лицо императора он увидел лишь краем глаза, но показалось, что на нем мелькнуло веселое изумление простотой его седьмого сына, без всяких условий и просьб о награде возвращающего ему власть. Отец не мог знать, что тяжесть бирки давила сейчас Цзинъяню на руки, точно вес полного доспеха, и что больше всего он хотел бы сейчас подойти к скромному советнику и драгоценной княжне и расспросить их о положении дел. Должно быть, матушка разглядела это нетерпение в его глазах — потому что с заботливым упреком заговорила о его ранах, и император отпустил его к лекарям и неотложным делам.

Цзинъянь нагнал их двоих на внешней галерее. Хотя почему двоих — взрослых послушно сопровождали еще и двое младших. На щеке у Тиншэна виднелась размазанная копоть, а Цюшэн до колен укрывала слишком длинная ей и невесть откуда добытая кольчуга. При виде Цзинъяня дети воспитанно отступили на пару шагов, предоставляя принцу возможность поговорить с дорогими его сердцу друзьями.

Первой он обнял княжну. Пусть сяо Шу совершил небольшое чудо, разработав план, как немногочисленным защитникам выстоять против многократно превосходящих сил, но этого чуда Цзинъянь от него хотя бы ждал. А Нихуан спустилась с небес, как фея на облаке.

— Сестра Нихуан, никого я не был так счастлив увидеть! Атаковать с одной тысячей двадцать, одним ударом уничтожить мятежного командующего, как сносят голову с плеч, и положить конец сражению — это только ты могла бы. В этом дворце все обязаны тебе своими жизнями, от отца-императора до этих детей. Если бы не ты, мои усилия могли бы пойти прахом.

Он склонился и коснулся ее ладоней лбом. А затем повернулся к сяо Шу:

— Советник Су, если бы не ваш талант стратега, дворец бы не устоял до появления подмоги. Доблестен солдат, который с мечом идет в бой, но еще более доблестен тот, кто, не имея меча себя защитить, сохраняет ясный разум и посредством его одного повергает врага. Вы с Мэн Чжи были как меч и направляющая его рука, и я восхищаюсь вами. И еще — благодарю как отец за то, что в этой кровавой смуте вы нашли силы защитить моих детей.

Сяо Шу, бледный и словно похудевший за эти три дня, усмехнулся и ответил первым:

— Ваше высочество слишком щедро оценивает мои ничтожные усилия. К тому же половину ваших похвал за заботу о детях по праву должна получить драгоценная княжна. Цюшэн, дитя, что же ты прячешься?

— Да, ученица Цюшэн, — подхватила Нихуан с полной серьезностью в голосе, — разве ты забыла, что сказала, когда явилась ко мне. Как там? Что ты, низкорожденная, непочтительна и глупа, преступно подслушиваешь чужие речи под стеной шатра и заслуживаешь палок за побег без дозволения, но умоляешь меня сначала спасти от жалкой смерти бедного учителя Су, твоего братика, благородную супругу Цзин, командующего Мэна и государя — именно в таком порядке, — а после смиренно примешь наказание? Похоже, тебе стоит обсудить это с батюшкой.

Мир перед глазами Цзинъяня внезапно моргнул и поехал вбок, как будто он стоял на кренящейся платформе, на каких выступают площадные акробаты. Не головокружение от потери крови, не обморок, который настигает нежных девиц, но ошеломление, в буквальном смысле, точно он пропустил удар по шлему. А может, просто недостаток сна за эти три дня. Он почувствовал, как его поддерживает твердая узкая рука — Нихуан.

— Позвольте мне, — быстро добавил советник, — на правах наставника еще раз распорядиться этими детьми. Вы оба, вместе, немедленно идите и отыщите лекаря Яня и отправьте сюда. Тиншэн, сразу после этого отведешь Цюшэн к ее матушке Ян-шуи в гибискусовые покои левого крыла и передашь, что твоя сестра под домашним арестом. После сам найди Фэйлю и ординарца его высочества, пусть идут сюда. Драгоценная княжна, не откажитесь помочь принцу Цзину. Нож у вас под рукой, а крови, которая натекла ему в сапог, достаточно, чтобы обеспокоиться и разрезать штанину, не дожидаясь лекаря для перевязки. А я, пожалуй, посижу и подожду… хотите, обсудим пока что юную барышню, с которой я не преуспел в обучении правилам достойного поведения и которая чуть не заставила мое сердце разорваться от испуга, но чья сообразительность и умение ездить верхом заслуживают похвалы?

Они оба сидели на затоптанных досках галереи, у стены, не в силах подняться, и заходящее солнце ложилось на их лица ласковым, совсем не подходящим этому дню теплом.

*21*

Торжественный лагерь у подножия горы Цзюань сгорел дотла в стараниях Мэй Чансу задержать врага, а запасных шатров не нашлось, даже армейских: оба войска примчались на подмогу ураганным маршем, оставив обозы далеко позади. Охотничий дворец, сам по себе небольшой, ныне был вовсе не пригоден для размещения двора; часть его комнат тронул пожар или бумагу в окнах посекли стрелы, впуская ночной холод. Женщины не самого знатного происхождения набились в те самые гибискусовые покои тесно, как куры в курятник; благородные дамы и титулованная знать теснились по нескольку человек вместе… Но не было сочтено нарушением приличий то, что верному сыну государя Сяо Цзинъяню, вершителю победы, едва нашлась одна комната под крышей и что княжна, разделившая с ним то же именование, растянулась на циновке рядом, отказавшись и от общества дам, и от необходимости делать десяток лишних шагов. Справиться с застежками брони им помогли ординарцы, немедля исчезнувшие, остальную же одежду, впитавшую запахи пороха, гари, крови, человеческого и лошадиного пота, они сами чудом помогли друг с друга содрать — чудом потому, что сон настиг обоих быстрее, чем стрела в затылок.

Цзинъянь внезапно проснулся посреди ночи. Сквозь вощеную бумагу сочился лунный свет; Нихуан, сидя, переплетала косу, тихо ругаясь и шипя на отсутствие под рукой масла. «Не спится», — пожаловалась она, уловив его шевеление. Цзинъянь отлично понимал ее — у него в голове до сих пор безостановочно стучали копыта и в такт им билась кровь, подгоняя. Он сел, помотал головой.

— Расскажи, — попросил он коротко. Язык ворочался тяжело, как после возлияний или под конец долгого похода в засушливой степи.

— Что говорить? Твоя неугомонная умудрилась не запалить лошадь и не свалиться с нее во время скачки до Вэйлин. И не попасться в плен мятежникам, и не стать добычей мимохожих разбойников — в добротной одежде и с хорошим скакуном; в общем — чудо, хвала небесам. Пала мне в ноги и, роскошно хлюпая носом, объяснила, что на гору Цзюань идет мятежная армия твоего братца и что все вы без меня пропадете, и первым делом — бедный господин Су. Ну — и вот. Я провела свою тысячу в обход их основного лагеря…

— … через Бамбуковый ручей?

— Где же еще! И доказала этим недоумкам, что недаром еще в «Сунь-цзы» говорилось: «На равнине сто всадников обращают в бегство тысячу человек»… а один юньнаньский воин точно считается за двоих. Слава богам, я быстро отыскала их предателя-командующего, а когда приколола его копьем на месте, дальше само пошло. Самым сложным было найти того, без кого я могла бы обойтись в бою и на кого при том положиться, что он не пустит девчонку в сражение.

— Ты на самом деле пообещала ее выпороть?

— Не без этого, — Нихуан усмехнулась. — Какой солдат не знает палки командира, какой ребенок не ведает родительской розги? А свою удачу она и так вычерпала до донышка. Видно, боги за ней всю дорогу приглядывали.

— И предки. Ее предки знали толк в воинской храбрости, по какой из линий не погляди. — Цзинъянь зевнул. — Я накажу ее, а ты похвалишь, договорились? Не все же нам поступать наоборот. Да и от приемного отца принять наказание не так обидно, как от родной матери.

— Дурак! — Нихуан ткнула его твердым кулаком в плечо, точно прочитав несказанное намерение.

— Ох! А я не успел тебе сказать, — вдруг спохватился он. Может, ему и вправду в бою прилетело по шлему, а он не заметил, только теперь сделался глух и слабоумен, точно древний прадед? — Сяо Шу знает, что я знаю про него. И что знает матушка. Хотя, в одной нерешительности позволь мне повиниться — я так и не сказал ему про дочь. Но теперь, когда ты здесь, мы определенно должны перестать таить от него правду про Цюшэн. Он тяжко болен, и мысль о том, что он все-таки не стал непочтительным сыном и сумел продолжить род, должна быть для него утешением.

— Действительно так тяжко, что и он жены себе взять не может? — нахмурилась Нихуан. — А не просто я ему нежеланна?

Цзинъянь смутился, поняв в точности, о чем она спрашивает. Господин Су был слабым, мягким ученым, но выглядел здоровее того же брата Нина, скажем, так что вряд ли можно было заподозрить его в мужской несостоятельности. Он буркнул:

— Я не лекарь, не отвечу. — Потом спохватился и прибавил: — Но матушка осмотрела его и вдобавок ко всей слабости нашла в его теле какой-то страшный давний яд, будто не хватало нам прочих бедствий. Само лечение от него ужаснее болезни, и вся эта лихорадка и кровохарканье — как раз из-за этого.

— Так что мы сидим здесь? — вскинулась она тотчас. — Я должна быть рядом, если так. Раз найдена болезнь, должно быть лекарство. Я — юньнаньская княжна, у нас найдется достаточно и лекарей, и снадобий, и…

Цзинъянь привлек ее поближе, положил ладони на плечи. Невысокая и тоненькая, как девочка, Нихуан доставала ему макушкой до уха.

— Не тревожься, тревог нам и так выше дворцовой кровли. Ты же видела, его приречные бандиты пообещали обеспечить ему и лечение, и кров, и тепло. До утра мы не будем там ничем полезны, сестрица.

— Точно? Ладно, поверю тебе, — отозвалась она, заводя руки за спину, чтобы закрепить косу.

Ее грудь приподнялась, обозначившись под нательным халатом. Цзинъянь невольно улыбнулся. Между тревог, которыми наградило их прошлое, и опасностей, ожидающих в будущем, в полусгоревшем дворце на пропитанной кровью земле, с сяо Шу, отравленным неизлечимым ядом, и с семьюдесятью тысячами ожидающих справедливости неприкаянных душ, трудно было найти должный повод для улыбки. Но полуобнаженная Нихуан все равно была красива. Только не стоит ей этого говорить, а то она начнет возражать с того, что перепачкана и не прибрана, а закончит чувствительным пинком.

— Хватит есть меня глазами, дыра будет, — безжалостно заметила Нихуан. Растянулась на лежанке и приглашающе приподняла край одеяла. — Ну что, Цзинъянь? Так и будешь дальше любоваться луной, или рискнешь отыскать путь наощупь?

Ее незлая насмешка точно сняла тяжесть с сердца, смахнула пелену неловкости с мыслей. Они легли под теплое одеяло вплотную, переплетя руки и ноги. Цзинъянь мимоходом поинтересовался:

— Скажи, сестрица, бывало ли с тобой такое, чтобы твой мужчина уснул, не закончив дела?

— Какой же из тебя жеребец после трехсуточной скачки, Янь-гэ, — ответила она ему, прижимаясь. Ее руки мерно скользили по его спине, не разжигая жар, а расслабляя, и одновременно затвердевшие соски вжимались в него, и это было все равно, что стоять попеременно под струями воды, то горячей, то холодной. — Да и я сейчас такая писаная красавица, что увидит меня кто ночью — долго еще об удовольствиях помышлять не станет.

— Ты моя желанная красавица, — сказал он искренне, скользнул рукой у нее между ног и был вознагражден тихим звуком удовольствия. — Горячая и влажная, как…

— Как рыба в теплом источнике или как цзяоцзы в миске? — поинтересовалась она с коротким смешком, уже тяжело дыша. Горячие-холодные волны сна накатывали на Цзинъяня с неудержимой силой, и он толком не мог понять, кто кого берет в этой постели: Нихуан сама извивалась у него на пальцах, прикусывала шею, шипела на ухо «Еще!..» и очень быстро напряглась всем телом и замерла, достигнув наслаждения. А потом отблагодарила поцелуем в уголок губ, мокрым и нежным, и тихим шепотом:

— Спасибо, милый. Отдариться тебе сейчас, или спать ты хочешь сильнее?

— Утром… — Цзинъянь никак не мог разомкнуть век, которые слипались, точно намазанные медом, и чувствовал, как из-под них текут сонные слезы. — Два-а-а… — он чуть не вывихнул челюсть в зевке, — раза, ага?

Уже сквозь сон он расслышал, как она пожаловалась, укладываясь потеснее к нему под бок — разгоряченная, сильная, вся из крепких мускулов:

— Вот проклятое женское естество! Чем страшнее бой, тем больше потом хочется. А сегодня мне было так страшно, что не успею! Чур, ты этого не слышал…

Весной солнце поднимается рано, а Нихуан растолкала Цзинъяня еще до рассвета, но, видно, покойный сон рядом с нею позволил неимоверному напряжению отпустить его. Да и способ, избранный сестрицей Нихуан, способствовал утренней бодрости.

— Двух раз не обещаю, — предупредила она, затаскивая его на себя и часто дыша открытым ртом, — но на один твой маленький братец уже напрашивается, и как еще быстрей я сумею тебя разбудить? Тш-ш!

Никогда еще Цзинъянь так сильно не тщился не издать ни звука на ложе, разве что в годы ранней юности, когда они с Линь Шу прокрадывались ночью к добропорядочным девицам, рискуя быть нещадно выпоротыми, если их на этом застанут. А Нихуан то ли подстегивала опасность, что их услышат, то ли она решила, что княжна — не какая-то там певичка и должна держать данное слово… То ли, как обычно, она отнеслась к весенним утехам просто, по-солдатски. Из-за этого обыкновения наслаждение с ней всегда бывало быстрым и острым. Им вечно было не до канона тысячи шагов, не до любовных стихов, не до изысков, подогревающих страсть. Нихуан спешила жить. Может, будь между ними любовь, все сложилось бы по-иному, но любовь Му Нихуан сгорела в пламени Мэйлин. И Цзинъянь не мог ее за это винить.

Вот негодяй сяо Шу, под какой бы он ни был личиной, — сказать «нет» такой женщине!

Кстати, узнать, как там здоровье негодяя и нельзя ли чем-то помочь, наутро женщина пошла одна. Цзинъянь ее сопроводить никак не мог: новый день обрушился на него спешкой, неразберихой, необходимостью озаботиться состоянием не только своих войск, но и десятков тысяч пленных, которых требовалось ладно что сторожить — нужно было их накормить, а еще просеять, отделив здоровых от раненых и солдат от командиров (и если первое было просто, то хитрецы, напялившие на себя солдатский панцирь в надежде избежать заслуженной кары, находились всегда). А еще — валом новых поручений от отца и необходимостью во что бы то ни стало отстоять перед ним жизни этих десятков тысяч мятежников, чтобы истребленная до последнего солдата армия Цинли не стала пугалом для острастки прочих, как стала некогда армия Чиянь, хоть и не стоило сравнивать жертв предательства и мятежников даже мысленно… Под всем этим беспокойство за здоровье сяо Шу оказалось погребено, точно жемчужина под волнами.

«Если с ним что-то случится, Нихуан отыщет меня… слуги главы Мэй пришлют быстроногого Фэйлю… и матушка всегда готова будет помочь с лечением», — повторял он себе, и все это было совершенно разумно и толково. Но втайне он опасался, что его ведут трусость и нежелание наконец-то предстать перед сяо Шу вместе с Нихуан и рассказать ему все, что они от него утаили. Он знал, что этот разговор не будет легким.

*22*

Придворные и сановники, приехавшие к горе Цзюань на веселое празднование, а натерпевшиеся страху среди крови и обгорелого дерева, растекались прочь, подобно каплям, испаряющимся с камня в жаркий день — если не они сами, так их семьи, слуги и домочадцы. Император милостиво дал им соизволение на отъезд, и в Охотничьем дворце сделалось попросторнее. Главнокомандующий Мэн с большою частью войска отбыл в столицу — железной рукой восстанавливать порядок; пленные перестали и дальше оскорблять взор Сына Неба даже на отдалении; а Сяо Цзинъянь неожиданно обнаружил себя на должности военного коменданта маленького лагеря с очень большой охраной.

Но нет худа без добра — все сколь-нибудь существенные персоны перебрались под теплую крышу в собственные покои. Включая кэцина Су. И княжну Му.

До полного годичного срока траура оставалось еще три седьмицы, но император не отпустил юньнаньскую княжну к обратно Сторожевой горе, буркнув, что траурный караул должен быть делом почтенным, а метаться туда-сюда, подобно блохе, не значит в должной мере почтить Великую вдовствующую императрицу. Приказал Нихуан зажечь в ее честь сотню свечей и на этом разговор счел законченным. Должно быть, княжна, вступающая в двери зала в забрызганном кровью доспехе и с покаянным возгласом: «Простите нерасторопную Нихуан, что она пришла поздно!» — произвела на него неизгладимое впечатление.

Так стоило ли двум храбрецам, повергнувшим вражескую армию, робеть перед разговором с одним мягкотелым ученым?

— Ваше высочество. Княжна.

— Господин советник. — Цзинъянь уважительно поклонился, однако имени не назвал вовсе не случайно. И все же он подождал, пока все не усядутся у чайного столика и хозяин не предложит гостям ароматный (горький, терпкий, пахнущий травой) напиток, прежде чем начать:

— Я полагаю, молчать о том, что знают все трое из нас, и бояться произнести вслух, что и так ведомо другому, — не лучший путь к откровенности и возможное основание для ошибок. Мне не по душе таиться от тебя, сяо Шу.

Советник медленно поставил чашку на столик. В осторожности движений угадывалось, что эти слова внезапно встряхнули его мир — хотя, казалось бы, он-то знал превосходно, для кого его тайна больше не тайна.

— Ах, вот оно что. Не отказываю тебе в догадливости, Цзинъянь, однако я подозревал, что сам ты меня не раскрыл бы. И матушка твоя сказала, что ты догадался прежде нее самой. Я подумывал на многих из своего окружения, но последней — на тебя, сестра Нихуан. Мои давние друзья сговорились?

— Мы остаемся твоими друзьями и соратниками по общему делу, сяо Шу, — произнес Цзинъянь с достоинством, но тот, казалось, вовсе на него не смотрел. Его глаза не отрывались от Нихуан. Вот он усмехнулся, покачал головой, точно принимая какое-то решение, и произнес:

— Я ведь просил тебя сохранить мою тайну, помнишь? Объяснил, чем это может помешать делу. Ты так ревностно пообещала мне молчать… Не думал, что женская болтливость легко возьмет верх даже над тобой.

Она ожидаемо попыталась оправдаться:

— Но Шу-гэгэ! Я не…

— Сяо Шу, прошу, не будь к ней несправедлив, — вмешался Цзинъянь прежде, чем успел подумать, что он делает и с какой хитроумности игроком намерен схлестнуться за этой доской.

— Заступаешься за нее, Буйвол? При том, что на ристалище наша Нихуан уложит тебя, пожалуй, за сорок приемов, а войска за собой водит вдвое больше, чем ты? Да и в искусстве лжи тебе ее не превзойти.

Нихуан была вовсе ошарашена этим напором и была готова не сдержать обиды, но Цзинъянь все же попытался не выпустить рвущееся наружу раздражение и ответить рассудительно:

— Вот именно: я стою на стороне истины против лжи, сяо Шу. Твои обвинения беспричинны. Случилось так, что мы с нею с самого начала поделились родившимися у нас обоих подозрениями — поверь, ты дал нам достаточно оснований для этого.

— Поделились? — Сяо Шу на мгновение задумчиво прикусил губу, сминая между пальцами край плотного шелка. Потом поднял внезапно вспыхнувший взгляд, прищуренный, тяжелый. — Полагаю, вы многое обсуждаете между собой, мои прекрасные друзья. Годы и расстояния вас не разлучили, вы не прекословите друг другу ни в чем, а теперь пришли ко мне рука об руку, в добром согласии, как пара уточек-мандаринок… Нет тайны, которая устоит перед весенними утехами, это еще богиня Чанъэ знала. Такой возможности я не учел.

— Ты не должен… — с напором начала уже Нихуан, и так же сяо Шу перебил ее:

— О моих долгах позволь судить мне самому — или полагаешь, это ты мне что-то должна по прошествии стольких лет? Но удивительно другое: я думал, ты отыщешь себе такого мужчину, которого сможешь взять в мужья, а не только на ложе. Его высочеству император точно не позволит укрепить свои позиции юньнаньским войском.

Он произнес это нравоучительно и холодно, тем же тоном, каким обсуждал с Цзинъянем ходы и назначения, ведущие того наверх, но смотрел не на него — все так же на Нихуан.

— Одного не понимаю: зачем ты так настойчиво напоминала мне, что мы обручены, сестрица. Неужто твое положение сделалось настолько затруднительно, что, пусть бедный книжник княжне неравная пара, но даже он может в этом деле помочь?

Вот тут Нихуан залилась краской от самых ушей, точно юная девица. И лишь когда она выплюнула грубое солдатское ругательство, Цзинъянь понял, что это была краска гнева, а не стыда.

Советник же посмотрел на нее с отлично изображенным прохладным удивлением, хотел было что-то сказать — и закашлялся, торопливо потянулся за чашкой с чаем.

— Не знаю, какие слова стали тебе поперек горла, сяо Шу, и какого в тебе яда с лихвой, чтобы отравить даже речи, но будь уверен — только твоя болезнь спасает тебя от заслуженной оплеухи, — выговорил Цзинъянь сквозь шум крови в ушах и приобнял Нихуан за плечи. Вот так, не скрывая, и пусть этот поганец думает что хочет.

— Если вы так удачно таитесь от остальных, как сейчас от меня, странно, что о вас не рассказывают сказители на городском базаре, — тот усмехнулся, но, пожалуй, это была наигранная веселость. — Ладно, Буйвол, на твою оплеуху я согласен, только Нихуан ко мне не подпускай, она сейчас уложит меня в беспамятство с одного удара.

— Ты никогда не был и на четверть столь же невыносим, как сейчас, пока был всего лишь советником Су, — выговорил Цзинъянь с отвращением, и тут же почувствовал, как в разуме, подобно рыбьему хвосту, плеснула какая-то мысль. Мелькнула — и исчезла.

— И правда, — согласился сяо Шу мгновенно, — добрый и милый друг, какой у вас был когда-то, обратился советником, чья польза для дела, увы, превосходит его нравственность. Я забылся. Умоляю ваше высочество и драгоценную княжну принять извинения от ничтожного, который оказался раздосадован собственной слабостью, особенно невыносимой в сравнении с былым. Прошу вас оказать снисходительность и перейти к разговорам о деле.

На этот раз он действительно имел в виду то, что сказал, — и с удвоенным усердием взялся за планирование мер, которые позволили бы Цзинъяню, ожидающему скорого возведения в сан наследного принца, упрочить свой авторитет в армии и ведомствах двора. А еще — шпионская сеть хуа; Ся Цзян, бежавший, пользуясь смутой, из-под стражи; неспокойное положение на границах; смена влияния при дворе Северной Янь; урожай риса, стати лошадей, реорганизация Министерства работ… Господин Су словно соскучился по чиновной работе за недолгие дни отдыха и войны и теперь делился своими заметками щедро, да так, что Нихуан, хоть и по-прежнему злясь, приняла в беседе живое участие. И именно Цзинъянь в конце концов укротил проявления этой деятельной натуры, намекнув на слабое здоровье советника, требующее отдыха, равно как на собственную необходимость идти.

— И что это было? — потребовала Нихуан, в буквальном смысле слова приперев его к стенке галереи. — Что за мешок с дерьмом, вывернутый мне на голову?

— Нихуан, — вздохнул Цзинъянь, — хотел бы я сам знать, кто покусал сяо Шу. Может, он так ревнует?

— Конечно! Стоило сперва отказаться от меня — чтобы потом ревновать! Вот черепахин сын!..

— Не злись, прошу тебя.

— Не могу! Он меня всю перевернул. Я собиралась рассказать ему про дочь — но у меня язык не повернулся, правда. Вместо этого хотелось только нашипеть на него, мол, это он, болван, даже позаботиться о последствиях никогда не умел, а мы взрослые люди, как-нибудь без советников разберемся.

— Ну это было можно, раз ты все равно собиралась рассказать. Все равно, что признаться ему, что последствия были и что он отец, — заметил Цзинъянь рассеянно. — Считать он умеет.

— Обойдется! — отрезала Нихуан. — Приберегу этот подарок ему… скажем, ко дню рождения. Или Празднику фонарей. А то сейчас я даже волноваться за него перестала, не поверишь. Я ведь думала расспросить, как он себя чувствует — так потом единственное, чего мне хотелось, это придушить его хорошенько, а вопрос про самочувствие задать, держа руку у него на горле!

Глаза у нее пылали обидой даже больше, чем негодованием; казалась, она вновь сделалась юной девицей чуть старше Цюшэн, которая ждала одобрения от обожаемого брата Шу, а попалась ему под горячую руку и получила нагоняй. А ведь приличий господин советник не нарушил; единственное, что можно было поставить ему в вину, это свободные речи равного, да ядовитые намеки, не хуже тех шпилек, каким обмениваются между собой дамы дворца…

— Говоришь, хотела поинтересоваться его здоровьем, но передумала? Знаешь что, Нихуан: а ведь сяо Шу снова нас обыграл.

* * *

Назавтра был свежий весенний день, и даже у десятника Чжао, старого солдата и слуги Цзинъяня, ломанного-переломанного в боях, не ныли кости к перемене погоды. Однако советник Су из своих покоев не выходил. Нихуан заглядывала к нему ненадолго, была деятельна, весела, про здоровье не говорила ни слова, шутила напропалую, и по боевой девице, охранявшей его шатер, прошлась небрежно — сказала, мол, дозволяет. Потом доложила Цзинъяню: так и так, сидел у жаровни, пил чашку за чашкой, кутался в меха.

Сам Цзинъянь заглянул чуть позже, незлобно пожурил сяо Шу за вчерашнюю выходку, рассказал новости из столицы. Он без слов отметил, что, как бывало уже не раз, тот покашливает («нет-нет, ваше высочество, першенье в горле за болезнь не считается») и заметки оставляет скупо, точно у него болят суставы и пальцы нетвердо держат кисть. Поэтому сказал без обиняков:

— Я и вчера забеспокоился о твоем здоровье, но не стал спрашивать в присутствии Нихуан.

— Даже удивительно. Разве у вас есть секреты друг от друга?

— Не захотел, чтобы ты закончил ссорой разговор, который ссорой начал, — ответил Цзинъянь веско. — Ты ведь чуть не сжег меня глазами, еще когда про твой недуг рассказывала матушка. А уж Нихуан не преминула бы докопаться до истины, во всех подробностях, вроде переломанных костей и содранной кожи. Можешь не благодарить.

— Ты!.. — вскинулся сяо Шу, и вправду прожигая его взглядом. Лицо его изменилось совершенно, но глаза остались прежними: сверкающие, яркие, цвета застывшей смолы.

— Я-то — точно я. А вот тебя не узнать.

— Пройдя через ад, прежним не вернуться, — быстро парировал тот. — Тебе не стоило узнавать во мне прежнего друга; советник Су в самый раз подходил для нашего дела.

— Разбитое яйцо не соберешь обратно в скорлупу, сяо Шу. Кстати, не так ты и переменился, злишься совсем как прежде — ты и в юности никому проигрывать не любил, — напомнил ему Цзинъянь. — Вот в перемену обличия без колдовских иллюзий я до сих пор поверить не могу. Твое лицо гладко, совершенно, точно облик, полученный при рождении. Лекари не делают такого.

Сяо Шу пожал плечами:

— Смотря какие лекари. Мой — мог.

— Это тот, который носит фамилию Линь или Янь? «Линь» — как что?

— «Линь» как светлячок, — ответил сяо Шу, не промедлив и лишней доли мгновения. — Зачем спросил?

— Сам я не слышал о таком чудо-лекаре, хоть я и сын матушки. Такой искусник вообще существует на свете или ты выдумал его имя, чтобы сбить нас с толку?

— К чему? Ведь мы отныне между нами, друзьями, больше нет секретов, — Господин Су, а это был сейчас точно он, улыбнулся так тонко и изысканно, что Цзинъянь заподозрил: в этой шахте осталось лежать еще много серебряной руды. — Просто ты вряд ли слышал о нем. Он почтенный человек, не славен на всю Поднебесную и живет уединенно, а благодеянием, которое он мне оказал благодаря редкому стечению обстоятельств, хвалиться не намерен.

— Жаль. Армейским лекарям не помешало бы научиться от него возвращать пригожий облик солдатам, обезображенным от ожогов. — Цзинъянь пожал плечами. — Знаю-знаю, ты сейчас скажешь мне, что я мыслю в первую очередь как армейский генерал, но что поделаешь, тигру из полос не выпрыгнуть. Я буду стараться, обещаю.

Дальше они сидели и составляли вместе запрос в военное министерство: Цзинъяню требовалась помощь, чтобы старый пройдоха министр Ли Линь, чье седалище было чутко ко всякого рода неприятностям, занялся делом, а не изысканием способов угодить внезапно возвысившемуся седьмому принцу. Работа шла споро, разговоры были любезными — и все же нынешнее беспокойство и память о вчерашней ссоре омрачали настроение Цзинъяня, как висящее где-то вдали грозовое облако не дает насладиться ясным небом над головой.

*23*

— Матушка, — Цзинъянь поклонился и незаметно подпихнул Нихуан вперед, — княжна Му Нихуан пришла засвидетельствовать вам свое почтение.

Матушкино лицо тотчас вспыхнуло искренней радостью.

— Что за нежданное счастье под моим скромным кровом! Все это время я так скучала по тебе, Нихуан… Ничтожная была слишком скромной персоной во дворце, чтобы ей были позволены высокие гости, а когда благоволение государя возвысило ее, тебя уже отослали из столицы. Подойди сюда, скорей!

Супруга Цзин преувеличенно хлопотала, красные подолы служанок так и полоскались по воздуху, когда они бегали за лакомствами и принадлежностями для чая. Наконец, решив, что возле шатра остались лишь те, чье присутствие не помешает разговору, она перешла сразу к главному.

— Я понимаю, девочка, что твой нынешний визит вызван не давними воспоминаниями о моих пирожках тайши и даже не благим намерением развлечь затворницу Внутреннего дворца. Что-то случилось с близкими тебе?

— И да, и нет, тетушка Цзин. Известный вам господин недужит. Я знаю, к лекарским отварам он привычен больше, чем к вину, но нынче он мне совсем не понравился. Я не видела его год и ощущаю разницу. Он дышит, как лошадь после скачки. И, как лошадь, шарахается от любого намека на свое здоровье. Чуть что — копытом в лоб.

— Каких еще сравнений ждать от командующего конницей, — с мимолетной улыбкой ответила супруга Цзин. — Ты хочешь, чтобы я поговорила с его лекарем? Безвестной знахарке, чьи годы учения давно позади, не след обижать своими советами заботливого и сведущего господина Яня. Проявления этой болезни он и так лечит мудро, а что до первопричины…

— Я затем и притащила сюда Цзинъяня, — кивнула Нихуан. — Расскажите нам обоим об этой гуевой первопричине, не стесняясь всяких пугливых животных. Что это за яд такой, что мучает дюжину лет? И какими чудесными зельями он лечится? Обещаю, если понадобится, я свой княжеский дворец заложу, но нужное снадобье достану!

— Яд Огня-Стужи. Всем, что я о нем знаю, я обязана книжной мудрости и своему скудному разуму. — Она понизила голос. — Трактаты говорят, что так жалят редкие твари, охочие до опаленной плоти. Отравленный после этого излечится от самых тяжких ран, но перестанет быть человеком: покроется шерстью, подобно царю обезьян, станет безъязыким и подверженным приступам кровавой ярости.

— С почтением к вашей мудрости, тетушка Цзин, но ни клочка шерсти на господине Су я не заметила.

— Наблюдательное дитя, — ответила супруга Цзин с коротким безрадостным смешком. — Еще трактаты добавляют, если с отравленного снять все кожу, чтобы избавиться от шерсти, и надломить все полые кости, добираясь до костного мозга, вместилища яда, можно будет удалить из тела большую часть отравы и вернуть больного к человеческому состоянию.

Нихуан, охнув, на миг прижала ладонь ко рту:.

— Да у кого же хватит бессердечия сотворить подобное!

— А вот это меня и волнует больше всего, — вступил в разговор молчавший до того Цзинъянь. — У кого? Таинственный лекарь — человек воистину бессердечный, но не чуждый прекрасному, поглядите, какой он сотворил новый облик. Он живет где-то скромным отшельником — но при том следит за состоянием больного и сейчас. Его искусство несравненно, но матушка о нем не слышала. И сяо Шу зовет его другом. Чудо, да и только.

— Чудо, — согласилась супруга Цзин, опустила глаза и разгладила полы одежд. — Ведь лечение, при котором коралловая ртуть извлекается из костей, хуже самой болезни и отнимает у человека наибольшую часть его природного дыхания-ци. Жизнь сама иссякает в таком больном через год-другой. Если он молод и силен — года через четыре. Однако Линь Шу оставил нас целых тринадцать лет назад…

— … а глава Мэй управляет своим военным союзом уже больше десяти лет. Я узнавал, когда он предложил себя мне в советники, — добавил Цзинъянь.

— Спасибо, дитя. Итак, не чародей ли тот, кто извлек три меры золота оттуда, где едва одна монета поместится? Но раз сяо Шу все же ослабел за год — а я полагаюсь на твою наблюдательность, девочка, — то сколько времени ему отпущено, и нет ли предела даже возможностям чудо-лекаря? Мне горько даже думать об этом, а сидеть в бездействии — вдвое горше.

— Позвольте недогадливому сыну продолжить вашу мысль, матушка. Сказать нам сяо Шу ничего не скажет, я уже убедился. Вы хотите, чтобы мы сами отыскали этого человека…

— …и уговорили его приехать, — подхватила Нихуан. — Хоть три раза, хоть трижды по три я буду посещать его шалаш и уговаривать склониться к моим мольбам. Будь он сам Вэй По-ян, затворившийся в поисках пилюли бессмертия, я растоплю его непреклонность. Где не поможет человеколюбие — поможет золото, тетушка Цзин.

— Значит, мы должны начать поиски. Уже известно, что цель этих поисков зовут господин Линь. — Цзинъянь отметил вопросительное выражение на лице матушки и добавил: — «Линь» — как светлячок.

— Как странно! — посетовала та. — Ничтожная мало знает о внешнем мире, запертая в безопасных стенах дворца, но даже мне в своей молодости доводилось встречать выдающегося лекаря и мастера меча по фамилии Линь. Я гостила в его обители, а мой названый брат Линь Се, — она на мгновение опустила глаза, — был с ним дружен, так что, должно быть, и его сыну тот не отказал бы в помощи. Однако то «линь», о котором я говорю, имеет начертание «ирис».

— Жаль, что это всего лишь совпадение, — вздохнула Нихуан, но Цзинъянь не намеревался так просто сдаваться.

— С дозволения матушки я напомню: первый раз имя «Линь» прозвучало мельком в пылу спора. Во второй же раз я спросил о лекаре Лине сам, в дружеской беседе — и узнал о нем много больше. И каков его характер, и обыкновение, и как пишется его имя. Сяо Шу нимало не замедлил с ответом мне… однако кто из нас усомнится в быстроте ума нашего друга? Особенно когда тот хочет что-то скрыть?

Вид у княжны Нихуан был мрачный и расстроенный, и она не преминула сердито выпалить:

— Так не должно быть! Нам стоило бы радоваться возвращению сяо Шу и возродить с ним счастливый обычай дружеской искренности, а не подозревать его во лжи с каждым произнесенным словом.

А матушка сказала только:

— Речи твои звучат разумно. Но строить что-либо на этих догадках не проще, чем гадать по форме облаков на небе.

— И все же сын просит добрую матушку подсказать, где я могу найти этого искусника давних времен. С чего-то мы должны начать в своих поисках? Не ходить же по горам, выкрикивая имя «Линь» и ожидая, что ответит эхо?

Супруга Цзин улыбнулась почти мечтательно, и, должно быть, перед ее глазами промелькнули сейчас события далекой юности и вольной жизни в цзянху.

— Нет ничего проще, чем отыскать моего господина Линя, дитя. Достаточно постучаться в ворота павильона Ланъя и попросить о встрече с Хозяином Архива.

Того самого Архива Ланъя, предсказание которого, врученное двум старшим принцам, стало причиной явления сяо Шу в Цзиньлин? И отчаянной борьбы за него Юя и Сяня, в конце концов послужившей к злосчастному падению обоих — что и освободило Цзинъяню путь к трону. Воля ваша, а в непричастность Архива к планам господина Су Цзинъянь не верил совершенно.

— Архив Ланъя! Все сходится. Я непременно … но я сейчас поехать не вправе. — Никогда, как в эту секунду, Цзинъянь так остро не жалел об отцовском благоволении и о том, что ему доверено множество важных дел. — Может, мне отправить к ним испросить совета своего человека? Ле Чжаньина, например.

— Совет, полученный от Архива твоими братьями, привел обоих к злосчастному исходу, неважно, ездили ли они за ним сами или посылали доверенных людей, — кротко сказала матушка.

Что означало: винит ли отец-император независимый от любого правления Архив в таком исходе или нет, не узнать, но и исключать такую возможность нельзя. А если запись на клочке шелка взрастила строптивость и неблагодарность в двух драконьих сыновьях, то и третьего отцу будет слишком легко заподозрить в тех же пороках, едва он прознает, что тот зачем-то обратился в Архив. Просто на всякий случай.

— Я поеду! — решила Нихуан немедля. — Испроси у государя для меня дозволения ехать на поиски.

— С годами я теряю остроту разума, — вежливо вмешалась супруга Цзин еще раз, — но мне кажется, и тут есть затруднения. Государь не без причин полагается в своей защите на крепость руки прославленной княжны и ее железнобокое войско. Он может не захотеть так быстро лишиться твоего общества, Нихуан. Однако не отчаивайся. Его величество благоволит тебе нынче и наверняка не откажет в малой просьбе. Молодому князю Му пришла пора укреплять свой род и Дом, отчего бы не отпустить его испросить доброго совета у Архива Ланъя? Даже если этот совет пойдет ему не впрок, печалиться об этом придется его старшей сестре, а не Сыну Неба.

— Му Цин? Но он… Даже если Цин-эр верен, исполнителен и умеет молчать о том, что произносить не след, однако дурашлив не по летам и не выносит изысканных речей. Если надо будет что-то вызнать, хватит ли моему братцу тонкости?.. — Нихуан задумчиво подергала себя за кончик заплетенной косы. — Надо будет подумать, кого, обладающего этим качеством в достатке, послать с ним для помощи. И чтобы не трепетал перед его княжескими покрикиваниями… Да. Позднерожденная благодарит тетушку Цзин за мудрый совет. Я напишу брату тотчас.

* * *

Выйдя из шатра, Нихуан решительно заявила:

— Я не дам больше нашему другу запутывать меня и вызывать вину за то, в чем я не виновата. И все же — мне надо собраться с духом прежде, чем сказать ему о главном, о дочери. От этого я чувствую себя трусихой — я, Му Нихуан, которая никогда не робела на поле боя! Ужасное ощущение.

— Когда это воин боится доложить о совершенном им подвиге? Тебе нечего робеть. Невидимой красной нитью соединены те, кому суждено быть вместе, и эта нить может растянуться или спутаться, но никогда не порвется. Цюшэн уже связала вас с сяо Шу на много поколений вперед, скажешь ты ему об этом или нет. Так отчего бы не сказать?

Сам Цзинъянь украдкой вздохнул. У него такого оправдания не было. Он позволил Цюшэн звать себя отцом, но даже не ввел ее в свой род, оставил неприкаянной без помощи предков, всего лишь молил о покровительстве кусок дерева на стене, который, как оказалось, не принял в себя ничьей души. Слава всем богам, что Линь Шу жив, но он, Сяо Цзинъянь, ведет себя в этом деле недопустимо. Не стоит усугублять свою провинность, замалчивая правду и дальше.

*24*

Легче беседовать о вещах сложных за чашкой чая или над ворохом свитков. Всегда есть, чем занять руки, чтобы не прятать их неловко в рукава, и на обсуждение чего свернуть, если слова о важном не идут с языка. Но как заговорить о самом сокровенном, о том, что пестовал много лет, над постелью больного, у которого лоб в испарине и губы обметало?

Сам Цзинъянь не привык болеть, раны и нутряная хворь от дурной воды в военном лагере — не в счет. Слабость здоровья господина Су, даже когда узнал, кто скрывается под этим именем на самом деле, он тоже относил на счет давних ран и обращался с ним со спокойной уверенностью, как разговаривал со своими калечными ветеранами боев. Или даже — как с братом Нином, с которым необходимо было проявлять уважительную заботу и следить, чтобы рядом всегда был бы кто-то, чтобы помочь ему подняться. Но печально сказанное матушкой «живут они года четыре» вкупе со словами Нихуан, что здоровье сяо Шу претерпело за год видимые изменения, теперь грызло его уверенность, как червь-древоточец — опорные балки.

Когда они вместе с Нихуан в первый раз пришли к покоям советника Су, его управляющий, низко кланяясь, преградил им путь со словами, что глава спит, — и тут первым, что заподозрил Цзинъянь, была неуместная игра в обиду и собственную важность, затеянная сяо Шу. Видно, что-то такое отразилось в его лице, поскольку управляющий — старшина бойцовского союза, прожженный вояка, которого мало что могло испугать, — попятился, не поднимаясь из поклона, и быстро позвал на помощь лекаря Яня. Тот же, не испытывая трепета перед знатнейшими из знатных, пускать их к больному — «да-да, ваше высочество, а вы думали, глава по лености прилег в постель посреди бела дня?» — отказался наотрез. Правда, пообещал прибегнуть к помощи его высочества, едва это потребуется.

Во второй раз растревоженный Цзинъянь бежал к этим покоям ночью, подхватив под локоть спешащую матушку, пока больной хрипел в постели, охваченный жесточайшим приступом грудной лихорадки, не утишаемой никакими усилиями лекаря Яня. Но лекарский сундучок и иглы супруги Цзин сотворили чудо, а после Цзинъянь полночи сидел рядом, сжимая ледяные пальцы сяо Шу, перепуганный, как будто ветер от Желтого источника над большим морем пронесся сейчас над ними своим опаляющим дыханием. Ему вдруг показалось, что сяо Шу держится за эту жизнь, как упавший с обрыва — за свисающую ветвь дерева, и в любую минуту его силы могут иссякнуть, а пальцы — разжаться.

В третий раз он притащил сюда Нихуан, едва лекарь дал дозволение навещать главу. Господин Су в постели представлял собою зрелище одновременно прекрасное и тревожащее. Он был облачен в изысканные домашние одежды и безупречно причесан, однако его волосы, противореча строгому придворному канону, оставались распущены, а со щек еще не сошел болезненный румянец, и выглядел он не строгим и многоопытным ученым мужем, а мальчишкой, едва старше Сяо Цзинжуя.

— Твоя болезнь заставила нас встревожиться, — без обиняков заявила Нихуан, беря бледную руку сяо Шу в свои.

— Чувствую вину за то, что огорчил вас, — ответил тот гладко. — Однако вам не стоило придавать происшедшему слишком много значения. Мы с моим недугом — давние знакомцы, и этому противнику меня еще долго не одолеть. Я знаю все его увертки.

— Долго — это сколько? — уточнила она спокойно. — Ну же, сяо Шу, если ты опять скажешь «не знаю», я заподозрю, что тебе осталось от силы полгода и ты намерен смолчать.

Цзинъянь успел заметить, как его друг сжал губы, едва заметно — то ли в досаде, то ли подавляя вздох, свидетельствующий, что удар попал точно в цель.

— Ты скрывал многое, но об этом ты должен нам рассказать.

«Нам», не «мне», отметил Цзинъянь.

— Десять лет. — Сяо Шу всплеснул руками; даже виноватый жест вышел у него красиво. — Знаю, это немного, но позволяет питать надежду, что за этот срок что-то изменится. Я не хотел вас расстраивать этим знанием, но, видно, уж ничего не поделать.

— И ты готов поклясться благополучием своих детей, что сейчас сказал нам правду? — прибавил Цзинъянь тихо.

— Правду, как мне ее сказали… Эй, Буйвол, вот это была дурацкая попытка подловить меня на лживой клятве! — спохватился тот. — Нет у меня детей.

— У тебя есть ребенок, — сказала Нихуан непреклонно, так же, как, отвердев лицом, отдавала команды своим генералам.

Сяо Шу дернулся в постели, пытаясь сесть ровней, запутался в одеяле, чуть не сбил локтем стоящую рядом чашку — словом, растерял все изящество своих движений и спокойное достоинство мудреца.

— Ты даешь в этом свое слово, Му Нихуан?

— Да. Хотя, — усмехнулась она свирепо, — после того, как прошлое мое слово ты мне вернул, и я больше не твоя невеста, становится жалко разбрасываться никому не нужными обещаниями. Но правда есть правда: как ты верно заметил прежде, неосторожные молодые девицы, допускающие на свое ложе мужчин, могут оказаться в затруднительном положении…

— Не сердись так на меня, Нихуан-мэй! Разве я мог знать? Прости! Я был глупым юнцом, думавшим только о том, что он скоро пришлет тебе свадебный наряд, — он покаянно сложил ладони, но лишь на мгновение. — Что с ним? Где ты его спрятала?

На Цзинъяня он вовсе не смотрел, полагая, что Нихуан просто взяла его с собой для уверенности, и уж к его ребенку давний друг никакого отношения иметь не может. «Не с ним, а с ней! Ты ее прекрасно знаешь, я зову ее дочерью, а ты ученицей, она смела не по годам, а вот если она вырастет такой же вредной, как ты, значит, боги за что-то на меня здорово разгневались», — вот что захотел он сказать, но промолчал. Эту атаку вела Нихуан, а он держал в резерве засадный полк.

— Отдала сразу после рождения человеку, которому доверяла, — отрезала Нихуан и повернулась. Глаза ее сверкали. — Цзинъянь, не стой тут как резной камень посреди пруда! Тебя это тоже касается.

Засадный полк долго не простоял… Цзинъянь прочистил горло.

— Если бы у княжны Му родился ребенок, последний сплетник на столичном базаре не усомнился бы в том, кто его отец, и могли бы не пощадить ни ее, ни ребенка, — пояснил он. — Она утаила то, что в тягости, до последнего срока сама водила в бой войска и родила втайне, прикрывшись излечением от ран. Так что не досадуй, что и ты не знал. Ничего, зато знаешь теперь.

— Цзинъянь!.. — сяо Шу скрипнул зубами. — Долго ты еще будешь меня мучить?

— В огне лживого обвинения армии Чиянь сгорело все, удалось спасти лишь двоих детей, зачатых незадолго до этого бедствия. Они оба сейчас мои воспитанники. Тиншэн — сын брата Цзинъюя, и Цюшэн — твоя дочь. Она родилась в третий день девятого месяца того же года, что и Тиншэн, считай сроки сам, это ты у нас ученый мудрец.

Сяо Шу хватал ртом воздух так, словно пробежал два круга в доспехе вокруг дворца, и переводил взгляд с одного на другого. Нихуан подсунула ему под спину подушку. Цзинъянь сам этого не смог — слабый хворый друг вцепился в его руку так, что пальцы пришлось бы отдирать. Но чашку с полуостывшим чаем он все же умудрился подхватить другой рукой и сунуть больному под нос.

— Почему вы мне не сказали раньше? — выдавил тот, опустошив чашку.

— Мы о многом умолчали друг с другом, — сказала Нихуан хладнокровно. — Где-то умолчание было лишним, а об ином, напротив, говорить вовсе не стоило, если ты помнишь, чем ответил мне в наш прошлый разговор. Слава всем богам, недомолвок между нами остается все меньше.

— И прежде, чем ты додумаешься упрекнуть меня в том, что я отнял у тебя дочь, как отнял девушку… — добавил Цзинъянь. — Возжигания вместе с ней я приносил твоему духу с самого начала — только вместо таблички у меня был лишь твой старый лук, не обессудь. А едва она вошла в разум и стала понимать, о чем надо молчать, я рассказал ей правду. Что ее родной отец, человек благородный, был облыжно обвинен и казнен, а я воспитываю ее в память о нем. Имени твоего, правда, я еще не назвал, но обещал это сделать вскоре. Все, теперь ты и сам сможешь ей назваться.

— Я…

— Я сохранила кровь твоего рода, я заслужила и твое уважение, и правду от тебя. Поэтому спрашиваю снова, Шу-гэгэ, — в голосе Нихуан звякнул металл, — ты правду сейчас сказал про десять лет? Или твоя дочь обретет родного отца только затем, чтобы проводить обряд поминовения перед его табличкой?

— А есть разница? — Сяо Шу усмехнулся, не разжимая губ. — Вы откроете ей мое имя и допустите ее ко мне лишь тогда, когда я поклянусь, что достаточно здоров?

— Годы сделали из тебя отвратительного интригана, сяо Шу, и ты думаешь, что все вокруг такие же, — посетовал Цзинъянь. — Нет, мы приведем твою дочь сюда в любом случае, едва убедимся, что ты не намерен лишиться чувств и перепугать ребенка. Впрочем, в ее храбрости я не сомневаюсь с тех пор, как она подслушала наш разговор и отправилась в одиночку за Нихуан с ее войском.

— Но позволь заметить, — добавила Нихуан, — ты так и не ответил на вопрос, который я тебе задала.

— В управлении Сюаньцзин меня так пристрастно не допрашивали, как вы двое, — пожаловался сяо Шу. Вздохнул глубоко, успокаиваясь, вновь обретая богатство и гладкость речи. — Но вы принесли мне великую радость, как я могу на вас сетовать? Самое преступное непочитание родителей — не иметь потомства, и вы нынче сняли камень с моей души. Когда я верну солдатам армии Чиянь доброе имя и восстановлю семейное святилище, я смогу отдать поклон предкам с неомраченной душой.

— Вот-вот, — сказал Цзинъянь ласково. — А если ты облегчишь душу еще и перед нами, тебе останется всего лишь шаг до того, чтобы сделаться буддой.

Сяо Шу молча взял обоих за руки и притянул к себе поближе, чтобы тихо сказать:

— Скажу то, что знаю. Когда я отправлялся в столицу, благодаря доброте моего друга у меня был флакон с пилюлями, способными поддержать мои силы. Запасов этого флакона должно было хватить на два года.

— А полтора уже прошло. Вот видишь, Буйвол, я угадала насчет полугода, — бросила Нихуан и плотно сжала губы.

— Гадание на стеблях тысячелистника и то ответило бы тебе точнее, сестра, — невесело усмехнулся сяо Шу и отвел глаза. — Но не упрекайте меня за это. Моя жизнь должна была закончиться на Мэйлин, а потом — оборваться через несколько лет, а потом — быть краткой… Если я доживу до осуществления своей цели, я уже тем буду счастлив. Но не знаю, сколько боги мне еще отмерили. Полгода? Год? Три? Всякий раз, когда я задаю этот вопрос своему лекарю, он отвечает мне одной фразой: «Старайся, и я буду стараться тоже».

Цзинъянь почувствовал, как перехватило горло.

— А лгать все это время, что ты лишь слабый телом книжник, а вовсе не стоишь на грани смерти, было несомненно полезно для твоего здоровья, — проговорил он тихо. — Если бы я знал, ты у меня ни минуты не простоял бы под снегопадом. И не бегал бы туда-сюда по выстуженному подземному ходу. И матушкины снадобья были бы в твоем распоряжении сразу. И…

— Вот! Я потому и молчал, — буркнул сяо Шу. — Ты бы опекал меня, когда для дела нужно было быть безжалостным. А вот с советником Су у тебя это неплохо получалось.

— Не веди себя как дурак, брат Шу. Раненого генерала везут к полю боя на носилках, — сказала Нихуан строго.

— Как мы перешли на разговор о военной стратегии, когда говорили о том, что разрешите моей дочери прийти ко мне? — парировал он с быстротой опытного воина. — Или слово княжны уже не так крепко, сестра?

Нихуан смерила его свирепым взглядом, поднялась, свистнув в воздухе плащом, и молча прошагала к выходу.

Сяо Шу посмотрел на Цзинъяня жалобно и спросил:

— Что, я и вправду дурак, братец?

— Не без того, — согласился Цзинъянь.

*25*

— Нихуан всерьез обиделась на меня? — забеспокоился сяо Шу. Будто сам всего не сделал, чтобы это случилось, да еще, насколько Цзинъянь знал новое его обличье, сделал с сознательным намерением и пониманием последствий.

— Скорее всего, она сбежала, не в силах побороть естественное желание дать тебе в нос. Нехорошо, если первая встреча ребенка с родителем окажется омрачена тем, что у отца будет вид побитого разбойника, как думаешь?

— Не вижу в такой возможности ни малейшего повода для смеха, — сяо Шу поджал губы и плотнее закутался в одеяло на плечах. — Неужели то, что я немощен, настолько тебя забавляет?

Цзинъянь хотел его утешить простым соображением, что Нихуан любого мужчину без труда поколотит, если разозлится, ей разве что брат Мэн не под силу, но не стал колебать воздух очевидным. Они погрузились в молчание. Оно повисло в комнате, точно плотный дым от курильницы, сгущаясь с каждой минутой. Сяо Шу покашлял и так ничего и не произнес. Цзинъянь прочистил горло и отважно решился:

— Думаю, сейчас она приведет твою дочь. А ты знаешь, что твой Фэйлю ест у нее из рук? В буквальном смысле.

— У Нихуан?!

— Нихуан он тоже одобряет, гм, довольно снисходительно… но я сейчас говорю о Цюшэн. И ее любимых фасолевых пирожных.

Сяо Шу, однако, не были любопытны ни пирожные, ни интерес Цюшэн к его юному телохранителю. Он помедлил и задал самый важный вопрос, как в упор спустил тетиву боевого лука:

— Она действительно моя дочь?

— Ты дурак или хочешь оскорбить Нихуан по-настоящему, усомнившись в ее верности?

Цзинъянь с ужасом подумал, что как раз господин Су — мог бы. Завел бы гладкие речи, протянул бы тоненькую ниточку от нынешних весенних забав своих лучших друзей далеко в прошлое, намекнул бы, что собственное дитя мужчине растить куда естественнее…

— Не делай вид, что не понял, о чем я спросил, — сказал сяо Шу жестко. — Вы могли бы указать мне на любое дитя подходящего возраста, и сказанное нельзя было бы ни опровергнуть, ни подтвердить. Легко воспользоваться моим желанием поверить в это всей душой.

— Ты подозрителен, как ядовитый скорпион, — бросил Цзинъянь в сердцах.

— Я таков, да. Ведь вы точно задели меня за живое, бесценные мои друзья. Двух вещей я сейчас алчу больше всего на свете, стремясь порадовать родителей на небесах: оправдать армию Чиянь и продолжить свой род. Но если первого я стараюсь достичь своим хитроумием, со вторым куда хуже. Нет, я не пробовал, но знаю, что мое тело отравлено до самой глубины костей, и если женщина чудом понесет от меня — вернее всего, это убьет ее саму, не говоря о зародыше.

Цзинъянь собрал все свое спокойствие. Представил себя на месте сяо Шу — отравленным, искалеченным, обозленным на все мироздание человеком, которому внезапно предъявляют ребенка, чудесным образом дарованного богами. Получалось с трудом, но злость все же исчезла.

— Вот что, сяо Шу. Я надеюсь, твоего хваленого цилиньего разума хватит, чтобы не заговаривать об этом при Нихуан, даже если слова будут из тебя тянуть каленым железом. Но со мной — так и быть, поговори, облегчи душу. Во-первых, вспомни, как вы делили с Нихуан ложе и не наплевал ли ты тогда на последствия, тебе это самому лучше знать. Во-вторых, подумай, зачем Нихуан стала бы с такими увертками и рисками скрывать новорожденное дитя, не будь оно крови мятежника. А в-третьих, расспроси Цюшэн, когда и что я рассказал ей про ее родного отца. Наш друг Линь Шу в то время был для нас безоговорочно мертв, а господин Су и в ворота Цзиньлина еще не вступил, так к чему мне было говорить ей такие вещи, будь я хоть само воплощение коварства?

— Коварный Буйвол — не смешно, — отрезал сяо Шу. — Но у тебя были мудрые советчики, как я успел увидеть.

— У меня было двенадцать лет без тебя, пришлось учиться самому! — рявкнул Цзинъянь. — Не веришь, так сразу мне скажи, а не тяни тигра за яйца и не ной, точно капризное дитя. Девочка тебе жизнь спасла и уж точно не заслужила, чтобы в ее присутствии ты усомнился в своем отцовстве или начал плеваться ядом. Ну что, да или нет?

— Да! — выкрикнул тот и добавил уже спокойнее. — Только я не хочу, чтобы она видела меня жалким больным. Помоги бессильному ученому подняться и расправить одежды, прошу тебя. У меня самого сердце в горле колотится от волнения.

— От болезни оно у тебя колотится, — проворчал Цзинъянь, подхватывая его под мышки и вынимая из постели, точно снимал с высокой стены пригожую девицу. Долговязый советник был не пушинка, конечно, но веса в нем было не много больше, чем в молодой барышне. — Позволь мне самому позаботиться о том, чтобы ты выглядел как должно. Не хочу звать слуг. Пусть лучше подумают о нас неподобающее, но лишних ушей рядом не будет.

Он придвинул сяо Шу сундук, чтобы тот мог с достоинством сесть, расправил ему многослойные рукава, разложил по плечам текучие пряди волос, налил чашку чаю, чтобы тому легче дышалось. У него самого сердце было готово выпрыгнуть из груди, пробив панцирь ребер. Что-то очень важное начиналось — или заканчивалось — прямо сейчас. Хоть Цзинъянь был принц, первый ныне по значимости в Великой Лян, а сяо Шу прятался под одеждами простолюдина, он чувствовал себя вестовым, который вынес с поля битвы знамя на подрубленном древке и, шатаясь, отдает его генералу.

Нихуан вошла вслед за девочкой, крепко придерживая ее за плечо. Безмолвно взглянула на Цзинъяня: «Ну?..»

— Иди сюда, Цюшэн. Пятнадцать весен тебе еще не исполнилось, но я хочу прямо сейчас исполнить то, что обещал несколько лет назад. Сказать тебе имена настоящих отца и матери, чтобы ты могла их почтить как положено. — Цзинъянь незаметно сглотнул. — Совсем недавно я узнал, что твой отец и мой друг, сын семьи Линь, сумел избежать смерти и скрыться под другой личиной; ты знаешь его как почтенного учителя Су.

Он хотел договорить, назвать девочке и имя той, что ее родила, но Нихуан, сжав губы, покачала головой. «Погоди». Молчание повисло под расписными сводами, запуталось в шелковых занавесях. Сяо Шу смотрел на свою дочь неотрывно, глубоко дыша; Цзинъянь застыл, как на войсковом смотре, стараясь, чтобы лицо его не выдавало никаких чувств. Цюшэн постояла, переводя взгляд с одного на другого, закусила губу — а потом плавно, как падающий шелковый платок, стекла на колени и опустилась в поклоне.

— Недостойная дочь благодарит отца за кровь, за наставления и за то, что его благородное имя прославлено в Поднебесной. — Она поднялась на колени, поклонилась в другую сторону. — И благодарит батюшку за ту заботу, которую видела от него всякий день своей ничтожной жизни.

Сяо Шу наконец-то очнулся, моментально слез со своего тронного сундука — с тем обычным неловким изяществом, которое, несомненно, родилось от впитанной с детства привычки владеть своим телом в сочетании с полным отсутствием в этом теле должных сил, — и поднял Цюшэн с пола за руки.

— Это я не успел поблагодарить тебя за то, что твоя храбрость послужила к спасению наших жизней. Достойное и отважное дитя прославляет имя своей семьи — и служит к гордости своих отца и матери. Цзинъянь, ты, кажется, не договорил то, что хотел сказать?

— А… да, конечно. Поблагодарив отца, поблагодари и мать, Шэн-эр. — Цзинъянь нарочно употребил ее детское прозвище, в глубине души подозревая, что дальше ему будет это не позволено. — Му Нихуан любит тебя и любима тобой; ей пришлось расстаться с тобой при рождении ради твоей же безопасности, и она не могла называть тебя своей дочерью перед всеми, однако пеклась о твоем воспитании много лет. Лучшей матери нет на свете.

Третьего поклона в исполнении Цюшэн княжна попросту не допустила. Сказала: «У нас, на Юге, нравы проще» — и крепко обняла ее.

Рядом они смотрелись как две сестры, взрослая и юная; Нихуан была невысокой, а в чью родню пошла ростом Цюшэн, Цзинъянь и сам не мог понять. То, что новое обличье сяо Шу было долговязым, не говорило ни о чем, раньше-то лучший друг Цзинъяня был ниже его на добрый фэнь. Сейчас в лице Цюшэн из-под изумления точно проступали наследственные черты матери, доселе скрытые — такие же резкие скулы, улыбка, порывистость. Внешность же Линь Шу в памяти Цзинъяня, увы, сгладило безжалостное время, и он то находил при одном взгляде зримое подобие отца и дочери, то терял вновь при другом.

Он опомнился, когда Цюшэн отчетливо засопела носом. Несомненно, потрясений для нынешнего дня ей было более чем достаточно. Да и сяо Шу смотрел с настороженной неловкостью, будто прежде не имел дела с детьми вообще и именно с этим ребенком — в частности.

— У тебя еще будет время побыть с обоими и расспросить их без помех, Цюшэн, — окликнул ее Цзинъянь мягко. — А теперь иди, оставь нас ненадолго взрослым делам. Только помни — о том, что ты сейчас узнала, нельзя даже обмолвиться никому. Ни брату, ни другу, ни самому Сыну Неба. Ясно?

— Слушаюсь батюшку, — отчеканила Цюшэн, сложила руки кольцом и выскользнула в дверной проем, провожаемая взглядом трех пар глаз.

— Да, запутали вы клубок — плотнее, чем моток шелка у нерадивой рукодельницы… — начал сяо Шу со вздохом, когда они остались одни.

«Мы? Запутали?!»

…Позже Цзинъянь подумал, что и это, должно быть, хитрец сказал намеренно — потому что напряженной, как тетива лука, Нихуан просто требовалось сейчас на кого-нибудь наорать. И уж символический подзатыльник, которым она наградила сяо Шу в конце концов, тот точно заслужил. Это он видел уже из дверей, оставляя их двоих наедине. У всех его женщин нрав был непреклонный.

Ему надо было поговорить с Цюшэн, непременно. Ее единственную не предупредили, прежде чем ошеломить этой встречей; ее бросили в водоворот происходящего, точно не умеющего плавать — в реку. И хоть она выплыла с честью и изяществом, Цзинъянь все же чувствовал за собой вину.

Сперва он думал посмотреть, не играет ли его дочь в саду возле дворца, но спросил охрану у дверей — и нет, в последние полстражи юная барышня отсюда не выходила. Наложница Ян ее не тоже видела, не видел и наставник мечного дела, который ждал ее к часу свиньи на урок. Наконец Цзинъянь отыскал свою дочь в непарадной части покоев, в комнате, отведенной под лари и сундуки с припасами. И то сперва лишь услышал голоса, приглушенные, но еще по-детски звонкие.

— …решил меня отдать на воспитание господину учителю, — договорила фразу Цюшэн.

— Наставнику Су? — отвечал ей ровный голос Тиншэна. — Это не повод расстраиваться. Он благородный муж, и учиться у него — все равно чуть постигать науки у самого прославленного из мудрецов. А я и вовсе обязан ему свободой…

Зашуршала циновка под легкой девичьей стопой.

— Сам бы к нему и шел, раз он такой хороший! Ничего ты не понимаешь.

— Ну и чего я такого не понимаю? — терпеливо переспросил Тиншэн.

— Вообще ничего! Ты — мужчина, ты — всем нужен, а меня с руки на руку, точно неоствыший уголек, перекидывают. — В ее голосе прибавилось горячности. — Знаешь, как говорят: сын — что тигр, дочь — что мышь! Батюшка-его высочество нынче возле самого трона Сына Неба; на что ему я, когда у него есть ты?

Ответ Тиншэна был тихим, едва различимым:

— Я одиннадцать лет был никому не нужен вовсе, а нынче ты меня этим попрекаешь, сестрица?

Дальше раздались вполне различимые всхлипывания. Встревоженный происходящим, Цзинъянь шагнул за порог.

— Что у вас такое творится?

Лицо мальчика было ровным, обиженно застывшим. Девочка низко опустила голову, так что были видны лишь алеющие кончики ушей, и прошептала:

— Неблагодарная дочь стыдится своего проступка перед батюшкой-принцем и заслуживает наказания.

— Тиншэн, — повернулся Цзинъянь к нему, — есть ли между вами двумя какая-то обида, которую я должен рассудить, или срочное дело, которое вы не можете оставить?

— Нет, — ответил тот почти до неприличия коротко и еще помотал головой.

— Тогда, пожалуйста, позволь нам поговорить наедине. Если провинность Цюшэн на самом деле окажется велика, не стоит прибавлять к ее наказанию еще и позор, верно?

Когда они остались с глазу на глаз, Цзинъянь уселся на пол и, успешно пресекая все попытки своей бойкой девицы сложиться в поклоне, предложил ей сесть напротив.

— В чем моя единственная дочь успела провиниться за то короткое время, что я ее не видел? — уточнил он терпеливо.

— Эта ничтожная строптива и неумна, отлучалась без приказа, подслушивала разговоры, говорила зло и неучтиво со своим братом, — Цюшэн прикусила губу. — От меня мало проку, я не заслуживаю благоволения, но батюшкино снисхождение велико, как вечное Небо. Накажите меня по заслугам, но не отсылайте к господину наставнику!

Цзинъянь сначала просто не понял. Потом сквозь ошеломление с трудом просочилось осознание услышанного.

— Я и не отсылаю тебя, моя девочка, не думай даже! Иди ко мне.

Он развел руки, и она обняла его, крепко и отчаянно.

— Что смутило твою душу и привело на ум всякие напасти? Мы наконец-то сумели тебе открыть, кто твоя родная семья и кровь, — тихо проговорил он ей в макушку, — разве это плохо? Это и духи предков, которые поддержат тебя, и имя, которое ты вскоре сможешь носить по праву, и благородство происхождения… как я посмел бы лишить тебя этого, моя Цюшэн?

— Даже если господин Су… то есть Линь, — мой родной отец, ну и что? — всхлипнула она. — С отцом-наставником всегда будет мое почтение и послушание, а вы в моем сердце, батюшка, как это… как сокровище в лотосе, вот! Я хочу по-прежнему зваться вашей дочерью. Был же в столице молодой господин, у которого было целых два отца, можно мне так тоже, ну пожалуйста…

«Нет уж, именно так — не надо», — содрогнулся Цзинъянь, сообразив запоздало, о какой семье речь.

— Осуши слезы, золотце мое, — попросил он ласково. — Не огорчай своего старого отца — когда ты плачешь, мне тоже больно. Я-то думал, что принес тебе нынче долгожданную радость, только вот ты от этой радости шарахаешься, как… — Цзинъянь осекся, потому что чуть было не сказал «как Нихуан от назначенных ей императором женихов на состязаниях». — Неважно. Нет причин горевать — ты моя дочь, ей и останешься всегда, и моя любовь к тебе не изменится, пока я жив.

Цюшэн ничего не ответила, только прижалась крепче.

— Но кое о чем я должен тебя попросить, моя послушная дочь. Обещаешь отнестись к моим словам со всей серьезностью?

— Молчать обо всем? — предположила Цюшэн с готовностью.

— Молчание очень важно, от этого могут зависеть наши жизни, — кивнул Цзинъянь. — Но я жду от тебя не только этого. Ты ведь помнишь, как сначала настороженно отнеслась к Тиншэну, даже не предполагая, что вы подружитесь, и о чем я тебя тогда попросил? Сейчас я хочу от тебя много большего; но ведь и ты стала старше. К советнику Су ты должна относиться со всем почтением, уважением и добротой. С почтением — потому что нельзя быть достойной, если превыше прочего не чтишь мать и отца: сами Небо с Землей гневаются, если не соблюсти этого в точности. С уважением — потому что этот человек мудр, отважен и ратует за справедливость, не ища ничего для себя. А что до доброты… Застарелая рана отмерила господину Су недуги и укоротила век, и — ты можешь этого не знать, — для него твое рождение стало воистину нежданным даром богов. Тебе нужно быть с ним сердечной… а вовсе не бояться, точно младенцу, что он хочет тебя украсть.

— Все исполню, батюшка! — Цюшэн решительно кивнула, но не удержалась и спросила шепотом напоследок: — А он точно-точно мой отец? Никакой ошибки?

— Точно, — кивнул Цзинъянь, проглотив невысказанное: «Вас двоих как по одной мерке лепили. Он ведь тоже принялся допытываться, точно ли ты его дочь!»

*26*

Через пару дней сяо Шу церемонно извинился перед ними обоими, признав, что в незаслуженной отповеди им двигала исключительно недостойная зависть немощного к тем, кто живет полнокровной жизнью, и что на самом деле его благодарность простирается на три жизни вперед. Нихуан без церемоний заявила, что взамен любой благодарности предпочла бы, чтобы некий господин тщательнее озаботился своим здоровьем и не спешил менять эту жизнь на следующую, и на том разговор был закончен.

Цзинъяня и самого здоровье советника тревожило сильнее прочих важных дел. С теми он и так худо-бедно мог разобраться. Уже знал, как исподволь и постепенно расположить к себе дельных чиновников в министерствах, но не просить от них содействия, а самому оказывать его. И нрав свой обуздывать научился и постепенно все искуснее избегал даже тени отцовского недовольства, не поступаясь при том принципами добродетельного поведения. С уверенностью Цзинъянь ждал того дня, когда император возложит на него титул наследного принца — его путь к этому положению был медленным и предсказуемым, точно восхождение в гору к статуе Будды по десяти тысячам ступеней. Да, с неба над лестницей может ударить молния, гору — сотрясти колебание, а на ступенях можно подвернуть ногу, в конце концов, но все же это события из ряда вон выходящие. Вот болезнь сяо Шу — это была лавина в горах, затаившаяся и неодолимая, ждущая только неосторожного звука, чтобы сорваться им на головы. А князь Му, уехавший в Архив с вопросом о чудо-лекаре, все не возвращался.

Рвение сяо Шу к работе со временем только возрастало, а сил у него больше не становилось. Цзинъянь пожаловался Нихуан, что в последние дни даже совместные чаепития принца с советником полностью сделались не подобающим отдыхом за дружеской беседой, а лишь настоятельной необходимостью промочить горло, чтобы снова и снова говорить о делах. Советник Су еще мог тратить время на вежество, но сяо Шу больше не считал это нужным.

— Мне что, высчитывать время своих визитов по горящей свече, чтобы не утомлять его дольше необходимого? — вздохнул он.

Нихуан похлопала его по руке.

— Не давай брату Шу повода почувствовать себя оскорбленным, как он это умеет. Поверь, тебе же это и отольется.

Они посмеялись, а после засели до полуночи над стопкой министерских докладных, которые Цзинъянь принес с собой: военачальник он был не менее опытный, нежели Нихуан, но в управлении княжеством ей еще было чему его поучить. Закончив работу, можно было и полюбоваться луной в растворенном проеме дверей. Уже второй раз эта полная луна взошла на небо с тех пор, как они открыли сяо Шу всю правду. Цзинъянь живо помнил свои тогдашние опасения, но, слава богам, они не сбылись, пламя пошипело, поплевалось искрами, да так и погасло на запальном шнуре, не доведя до взрыва. Они с Нихуан выпили за это южного вина, еще чашечку — за крепость здоровья их общего упрямого друга, а потом Цзинъянь полез целоваться.

— Я тебе что, певичка на празднике, чтобы ты мог домогаться меня настолько бесцеремонно? — фыркнула Нихуан, но руки ему на шею закинула сразу. Истинная дочь княжеского рода, пребывающая в неге и безделье и снисходительно позволяющая ему самому разобраться с такой помехой, как одежда!

Они сплелись языками, и Нихуан сосала, покусывала, ласкала его губы все то время, пока он вслепую справлялся с узлами многочисленных поясов и пробирался к сокровенному под слоями шелка. Возбужденные соски Нихуан были твердые и темные, точно ягоды шелковицы. Едва он стиснул их в пальцах, ее горло завибрировало от глубокого стона.

— Ты с радостью встречаешь мое внимание, красавица, — выдохнул он ей в уголок рта. Сердце ее колотилось сильно, щеки раскраснелись.

— Что же еще ждать от девушки, лишенной супруга, которая находит нечастое утешение в объятиях бравого солдата? — Нихуан была потрясающей. И не меньшее восхищение вызывала тем, что, пусть взгляд ее туманило желание, она оставалась способна и на насмешку, и связные речи.

— Будь ты моей женой, твое ложе никогда бы не остыло, моя Нихуан, — решился произнести Цзинъянь неожиданно для себя самого. Ни разу он не позволял себе заговаривать об этом вслух — с той давней ночи, когда в темном саду они решали вместе, в силах ли спасти кровь погубленного рода Линь. Думал — бывало, но к пониманию, как этого можно было бы добиться на самом деле, такие раздумья, увы, не приводили.

— Будь у рыб крылья, они летали бы клином вместе с гусями, — усмехнулась она. — Но что толку им глядеть на небо из-под воды? Ты много лет знаешь, что этому браку не бывать — и что не мой каприз тому препятствием.

— Но…

— Довольно об этом. Есть вещи более насущные, и на завтрашнее утро, и на этот миг.

Она задрала подолы халатов и перебралась к нему на колени, распустила завязки его исподнего, а затем, приподнявшись, вопреки всем словам распорядилась его янским орудием, точно уверенная в своих правах супруга. Горячее нутро приняло его плоть, стиснуло, выжимая стон, и Нихуан отозвалась эхом, мерно двигаясь вверх и вниз.

— Ты ненасытна… как плодородная земля, — Цзинъянь запинался, точно пьяный, и даже слова восхищения толком не шли с языка.

— А-а... ага, — протянула на выдохе Нихуан, тоже исчерпавшая склонность к беседам.

Как удивительно, что от раза к разу желание не утихало в нем! Красавица увядает с годами? Вздор, это не про Нихуан. Она пьянила его крепче вина. С нею невозможно было следовать канонам внутренних покоев, тяжко соблюдать должные поучения «не извергни семени, и твоя сила возрастает многократно» — сдерживаться ему помогала одна лишь мысль, что в свое время беспечность сяо Шу определила их жизнь на десятилетие вперед, а он на это права не имеет. Однако, должно быть, в душе Цзинъянь был совершенно безнравственным человеком — сама запретная мысль об этом возбуждала его до крайности. Ему хотя бы хватало ума никогда об этом не упоминать, даже в самом весеннем угаре.

Сейчас он вбивался в свою женщину, не щадя, со всей силы, стиснув пальцы на крепких, точно железо под шелком, бедрах всадницы, поражал своим копьем раз за разом, натягивал ее на себя без церемоний, как солдат — служаночку в дешевой харчевне; и Нихуан скалилась в восторге, радости и всепоглощающей похоти, а острые кончики ее грудей танцевали в воздухе при каждом движении. Вот она замерла, дрожа всем телом в наивысшем удовлетворении, сжалась там, внутри, так, что с ума можно было сойти от такой ласки. А потом выгнулась всем телом и приподнялась, выпуская его стойкого бойца из влажного плена. Разумная Нихуан, даже в страсти сохраняющая осмотрительность. Теперь его удовольствие было в буквальном смысле в ее руках.

Цзинъянь зажмурился, чувствуя подступающий пик. Но перед его закрытыми глазами по-прежнему сияло лицо Нихуан. Будто оно было солнцем, на которое он смотрел долго и неотрывно, и вот оно отпечаталось на изнанке век, искаженное гримасой наслаждения: приоткрытый рот, капелька пота над вздернутой верхней губой, прядь, прилипшая ко лбу. Удовольствие вскипало, било ему хмелем прямо в голову — и тут сладостные движения ее руки прервались, кулак разжался. В своем блаженном тумане в первое мгновение Цзинъянь просто не понял, отчего, когда до разрядки оставалось всего ничего, его постигло разочарование и прозвучали совсем неуместные звуки? Шаги, изумленное восклицание и два ругательства, произнесенные мужским и женским голосами, но почти слившиеся в одно...

Мгновение спустя он распахнул глаза, щеки у него вспыхнули от стыда и гнева, а сладостное расслабление точно водой смыло: он узнал голос Му Цина. Однако наглого брата Нихуан уже и след простыл, лишь топот убегающих ног оставался свидетельством бесцеремонно нарушенного им уединения. Да еще выражение лица Му Нихуан: растрепанная и распахнутая хуже жертвы ограбления, она стягивала на груди халат, и прищур ее глаз сулил бедствия половине Поднебесной.

— Я выпорю этого мальчишку так, что он сидеть не сможет, не погляжу, что князь! — это были первые пристойные слова, которыми она выругалась. — Ему что, три года, и он увидел во сне семиногого гуя с огненными зубами, чтобы без позволения ломиться в комнаты старших посреди ночи? Куда девалась его почтительность?

— Но, Нихуан, может, он спешил издалека с важным известием, — попытался вставить Цзинъянь. Глупо было заступаться за наглеца, когда налитое янское орудие еще самым неудобным образом топорщило одежды, но разум подсказывал, что Му Цин примчался посреди ночи не просто так.

— Пусть молится всем богам, чтобы это известие было по-настоящему важным! Не то ему месяц придется принимать пищу стоя и спать на животе, — проворчала она. — А ты что сидишь, как богатый гость в доме удовольствий, Сяо Цзинъянь? Вставай! Если новости моего невоспитанного брата действительно важны, мы должны выслушать их вместе.

*27*

Му Цин кланялся. Делал умильную физиономию. Затрещину, которую сестра ему влепила своей нежной рукой, снес почти что без оханья. И многословно просил Нихуан пощадить его глупую голову и ничтожную жизнь хотя бы до того дня, когда он успеет обзавестись потомством, чтобы не пресекся княжеский род Юньнани. Когда, произнеся слово «потомство», он в самый неудачный момент покраснел и потупился, подозрения Цзинъяня превратились в уверенность, а Нихуан просто сказала напрямик:

— Повеселился и хватит. Если у тебя нет достойного оправдания для содеянного бесчинства, я тебе такую головомойку задам! А если есть, не испытывай наше терпение.

— Все у меня есть, сестрица Нихуан! — Му Цин примирительно поднял руки. — И прилежание, и рассудительность, и хорошие новости. Стал бы я спешить домой посреди ночи и подкупать стражу на воротах непомерно большими деньгами, не будь мои известия так хороши! Как пожелает сестра — чтобы я рассказал постепенно или перешел сразу к концу истории? Предупреждаю, с конца — неинтересно.

— Ну? — поощрила его Нихуан самым коротким из всех возможных ответов. Цзинъянь молчаливым призраком маячил у нее за плечом, и сердце у него билось встревоженно.

— Ты ведь что хотела вызнать на горе Ланъя? «Княжна Му спрашивает всезнающий Архив, как ей найти человека, искуснейшего лекаря, которому обязана за эту дюжину лет жизнью и здоровьем своего самого дорогого друга по прозвищу «Огонек», которого со скорбью почитала погибшим. И, если на то будет соизволение хозяина Архива, узнать ответ из его уст». Так вот, показался мне этот хозяин. Нет, не про него брат Су обмолвился. Это муж преклонных лет, обличия мудреца, благообразный и грозный одновременно, и такой у него вид, что сам седобородый лекарь из поместья Су почел бы за честь ему иглы подавать. Прекрасный господин Мэй Чансу, конечно, ничего не боится и ни перед кем головы не склоняет, но такого, как старый хозяин Архива, своим другом называть даже он не дерзнул бы. Это было бы уж вовсе ни с какими приличиями не сообразно.

— Много ты понимаешь в приличиях, Цин-эр, — вздохнула Нихуан о чем-то своем. — Ладно, давай дальше. И короче. Не как на уроке у наставника, а как на военном совете.

— А что короче? — Му Цин подергал себя за туго заплетенную на затылке косу. — Плату с меня взяли мизерную. И ответ на наилучшей бумаге гласил, что Архив про рекомого мужа знает, но того позвали странствия, и где он сейчас — в Северной Вэй или Южной Чу — доподлинно неизвестно. А вот если благородные князья согласятся подождать, то может быть, через полгода или год, когда феникс на горе запоет, а отшельник объявится … Понятно, в общем: «знаем, да не скажем». Лучше я бы на стеблях тысячелистника погадал, в какую мне сторону ехать за чудо-лекарем. Ну я с горя и отправился…

— Куда? — поторопил его Цзинъянь, потому что слушать это было невыносимо.

— В харчевню! Пить. — Му Цин схватил со стола чашку и выхлебал ее единым глотком. В горле пересохло от рассказа, должно быть. — Там у подножия горы немалая такая деревенька, и постоялый двор богатый, поскольку приезжают туда что ни день новые гости, взыскующие мудрости Архива Ланъя. Проходной двор, а не постоялый, короче; еще одного новоприбывшего и не заметят. Так что ждал меня там старина Вэй, отряженный заранее на самом быстром коне в Ланчжоу. Где у главы Мэя грозная слава и богатая усадьба и где про него полгорода сплетничает. С полным уважением, разумеется.

А ведь иного отношения глава воинской гильдии от простых горожан и не ожидает, подумал вдруг Цзинъянь. Не всякому вельможе так искренне кланяются, как предводителю бандитов… э-э, бойцов, держащих под охраной весь левый берег Янцзы. Мэй Чансу в своем нынешнем обличии вовсе не казался страшным, но это не значит, что он не умел одним своим именем наводить трепет на простецов. Да и не только на них.

Между тем Му Цин без понуканий продолжал:

— Старина Вэй доподлинно узнал, что главу Мэй в его поместье до отъезда в столицу часто навещал друг из иных краев. Как сходятся все рассказчики, человек необыкновенный, одаренный Небесами свыше всяких пределов. С мечом не расстается, знаток учений из самых образованных, в беспутных гуляниях — и в тех знает толк, а еще как-то спас жизнь дочери главы уезда, да не оружием, а снадобьями… В общем, боец, книжник, целитель, щеголь, все сразу. Обличья приметного: одежды широкие, вышитые, волосы распущенные, рост высокий, ну и по мелочи — про черты лица. И фамилия — Линь. Только Линь — как «ирис»; в точности как у старого хозяина Архива. А где есть старый, отчего не быть молодому? Которого в деревне у подножья горы Ланъя, между прочим, отлично знают: высокий, красивый, одет в небесно-голубые шелка, меч при поясе… В общем, я еще раз поднялся к воротам Архива и вложил в их ящик свою собственную записку. «Как я могу отыскать молодого господина Ланъя, Линь Чэня, для важного разговора». И получил ответ. — Молодой князь выложил на стол мешочек с вышивкой и победно улыбнулся. — Ну, сестра, разве я не хорошо постарался? Простишь неразумного, что потревожил тебя посреди ночи?

Цзинъянь вскочил, протягивая руку к мешочку первым. В нем был листок фаньмантанской бумаги, исписанный быстрым летящим почерком. Он пробежал записку глазами и передал Нихуан. Там говорилось: «Если человек достойный испытывает срочную нужду в совете Младшего хозяина Архива, пусть оставит заказ на тринадцать штук узорчатого шелка с рисунком “черепаха” в торговом представительстве Ланъя в Ханчжоу и, если будет на то воля Небес, господин Линь вскоре получит весть».

— И ты догадался поскорее оставить им заказ на шелк, Му Цин? — строго спросила Нихуан.

— Благородному брату и заботливой сестре нет нужды беспокоиться, — Му Цин сделал такую самодовольную физиономию, что Нихуан явно чудом удержалась от нежного родственного подзатыльника. — Шелк обещали доставить за пол-луны самое большее и сразу же прислать нам письмо. И кланялись мне, кстати, очень уважительно, прямо сердце радовалось.

— Что за тайны внутри тайн! — бросил Цзинъянь досадливо. — Этот молодой господин Линь, что же — небожитель в человеческом обличье, что прячется от грубых взоров смертных?

— Надеюсь, что нет, — вмешалась Нихуан, — а то небожитель мог бы отказаться снизойти даже до драконьего сына. Но подумай сам: как бы ни добывал свои знания прославленный Архив, младший из его хозяев так же не склонен бесплатно делиться секретами Ланъя, как и старший. Может, оттого и прячется.

— Мне не до игр в прятки! — Цзинъянь поморщился. — Не до рулонов шелка, не до тайных посланий. Речь идет о здоровье сяо Шу. Что же это за лекарь такой, что бросил тяжелого больного, а сам странствует где-то там от Южной Чу до Северной Янь?

— Ты еще не видел его, Цзинъянь, а уже недолюбливаешь! Может, расспросить господина Линя о яде Огня-Стужи и вправду лучше будет мне?

Цзинъянь вздохнул и потер ладонями лицо. Что он, в самом деле, разозлился на незнакомого ему человека, да еще того, чьими умениями и стараниями была спасена жизнь сяо Шу? Что-то он совсем утратил и взвешенность суждений, и запасы терпения, которые советник Су столько времени взращивал в нем.

— Пожалуй, ты права, Му Нихуан. Тебе и ехать. К душе надменного господина из Архива Ланъя ты найдешь пути куда быстрее моего. Ведь нет такого воина, который не восхитился бы твоей доблестью, и такого мужчины, которому бы не доставила удовольствия беседа с тобою.

— Беспардонный льстец! — Нихуан фыркнула.

— Беспощадная красавица, — не остался Цзинъянь в долгу.

— Э-э, сестрица, — вмешался молчавший Му Цин, — может, мне вас оставить ворковать наедине? Не хочу нарываться на твою трепку за нескромность второй раз, да еще и совершенно безвинно.

— Ты… — вскипела она моментально, припомнив к этой дерзости и то, что случилось совсем недавно, и желая сложить два прегрешения вместе и покарать сразу за оба.

— Я, сестрица, — отозвался молодой негодник умильно, — одобряю все, что ты делаешь, и желаю тебе благоденствия и счастья. И был бы совсем не против поскорее рассыпать рис с пшеницей на твоей свадьбе. Ради этого я стерпел бы и такого грозного родича, как брат Сяо Цзинъянь. Вот только он не спешит засылать сваху, и даже моего недалекого ума хватает, чтобы понять, что тут нет ничего от обиды. Так что не буду я вам мешать говорить о делах… я устал с дороги, пойду лучше спать.

— Слишком уж Му Цин поумнел, — заметил Цзинъянь Нихуан, когда ее брат откланялся. — Княжеская шапка на голову давит, или просто в юности глупцы все поголовно, и мы сами были, только не замечали этого?

— Ты будешь глупцом и нынче, Сяо Цзинъянь, если продолжишь говорить о делах вместо того, чтобы тоже раздеться и лечь в постель, — отрезала она. — И не в утехах на ложе дело, хоть я и не откажусь продолжить. Думаешь, зная тебя столько лет, я не отличаю, как ты начинаешь тревожиться и пережевывать одну и ту же новость, точно лошадь — сено?

— Но сейчас была не скверная новость, а хорошая, — возразил Цзинъянь кротко.

Нихуан решительно подпихивала его в поясницу в сторону спальных покоев. Выпускать его из поместья этой ночью она определенно не собиралась. То ли решила, что хуже уже не будет, раз Цин-эр и так застал их в непристойном виде, то ли опасалась, что может стать хуже, если Цзинъянь в смятении чувств поедет сейчас домой.

— Хорошей она станет тогда, когда чудо-лекарь своими руками поднесет тебе пилюлю, чтобы сяо Шу излечился от своей немощи. А пока ты не только пилюли не видал, но и в лекаря не веришь.

— А ты — веришь? — он остановился и обернулся.

— Но кто-то же вернул сяо Шу к нам с поля Мэйлин, живым, на собственных ногах и не обезображенным, — сказала она твердо, и Цзинъяню показалось, что глаза у нее влажно блеснули.

*28*

Копыта ритмично ударяли по влажной земле, и сердце Цзинъяня стучало им в такт. Беспокойно оно стучало, если говорить честно.

Не ему стоило нынче ехать, но что поделать, если Нихуан императорским повелением на целую седмицу услали из города разбирать армейские дела о взяточничестве. Еще год назад по такому поручению отправили бы самого Цзинъяня, однако нынче целому наследному принцу было негоже заниматься подобными мелочами. В иной раз послали бы на разбирательство и Ся Дун — но только та сидела сейчас под арестом и была рада уже тому, что после низвержения своего наставника сохранила голову. В достославной столице после событий мятежа все перемешалось, как овощи в похлебке, и государь уже не знал, кого ему заподозрить и на кого понадеяться. Цзинъянь был у него нынче в фаворе, но известно, благоволение отца-императора переменчиво, что весенний ветер.

Еще одно тревожило Цзинъяня — Сяо Шу хворал. Не до случавшегося ранее пугающего беспамятства, но несколько раз во время их совместных дел тот просил о недолгом перерыве, ссылаясь на упадок сил, а уж «першенье в горле за недуг не считается» стало у него постоянной присказкой. Его уроки с детьми сократились, и, хотя Цюшэн исправно посещала его с визитами вежливости и подарками как достойная дочь, между нею и сяо Шу тоже, казалось, не все было ладно. Цзинъянь не понимал, что происходит, не мог получить ответа от обоих и втихую досадовал на наследственное упрямство рода Линь.

Одним словом, не стоило бы ему уезжать из столицы даже ненадолго, но — надо, и точка. Ведь глупый голубь, не зная о людских делах, только что принес в столичное представительство Архива весть о том, что шелк прибыл, а нужный человек будут ждать подателя записки там-то и там-то. Название постоялого двора и приметы излучины великой Янцзы, возле которой располагалось селение, Цзинъяню ни о чем не говорили. Но глухое раздражение на то, что он, принц Цзин, тотчас бросает свои дела и спешит по зову какого-то надменного незнакомца, хорошего настроения не прибавляло.

Может, это вовсе и не тот Линь окажется. Стоило ли так полагаться на ум юного Му Цина и на его умение разгадывать загадки? Да и заказ на тринадцать штук узорчатого шелка оставлял тоже князь Му, так что, вероятно, господин Архива ждал его приезда, в крайнем случае — княжны, явление же седьмого принца должно было стать для него нежеланным сюрпризом. «А и пусть, — подумал Цзинъянь с ожесточением. — Если они там в Архиве сведущи обо всем, господин Линь и это сумеет заранее предугадать, а если нет — заставая врасплох противника, пусть даже это противник по игре в вэйци, ты получаешь преимущество».

А господин Линь с первого взгляда ему не понравился. Нельзя попрекать человека за облик, данный ему родителями, тем более что не было в этом облике ничего слишком безобразного, но вот это презрительное выражение лица, незаплетенную шевелюру и расшитый голубым по голубому халат с рукавами вдвое шире, чем позволяли себе самые отчаянные щеголи, тот не в утробе матушки получил. На учтивое приветствие господин Линь сложил руки кольцом с таким видом, словно делал невесть какое одолжение, а вместо вежливых речей перешел сразу к делу, спросив почти неприветливо:

— Что же делает ваше драгоценное высочество в такой дали от столицы и зачем ему понадобился скромный странник из цзянху?

— Подобно вам, не стану пускаться в околичности, господин Линь. Вы ведь знакомы с главой Мэй из Союза Цзянцзо?

Господин Линь не спеша снял с углей чайник и придвинул его ближе к себе.

— Как мне не знать того, кого я сам поставил во главе Списка талантов? Было бы самонадеянно составлять такое суждение с чужих слов. Но глава Мэй — особенный человек, и надо полагать, ваше высочество, у нас будет долгий разговор. Желаете чаю?

Цзинъянь подумал, что тяжелый чайник с крутым кипятком мог бы стать хорошим оружием в руках доброго бойца, не желающего сразу тянуться к мечу. И предпочел не терять бдительности.

— Благодарю, не откажусь. А вы ведь числите себя в его друзьях?

— Мы водили доброе знакомство прежде, чем Мэй Чансу позвали возможности, открывающиеся в столице, — отозвался тот почти неприветливо. — К чему этот разговор, принц Цзин? Настолько ли важны воспоминания о прошлом, чтобы ради них двое занятых людей оторвались от своих дел?

— Да, прошлое — это первое, о чем нам стоит поговорить. Хотя и настоящее вызывает у меня немало сомнений.

— Почему? — Господин Линь смотрел на него, склонив голову, не мигая, и его темные глаза сейчас походили по неподвижности на птичьи. Но только вряд ли этой птицей был безобидный голубь из Архива. Ястреб — так вернее.

— Вам не кажется неучтивым задавать мне один вопрос за другим, не ответив прежде на мои? Ведь у себя в Архиве вы, говорят, достигли совершенства в умении именно давать ответы.

— У нас в Архиве принято считать, что заданный вопрос первым делом требует тщательной оценки и согласия спрашивающего отдать за него соразмерную плату. Ваше высочество же предпочитает допрос вопросам, если мне будет позволена такая игра словами.

— Хозяину Архива нет нужды подозревать меня в скупости, — Цзинъянь улыбнулся, показав зубы. — Поверьте, я высоко оценю вашу откровенность, ведь это буквально вопрос жизни и смерти для дорогого мне человека. Так что давайте начнем с прошлого. С того самого, когда глава Мэй еще не носил это имя. — Он посмотрел на непроницаемое лицо и добавил, как уколол острием в сочленение доспехов: — Когда мой брат Линь Шу даже своего старого имени не мог произнести, покрытый шерстью и безъязыкий. Ну? Я произнес это первым, и долго будете таиться вы?

— Не слышу ли я в голосе вашего высочества обвинение? — переспросил тот почти насмешливо.

— Обвинение? Почтенный мастер зря считает меня неблагодарным, — отрезал Цзинъянь в ответ. — За спасение жизни сяо Шу я бы отдал самые великие сокровища. Но что сделано ранее — то уже сделано. Я знаю, Архив не дает ответов без платы; так желает ли господин назначить свою цену прямо сейчас за откровенный разговор и хоть так получить вознаграждение за свои прошлые труды?

— Чансу говорил, что вы вспыльчивы, упрямы и ревностно оберегаете свое, — непочтительно кивнул Линь Чэнь — так кажется, его звали? — Что гордость имперского принца превыше горных пиков, я бы и сам мог догадаться. А что он способен к изысканным оскорблениям, узнал только что. Ну же, ваше упрямое высочество, будете вы спрашивать по делу? Совершенно безвозмездно, как бы вы ни были уверены в корысти Архива.

— Что ж, будет вам и вопрос. Но сначала позвольте обозначить, что же мне и так известно. Я знаю, что у вас хватило безжалостности подвернуть сяо Шу мучительному лечению от яда Огня-Стужи. И что у вас нашлись запасы терпения помогать ему много лет подряд — тоже знаю. Вы ведь не станете отрекаться от того, что сделали это?

— Ничуть. Его лицо, годы его жизни и его здоровье, каким бы оно ни было, — моя заслуга. Увы, этот простолюдин из цзянху, сидящий перед вами, совершенно лишен должной скромности.

— Меня это лишь радует — люблю прямой разговор. Итак, я даже знаю, что вы были с ним дружны. Что вашему слову целителя он доверяет, как велениям духов с небес. Не знаю только одного, — голос Цзинъяня окреп, — как у вас достало безответственности оставить его своей заботой, отделавшись прощальным подарком — прозванием «гения цилиня» и почетным местом в вашем гуевом списке?

— Неужто Мэй Чансу в столице не хватает вашей заботы? — Линь Чэнь взглянул на него остро, недобро. — Или не от вас я только что услышал, что для своего сяо Шу вы ничего бы не пожалели? Раз уж вы снова так близки, что он открылся вам — я не посмею упрекнуть ваше высочество в небрежности и в том, что вы не нашли для любимого друга лучших лекарей и самые редкие снадобья.

— Против сильного врага выставляй наилучшее войско, говорил Сунь-цзы. — Цзинъянь отрешился от раздражения, говорил сухо и четко, как обычно отдавал приказы войску. — Сяо Шу болен. Вы же знаете его недуг лучше других, раз сумели подарить отравленному двенадцать лет там, где ученые трактаты обещают лишь четыре. Я желаю, чтобы вы приехали к нему в столицу и обеспечили его неусыпным уходом. За это можете просить любую плату и любую награду, какие в моих силах.

— Вот как? Желаете меня нанять за хорошую плату? — в глазах Линь Чэня медленно разгорался вполне узнаваемый гнев. — А если я откажусь?

— Не вижу причин для подобного неразумия, — обронил Цзинъянь, и, видимо, это прозвучало чересчур надменно, потому что Линь Чэнь внезапно вспыхнул:

— Вы, верно, забыли, что не всякий в окрестностях вам верный слуга, принц Цзин! Архив полагает себя независимым от владык окрестных земель и не служит никому, а принудить меня силой у вас точно не выйдет, даже если вы постараетесь вместе с охраной.

— Но сяо Шу!..

Это упоминание, увы, только подлило масла в огонь.

— Мои отношения с моим другом Мэй Чансу вас тем более не касаются, Сяо Цзинъянь! — прогремел Линь Чэнь прекрасно поставленным голосом оратора и в совершенно недопустимом тоне. — Как и причины принятого нами двоими совместно решения. Довольно и того, что я отпустил его к вам, несмотря на все мои опасения и боль моего сердца. А вы, вместо того, чтобы заботиться о нем как должно, растрачивали его силы, позволяли терзать его тело ядом и холодом, дымом и непосильным трудом, а теперь еще дерзаете приходить ко мне и требуете, чтобы я служил вам? Чтобы своими глазами смотрел, как вы сводите его в могилу ради своих безрассудств?!

— Это уж слишком! — Цзинъянь не заметил, как оказался на ногах. — Как вы смеете говорить со мной в таком тоне!

— Ах, ну конечно же, простолюдину остается только простираться ниц, выслушивая ваши приказы, ваше высочество принц Цзин. — Яда в голосе Линь Чэня хватило бы на то, чтобы отравить все колодцы в одной небольшой крепости. — Да будь вы хоть самим воплощением Желтого императора!..

— Это вы первым заговорили о моем титуле, мастер Линь, для моего же негодования хватило бы полной неуместности и неучтивости ваших слов. Будь вы даже трижды талантливый лекарь, но кто вы такой, чтобы дерзко рассуждать о нас с сяо Шу! Даже если он водил с вами приятельство...

— …то с вами он делит ложе, и на этом основании вы считаете, что вам все позволено?

— А это вы с чего взяли? — Цзинъянь замотал головой. — Я… что за чушь!

Как будто бы конь вынес его из седла, взбрыкнув на ровном и гладком, как шелковое полотно, имперском тракте. Сяо Шу был сперва братом его сердца, потом раной в его душе — но мысль разделить южные утехи не приходила в головы им двоим ни прежде, ни потом. Хотя, кто знает, что за мысли бродили в хитроумной голове Мэй Чансу… да нет, глупости, ведь узнав о том, что они с Нихуан близки, тот определенно взревновал невесту, а не друга!

— Станете отпираться? — дернул уголком рта Линь Чэнь. — Он сам мне рассказал, что желает вернуть вашу любовь, и, очевидно, раз у вас двоих нет друг от друга тайн, преуспел в этом намерении уже давно.

Глаза у него горели, на щеках выступил злой румянец — не похоже, чтобы он сейчас выдумывал и врал. Но с чего это сяо Шу поделился со своим приятелем из цзянху такой нелепой выдумкой? Какое дело было господину Линю, щеголю и наглецу, до того, с кем глава Мэй собирается делить ложе? Если только…

— А ведь вы двое, похоже, сами не раз сплетали рукава, — произнес Цзинъянь с расстановкой. — И всего-то толку в ваших благородных речах, господин лекарь, одна только ревность…

Движение удивительного лекаря Цзинъянь все-таки успел заметить и блокировал удар, который иначе вышел бы полновесной оплеухой. И тут же поднял скрещенные руки, одновременно прикрываясь и останавливая назревающую драку.

— Если хозяин Архива Ланъя поднимет руку на наследного принца Великой Лян, в этом непростом мире все еще сильнее запутается, — произнес он как можно более хладнокровно, безжалостно давя вспышку гнева в драконьей крови. — Сядь на место, и я обещаю забыть о нашей разнице в положениях и твоей неосторожности и не мстить за обиду все еще доступными мне способами. Оставим церемонии и поговорим.

— Твоя правда, — Линь Чэнь подхватил обращение без стеснения и уступчиво сделал шаг назад. Его движения были гибкими и текучими, напоминая то, как плавно двигалась в поединке Нихуан. Пожалуй, он бы и с ней сразился бы на равных. — Но как же нам разрешить подобное недоразумение?

— Сяо Шу мне любимый друг, не более того, и ничего иного между нами не было, в этом я готов поклясться Небесами, — быстро произнес Цзинъянь. Помолчал и прибавил: — Если он заверил тебя в чем-то ином, то обманул. Как позже обманул меня, скрывая уже тебя и предлагая вместо этого искать в горах какого-то отшельника, чье имя пишется как «светлячок». Так что же теперь? Ты станешь отпираться? — повторил он эхом сказанные самим Линь Чэнем слова.

У хозяина Архива было сейчас лицо человека, открывшего сокровищницу и внезапно обнаружившего, что воры вынесли оттуда все до последней монетки. Он вздохнул и проговорил:

— Верно, Чансу был предметом моей заботы и моим сердечным другом все эти двенадцать лет. Когда он решил уехать в столицу, то сказал, что намерен открыться тебе и вернуться к былым отношениям и что твоя ревность не позволит прежнему любовнику даже находиться рядом с ним и может испортить все. Я скрепя сердце согласился с его решением, но полагал, что, по крайней мере, смогу дальше положиться в заботе о нем на тебя и твои возможности.

В голосе Линь Чэня все еще слышалась тень досады. Но не злости.

— Чтобы узнать в моем советнике сяо Шу, мне потребовалось припереть его к стене, а дело это не легкое и не быстрое. Лишь тогда, с помощью матушки, я понял, чем он болен и насколько серьезен его недуг. Наш добрый друг обманул нас обоих, — подтвердил Цзинъянь с невеселой улыбкой. — Всезнающего хозяина Архива и имперского принца. Как слепых котят.

— Он не хотел, чтобы мы увиделись? Но почему? — Линь Чэнь вытащил откуда-то расписной веер и принялся задумчиво похлопывать им по ладони. Должно быть, это стоило расценивать как знак, что драки точно не будет.

— Он не хотел, чтобы ты приехал в столицу? — переспросил Цзинъянь наугад и, очевидно, поразил мишень вслепую, потому что выражение лица Линь Чэня сделалось очень задумчивым.

— А мне стоит приехать? Нет, даже так: я могу?

— Несомненно. Здоровье Чансу нынче похоже на ледник, сходящий с горы: понемногу, но он спускается все ниже и ниже. Поэтому прошу, прими мое приглашение, господин Линь. Ревности с моей стороны ты, конечно же, можешь не опасаться, а за слова о твоей безответственности, произнесенные по незнанию и сгоряча, я готов принести самые глубокие извинения.

— Если даже пациенты вечно неблагодарны и не ценят затраченные целителем усилия, чего ждать от человека возмутительно здорового. — Линь Чэнь поднялся, прицепил к поясу добрый цзянь, все это время скрыто лежавший под столом рядом с его рукой. — А, впрочем, для моего больного мне стоит запастись успокоительным сбором. Полагаю, Чансу здорово разозлится на нас обоих!

*29*

Цзинъянь разбирал со своим советником скользкий вопрос о выплатах содержания императорской родне — такой же скользкий и гибельный, как острые зубы камней под поверхностью порожистой реки. Отец-император явно дал ему это поручение не без умысла. Советник кутался в меховое одеяло — и это в начале лета, разминал суставы пальцев, точно от кисти их сводило, но ум его оставался столь же стремительным и свободным, как всегда. Они как раз подобрались к самому коварному подводному камню, когда вбежавший в кабинет управляющий торопливо поклонился.

— Глава! Приехал этот человек...

Имени гостя названо не было, но сяо Шу тотчас поднял спокойный взор от бумаг: сперва посмотрел на своего слугу в непритворном удивлении, а затем сморщился, точно у него болел зуб.

— Но... — Он на глазах собрался с духом и приподнялся с подушки почти торопливо. — Нижайше прошу прощения у вашего высочества, боюсь, мне придется ненадолго вас покинуть. Дела воинского союза...

— Не трудись вставать, — раздался от дверей знакомый Цзинъяню голос, — я и сам могу донести до тебя меру моего негодования, Мэй Чансу.

Мастер Линь был в том же — или в таком же, поскольку ни пятнышка не омрачало роскошь небесно-голубого шелка — расшитом халате, с бумажным веером размером не меньше павлиньего опахала и в праведном возмущении. И он ничуть не стеснялся высокого гостя, наоборот, явно полагал аудиторию подходящей для доброго скандала.

— Линь Чэнь, — начал сяо Шу увещевающе, — разве я не просил тебя?..

— О твоих просьбах мы поговорим особо! — перебил тот, ничуть не умаляя мощи своего голоса. Цзинъянь незаметно залюбовался. Нельзя было сказать, что мастер Линь кричал на хозяина дома — нет, такой неучтивости тот себе не позволял, однако впечатление создавалось очень близкое к тому.

Но и сяо Шу не намеревался так просто сдаваться и признавать свой обман:

— Если я чем-то и прогневал Хозяина Архива, — начал он вкрадчиво, — неужели тот совсем не пощадит моей гордости и лишит ничтожного последней толики уважения в глазах его высочества? Ты бы мог подождать и отдать должное скромному гостеприимству моего дома в беседке, пока мы не закончим дела…

— Лянскому принцу будет нелишним узнать, с человеком какого несказанного коварства он имеет дело!

Линь Чэнь вел атаку, оставляя за собой лишь выжженную землю. Вот он подступил уже вплотную к оборонительным рубежам — то есть оказался совсем рядом с Мэй Чансу и без стеснения опустился на циновку подле него. Жест, которым он взял его за запястье, выглядел привычным и почти нежным.

— Стыдно смотреть, до чего ты себя довел, — провозгласил Линь Чэнь, умело скользя пальцами по его руке, отпуская и вновь надавливая, как будто перебирал струны циня. — Бессилен, хил, слаб и бледен, а дышишь так, что без слез слушать невозможно. И то, что ты, столь полный телесных несовершенств, посмел меня бросить…

— Чэнь! — сяо Шу закатил глаза, вполне осознавая, что на глазах постороннего почтенного человека они ругаются, точно старые супруги. Цзинъянь мужественно подавил хихиканье.

— …выглядит истинным оскорблением моей несравненной красоте, учти. И я твердо намерен это исправить.

— Что — это? — поглядел исподлобья сяо Шу.

— Да все сразу, — пояснил его лекарь на удивление мирным тоном. — Твое ужасное состояние и твое намерение забиться в какую-нибудь дыру подальше от меня, загубив окончательно свое здоровье.

— Дыру? Господин Архива весьма нелестно судит о столице Великой Лян, — наконец-то вставил Цзинъянь, тщательно удерживая постную мину на лице.

— Рад, что ваше высочество в целом со мной согласны. Вы ведь служили на северных границах? Климату столицы уступают разве что стойбища киданей на севере — там, говорят, пыльные бури сильней, — с благосклонной улыбкой подтвердил Линь Чэнь. Если лекарем и мудрецом тот был не худшим, чем лицедеем, воистину этот человек являл собою несравненное скопище талантов.

— Линь Чэнь, прошу тебя, — досадливо скривился сяо Шу, полностью преобразившийся в эту секунду в Мэй Чансу. — Я знаю, почтительное поведение и ты — вещи несовместимые, а обычаи цзянху въелись в твою плоть и кровь, но хотя бы здравый смысл должен удержать тебя от дерзостей!.. Ваше высочество наследный принц, я почтительно склоняюсь и молю вас о прощении вместо моего необузданного друга.

— Кажется, припоминаю, — перебил его Линь Чэнь, — как ты говорил, что должен ехать в Цзиньлин один, поскольку его высочество никак не потерпит рядом с тобой такого, как я. Принц Цзин, я действительно рискую вызвать ваш гнев и ревность, если поступлю с вашим советником вот так?

Он взял сидящего сяо Шу за плечи, разворачивая к себе спиной, да еще наградил легким тычком между лопаток, чтобы тот выпрямился полностью. А затем запустил обе ладони под неизменный шарф, сдвигая белый шелк и нажимая что-то там, где у основания худой шеи выступал позвонок. Естественное для лекаря движение — но сяо Шу совершенно недостойно взвизгнул и дернулся, и Цзину вдруг остро захотелось оказаться не здесь, а во внутреннем дворике поместья, и чтобы ветер охладил покрасневшее лицо. Линь Чэнь же дернул уголком рта и досадливо выругался себе под нос.

— Ваше высочество? — повернулся он к Цзинъяню. Его лицо внезапно утратило насмешливую игривость и обрело сходство с физиономией солдата, когда тот застегивает подбородочный ремень шлема. — Не поверите, но меня настигло внезапное желание. Мне захотелось прямо сейчас избавить моего друга Чансу от лишних одежд и сделать с ним то, что вызовет много стонов сначала и облегчение в результате. Размять тело, поставить иглы, воздействовать на точки ци — самым первым делом. Мышцы у него зажаты так, что я удивляюсь, как он вообще дышит. Не думаю, что все это смутит вашу скромность, но про Чансу того же сказать не могу. Могу я просить вас о снисхождении и дозволении прервать ваши совместные дела?

Цзинъянь покосился на сяо Шу — этого хитроумного лжеца, на чьей физиономии застыло чувство оскорбленного достоинства, неприступного советника и грозного главу гильдии, прильнувшего к чужим ладоням плотно, точно мокрая глина, — и все-таки для верности спросил:

— Позволишь мне откланяться, сяо Шу?

— Иди уж, — буркнул тот. — Хотя бы ты пощади мое самолюбие. Когда все закончится, придешь и подберешь его растерзанные останки.

— Уверяю вас, ваше высочество, ему понравится! — все же не удержался и крикнул Линь Чэнь вслед уходящему седьмому принцу.

Цзинъянь не обернулся. Он боялся увидеть не что-либо непристойное — но нахмуренное, сосредоточенное лицо хлопочущего над тяжелым больным лекаря.

*30*

Несколько дней прошло у принца Цзина в хлопотах, связанных с отцовскими поручениями и в напряженном ожидании вестей из поместья Су. Ни одно, ни другое не принесло пока неприятных неожиданностей, И Цзинъянь подумал, что может уделить стражу своего времени занятиям воинским искусствам с Тиншэном. Это всякий раз дисциплинировало его собственный ум и помогало избавить голову от дурных мыслей.

Но не на этот раз.

— Тиншэн, — спросил он озадаченно, — это что такое? С кем ты затеял ссору, пока меня не было?

Скулу его приемного сына расцвечивал кровоподтек, уже принявший оттенок недорогого нефрита, проще говоря — пожелтевший со временем. А ведь когда Цзинъянь покидал дом, отправляясь за чудо-лекарем, никаких отметин на лице мальчика не было.

— Позднерожденный, не наделенный талантом к воинским наукам, был неуклюж на тренировочном поле и заслуживает порицания наставника, — быстро поклонился тот в ответ. — Он смиренно умоляет ваше высочество о снисхождении к своей никчемности.

Цветистая фраза в первую очередь означала, что его умный ребенок подготовился к разговору, чего не стал бы делать, если бы просто споткнулся на ступеньках или даже получил ложкой в лоб от повара за воровство сладких рисовых колобков. А раз так, Тиншэн упрям, как все Сяо, и не скажет ни словом больше, чем намеревался. Все же Цзинъянь спросил:

— И кого же мне поздравить с победой над юным воином, который в свое время одолел знаменитого генерала из Северной Янь? Или кто так плохо владеет тренировочным мечом, чтобы не уметь удержать руку, выйдя на учебный поединок? Такая небрежность заслуживает наказания.

— Никого не надо наказывать, — пробурчал покрасневший, как пион, Тиншэн, уставившись в землю. — Сестрица не виновата… Я сам виноват во всем! — Он поднял глаза и торопливо прибавил: — Я не доносчик, отец-принц. Она сама мне приказала, чтобы я про нее вам сказал, если вы спросите.

Цзинъянь внезапно и потрясенно признал точную манеру молодого сяо Шу, который никогда не сомневался в своем праве ему приказывать, хоть и был моложе на пару лун, и уж точно уступал принцу в знатности. Все же на мелочи его друг никогда не разменивался, так что если и принимался командовать, то никак не ради того, чтобы обнести чужой сад или сбежать с уроков в ивовый дом к певичкам. И это значило, что с хитроумной девицей из рода Линь тоже стоило поговорить начистоту.

Разумом Цзинъянь знал, что в ожидании предстоящего ему великого и страшного дела, в нешуточных тревогах за жизнь сяо Шу и в трудах своего нового положения наследный принц просто не имеет права отвлекаться хоть ненадолго на детские игры и капризы. Он снова и снова повторял себе резонные доводы, один за другим, умеряя беспокойство. Скорее всего, с детьми не случилось ничего заслуживающего его внимания. Даже если его приемный сын с кем-то повздорил — Тиншэн умел терпеть и выживать, школа жизни на Скрытом дворе была жестокой, но действенной, а его нынешнее положение давало ему хорошую защиту от чужого недоброжелательства. Что касается девочки — вряд ли бы она решилась еще раз на что-то настолько же дерзкое, как украсть лошадь и примчаться в одиночку к отряду юньнаньской конницы. Несмотря на весь проявленный Цюшэн героизм, княжна и мать тогда собственной рукой наказала ее за непослушание, а лилейная ручка Нихуан была изрядно тяжелой. Такой урок тоже должен был хорошо запомниться.

И все же, когда, прогуливаясь по саду, Цзинъянь издалека расслышал негодующий крик своей дочери, он бросился на него со всех ног.

Обычно спокойная Цюшэн не повышала голоса, а в последнее время ее и вовсе слышно не было. Но сейчас она чуть не визжала: «Отпусти меня!»

Кровь Цзинъяня вскипела негодованием, когда в просвете между кустов он разглядел, как его девочка выворачивается из рук какого-то человека в простой одежде. Он, не думая, попытался вслепую нашарить меч — который, разумеется, никто не станет цеплять к поясу дома, в спокойствии собственной усадьбы.

— Не пущу! — выкрикнул нападавший ломким баском в ответ.

Цзинъянь на бегу признал голос Фэйлю, но это его не остановило ни на миг. Справиться с чудо-телохранителем в поединке шансы были бы разве что у брата Мэна, и все равно: если негодяй, пусть по недомыслию, посмел обидеть его девочку, ему несдобровать!

— Я должна туда пойти! — настаивала Цюшэн.

Смысл услышанного с трудом пробился к Цзинъяню сквозь пелену гнева. Пойти? Куда его девочка собралась?

Цюшэн вырывалась, пинаясь и норовя заехать Фэйлю локтем, но совершенно безрезультатно: он удерживал ее без всяких усилий, и будь на ее месте человек взрослый — сдержал бы с той же легкостью. Цзинъянь попытался мыслить здраво. Не похоже было, чтобы мальчишка ее обижал, куда-то тащил или принуждал к чему-либо, просто безыскусно обхватил поперек туловища и не отпускал. Конечно, держать так уже почти взрослую девицу не сообразовывалось ни с какими правилами приличия, но учить наглеца Фэйлю церемонному поведению — все равно что учить рыбу петь. Достаточно будет просто оттолкнуть его и…

— Уйдешь — и я все равно перепрыгну в ваш сад! — Невозможность добиться своего разъярила упрямую Цюшэн до чрезвычайности. — И еще наставнику на тебя нажалуюсь! Он мне не чужой человек; как ты смеешь меня к нему не пускать?

— Не пущу! Опять уведешь! — упорствовал Фэйлю. — Плохо. Братец Су болеет. От тебя!

Цзинъянь, в полушаге от нападения на него, точно споткнулся о звук этого имени.

— Что вы тут творите, вы, двое? — только и гаркнул он.

Прозвучало на редкость нелепо. Но Цюшэн пискнула и замерла, а ее пленитель обернулся к принцу без всякого удивления. Уж боец вне всяких рангов давно расслышал топот бегущего, просто значения не придал. Бегают тут всякие по своему собственному поместью…

— Ты! Держи ее, — заявил Фэйлю и пихнул Цюшэн прямо ему в руки. — Су-гэгэ не гуляет. Чэнь злой!

Цзинъянь не очень понял, с кем не гуляет сяо Шу и почему это вызывает гнев у его лекаря, а главное, какое отношение ко всему имеет его дочь, стремительно покрасневшая до самых ушей, и посредине какого побега перехватил ее Фэйлю.

— Ты ведь не намерена сбежать, Цюшэн? — Она помотала головой. — Хорошо. Если мастер Фэйлю был с тобою неучтив, я верю, ты отнесешься к его поступку со всей добротой и прощением. Если между вами есть обида, достаточная, чтобы тебе так кричать, я готов выслушать твои слова. Ну а если ты невоспитанно забылась в пылу ссоры, я жду извинений и обещаний, что больше этого не повторится.

— Батюшка добр и снисходителен, — пробормотала Цюшэн, глядя куда угодно, только не ему в лицо. — Не гневайтесь на Фэйлю, он меня ничем не обидел. Просто… не понял. Я хотела повидать наставника, но не потревожить, я вовсе не знала, что он так сильно болен! Думала отнести ему корзинку персиков — и сказать, что была неправа, что готова пойти с ним хоть смотреть на лодки, хоть куда он пожелает! Цюшэн безрассудна и глупа, но к порокам своего характера не хочет прибавлять еще и неблагодарность.

Фэйлю ее слова не отметил ничем. Лишь хмыкнул, развернулся и взвился на разделяющую поместье стену, точно подхваченная ветром синяя бабочка. Крикнул с гребня стены: «Не пущу!» — и скрылся.

— Если бы я лично не знал твою матушку, я бы предположил, что ты родилась от хитрой лисы из холмов! — покачал головой Цзинъянь. Вздохнул: — А то в этих холмах и воспитывалась. Даже дочери уличного торговца досталась бы затрещина за тот беспорядок, что ты тут устроила! Ты понимаешь, чем провинилась?

— Я ничего такого… ну почти ничего…

— Я ведь почти решил, что молодой Фэйлю обошелся с тобою дурно! Как полагаешь, чем бы я был обязан отплатить ему за подобное?

— Ты бы не стал! И Фэйлю — тоже, конечно, — вскинулась его дочь.

— Хотелось бы надеяться. Но у твоего приятеля тело мужчины, сила героя и разум ребенка, — жестко сказал Цзинъянь. — А ты, взбалмошная девица, забываешь, что обязана думать за вас обоих. Командовать — не столько привилегия, сколько бремя, ты должна была уже это усвоить и от меня, и от княжны, и от своего родного отца… Кстати, — вспомнил он, — с чего это ты взялась приказывать Тиншэну, как ему себя вести? И что это за история с лодками и твоим о… то есть с наставником Су?

Цюшэн отступила на шаг и по-взрослому поклонилась.

— Эта глупая должна была знать, что горячий уголь в шелковых покрывалах не спрячешь. Не окажет ли батюшка своей недостойной дочери милость выслушать от нее весь рассказ с начала до конца и определить ей положенное наказание или одарить прощением?

Батюшка дозволил, что же оставалось, хотя предчувствия у него на этот счет были самые разнообразные.

Цюшэн опустилась на колени, правильно сложила руки кольцом и начала, в лучшем стиле бродячих сказителей, издалека. С того, что Тиншэн пошел в книжную лавку. Или к продавцу сладостей танхулу. Или присмотреть себе плетеный шнур на пояс, все это было совершенно не важно. Важными в этой истории были знатный юнец с нагайкой за поясом, молоденькая торговка, чуть было не искалеченная ударом его плети, и слишком хорошо помнящий о былом рабстве Тиншэн. Он вступился за девчонку, вырывая плеть у нападавшего из рук, но юнец, точно пьяный, запутался в собственных ногах и грохнулся оземь без чувств. А поскольку он оказался не кем-нибудь, а отпрыском министра, тут же понабежали его слуги, и Тиншэна уволокли, скрученного и оглушенного, не успела его сестрица вступиться с разумными речами или позвать на помощь охрану.

Все совпало как промыслом богов — или чьим-то злым умыслом, когда, не в силах нанести вред наследному принцу, враги предпочли ударить по тем малым, кто находился под его попечением. Слушая дочь, за короткое время Цзинъянь попеременно успел испугаться, разозлиться и напомнить себе, что, как бы ни тревожно звучало начало этой истории, завершилась она благополучно. Узнать бы еще, каким образом и как это связано с сяо Шу.

— …повозку я узнала, и спросила еще у торговцев — этот недоумок точно был внук министра Ли… Военный министр — старая жаба, я же помню, как он батюшке и прежде чинил препоны: ведь этот господин из тех людей, от кого после жатвы даром соломы не допросишься, — Цюшэн покаянно вздохнула. — Я — к десятнику Бао, который нашей с братцем охраной ведал — а он что может? Прибегаю домой, — и там попросить о помощи некого. Генерала Ле вы, батюшка, сами по делам отослали, генерал Ци только хуже сделает, а управляющий Чжунсу сказал, он вам только письмо может отправить, а что с того письма, пока еще до вас голубь долетит! И матушки-княжны в городе нет. Я обмерла прямо, думаю, все, пропал Тиншэн, и я с ним пропала, сестра нерадивая!

— Когда в следующий раз будешь докладывать командующему об опасном положении, ученица Цюшэн, — сказал Цзинъянь строго, — поменьше женских причитаний о своей вине и побольше разговоров о деле. Так вот где мой приемный сын обзавелся кровоподтеком под глазом? Не от твоей руки, но с твоего недосмотра? Не отвечай, риторический вопрос. Дальше докладывай.

Цюшэн на самом деле выпрямила спину, как солдат в строю.

— Повинуюсь батюшке! Я тогда решила, одно мое спасение — учитель Су. Если даже вы слушаете его советы, то кроха его мудрости меня, ничтожную, обязательно спасет, как воробья в голодный год — крошка лепешки. — Она быстро шмыгнула носом и потупилась. — Но я же просто за советом пришла! Отец-наставник бледный, хворый, носит простое имя, что он против военного министра? Силой братца не отобьет, грозным военачальником не притворится. А он поднялся, в плащ укутался и пошел. И слов лекаря, что надо лежать в постели, не послушал. В постели, говорит, так вся жизнь и пройдет, а в столице жасмин уже отцветает, и самые красивые сады — в квартале Суаньу. Я запомнила, потому что при чем тут жасмин — и при чем Тиншэн? А наставник приказал заложить повозку и поехал со мной прямо к усадьбе цина Ли. Она и вправду среди жасминовых садов стоит, откуда он только знал?

— Господину Су, — вздохнул Цзинъянь, — воистину многое известно. Представь, до какой остроты можно отточить меч за дюжину лет ожидания поединка? А его меч — знания.

— Если так, значит, отец-наставник эту старую жабу своим мечом с одного удара развалил! — сказала Цюшэн гордо. — Пусть он и кашлял всю дорогу, и в плащ кутался, и говорил тихо. Мы с Фэйлю на ступенях у дверей ждали и все видели. Встречать незваного гостя министр Ли вышел неохотно, надменный и важный, зато когда провожал четверть стражи спустя — суетился и Тиншэна все по плечу норовил похлопать, точно равного. Мне даже стыдно стало, что я не сразу поверила.

— Я не сомневаюсь, что мой друг и советник способен поднять в воздух гору и повернуть реку, добиваясь своей цели, а хитроумие его едва не выше целеустремленности. Но мне все же хотелось бы, чтобы ты переняла от него иное свойство.

— Верность друзьям? — поблескивая глазами, уточнила Цюшэн.

— Тягу к справедливости, — поправил Цзинъянь. — И умению принимать заслуженное, не увиливая. Пока что по твоему рассказу перед мной предстает благонравная девица, которую не в чем упрекнуть. Если бы я не знал, что Тиншэн лгал мне с твоих слов, и своими глазами не видел бы твою ссору с молодым телохранителем, что бы я подумал? Ложь умолчанием — тоже ложь.

— Отец сказал мне, чтобы я не говорила о том, что он вмешался в это дело, — его дочь отчетливо шмыгнула носом. — Я и придумала, что это мы с Тиншэном подрались. Плохо придумала? Шишка на голове у него прошла, а больше его слуги дома Ли не били. И я позвала к нему отрядного лекаря, чтобы тот посмотрел ушибы. Кто же знал…

Цзинъянь припомнил, как в его детстве матушка мягко, но непреклонно отчитывала их обоих с Линь Шу не за проказы — за неумение признаться в них. «Стыдно рассказывать о том, что совершил недостойное, я знаю, но вдвое стыднее тебе станет, когда к дурному поступку прибавятся разоблаченные ложь и трусость».

— Кивать на господина Су не стоит. В чем твоя собственная провинность, скажи сама.

— Я запуталась, батюшка. Где заканчивается почтение и начинается преданность? Чего ждет от меня отец-наставник? Он был всегда справедлив, но строг — могла ли я подумать, чтобы он презрел свое здоровье ради помощи мне! Или дело было не во мне, а в Тиншэне и в вашей с отцом дружбе? Я чувствую свою вину, но не знаю, за что. За то ли, что недостаточно сердечна со своим отцом по крови или, напротив, слишком навязчива с господином, занятым серьезными делами? Как ему только на все сил хватает! После визита к министру Ли он едва шел, точно этот проклятый выпил из него силу. Фэйлю даже пришлось его поддерживать, а теперь он меня ругает, что его Су-гэгэ совсем слег больной — и что я в этом виновата, раз вытащила его из дому…

— Ты не там ищешь вину, Цюшэн. — Цзинъянь покачал головой. — Запретить — или заставить — сяо Шу делать что-то вопреки его намерениям мало кому под силу. Может, на это способен посланец небес или тот господин в голубом халате, что приехал недавно... не знаю, посмотрим. Ты бросилась на помощь брату туда, куда только могла, и достойна похвалы за сообразительность. А затем сяо Шу в очередной раз спас Тиншэна, и моя благодарность ему непомерна. Но… если твой отец затем предложил тебе молчать о содеянном, подумай сама, не оказалось ли в добром капли дурного. Почтительные дети не спорят с родителями, но и не обманывают их, а тебе пришлось выбирать между одним и другим. Да еще вовлекать в эту ложь брата. Неудивительно, что ты теперь растеряна и чувствуешь себя провинившейся.

— Но Фэйлю сердит и не пускает меня!..

— Уж точно не потому, что ты не относишься к своему отцу как должно. Не терзайся: почтительность к старшим, чей росток попал в нужную почву и был удобрен человечностью, рано или поздно расцветет в привязанность.

— Господин Линь тоже сердится. Фэйлю сказал, раз тот гонялся за ним по крышам — значит, тревожится сильно!

Цзинъяня и самого кольнуло тревогой, и он подумал, что, когда закончит эту внезапную наставительную беседу, то бросится сразу к двери подземного хода. Если у Линь Чэня хватает времени летать по крышам поместья с юным Фэйлю, он уж точно должен найти четверть стражи на разговор с обеспокоенным принцем. Но Цюшэн не должна этого почувствовать сейчас.

— Если кто-то может укрепить здоровье твоего отца, так это мастер Линь. И ради этого пусть хоть всех обитателей поместья по крышам гоняет. Вместе с поварихой! — Наконец-то девочка нерешительно хихикнула. — Погоди. Пусть он как целитель скажет, когда нам можно будет навестить больного, не обременяя его излишними заботами.

*31*

К отчаянию Цюшэн, ее обожаемый учитель передал через Ли Гана извинения, что уроки откладываются. К беспокойству Цзинъяня, это было передано не письмом, а на словах, как будто слабость сяо Шу не позволяла тому и кисть взять в руки. Или, высказал Цзинъянь предположение менее лестное, но более обнадеживающее, его друг ныне находился во власти деспотичного, самоуверенного, твердо решившего совершить очередное чудо лекаря, всякие сношения с внешним миром ему были запрещены, и даже с постели тот позволял ему вставать исключительно ради свидания с лежачим тигром.

Но уж как ни был грозен господин Линь, в двенадцатилетнюю девочку он вселить трепет мог, а вот в Сяо Цзинъяня, наследного принца и боевого генерала, — вряд ли. Цзинъянь заявился в поместье Су к часу дракона и был готов прождать хоть до часа собаки, если понадобится, но получить исчерпывающие и прямые ответы.

Линь Чэнь вышел ему навстречу из глубин дома далеко не сразу. А когда появился — волосы у него были по-домашнему распущены, глаза запали. Рукава его щегольского халата были высоко подвязаны, точно у мастерового, а пальцы в неотмытых пятнах — слава всем богам, не крови, но какого-то бурого зелья

— Приветствую хозяина Архива — и не стану ходить вокруг да около. — Цзинъянь отставил надоевшую за время ожидания чашку. — Вам уже удалось разузнать, насколько опасен недуг сяо Шу в его нынешнем состоянии, и решить, чем можно ему помочь?

— Не погоняйте коней, Сяо Цзинъянь, — ответил целитель совершенно неприветливо и неучтиво. — Какого ответа вы от меня ждете прямо сейчас? Не видите — человек в расстройстве! Воистину прискорбно смотреть, как приходит в упадок от небрежения некогда славный дом, что же говорить о человеческом теле! Чансу и в прежние времена не был несокрушимой крепостью, теперь же там сквозь стены ветер дует и выдувает у него последние силы.

— Потому я вас и позвал к нему в столицу.

— Могли бы и раньше позвать, — отрезал Линь Чэнь. — Вы бы еще до Середины осени с этим тянули, ваше прекрасное высочество.

Цзинъянь невесело усмехнулся:

— Вы сетуете на злосчастное хитроумие сяо Шу, обманувшего нас обоих, а достается за это мне?

— Какая проницательность в человеке, которого мой друг Чансу называл упрямым буйволом! Угадали. Я не могу даже веером в назидательных целях ткнуть этого болезного, что лежит сейчас без чувств! — признался тот раздраженно. — Ну так что, вы пришли побеседовать о способах заварки чая, или вам есть что мне сказать?

— Не люблю чай. Что вы наверняка сами знаете, если говорили обо мне с сяо Шу. Как и то, что любезные разговоры — не моя стезя. Я пришел задать вам прямой вопрос — и задал его, хоть и не услышал ответа. Давайте я спрошу еще раз и по-иному. Что может помочь сяо Шу выздороветь...

— Окрепнуть, — поправил его быстро целитель. — И даже это будет чудом. Не только полное выздоровление для него невозможно, но нынче я не рискну обещать растянуть его жизнь еще на два десятка лун. Уезжая в ваш гуев Цзиньлин, Чансу попросил у меня два года. Я не стал его тогда разубеждать в опасности недуга, но, признаться, не думал, что настолько краткий срок он определил себе всерьез и будет жечь себя, точно отмеряющую время свечу. Полтора из этих двух лет уже миновало.

— Меня вам запугивать не нужно, мастер Линь!

— Запугивать? — Линь Чэнь поднял на него глаза. Красивые — и совершенно красные, как у человека, который предавался неумеренным возлияниям, мало спал, сидел у дымного очага или плакал. — Это не имеет смысла. Даже если вы приметесь рыдать от страха, Сяо Цзинъянь, и орошать слезами подушку, чем это мне поможет?

«Ни слезинки при нем не пророню», — ожесточенно пообещал себе Цзинъянь. Идя на встречу с лекарем, он ожидал вестей радостных или хотя бы обнадеживающих, но мастер Линь словно нарочно задался целью истребить всякую надежду в душе Цзинъяня и заставить его взглянуть на положение дел в самом мрачном свете.

— Ценю вашу шутку, но я сейчас говорю всерьез. Моя матушка — искусная и сведущая лекарка, и я могу передавать вам письма друг от друга, в которых вы могли бы свободно обсудить все, что касается лечения. Помимо того, в моих руках — возможности наследного принца, а у княжны Нихуан под рукой — множество преданных ей и умелых всадников на самых быстрых лошадях. Еще раз спрошу, какую помощь мы способны вам оказать ради сяо Шу? Быть может, по здравому размышлению ваш ответ окажется иным?

— Будь ревностное желание помочь само по себе лекарством, вам бы и моей помощи не потребовалось, — Линь Чэнь усмехнулся. — А память о целительском таланте той, что ныне зовется Цзин-гуйфэй, не исчезла за столько лет в нашем краю рек и озер. Но все же я не знаю, о чем вас попросить. Болезнь Чансу я изучил, точно заклятого врага, и хотя озадачен скоростью происходящих с ним неблагоприятных перемен, сами эти перемены, к сожалению, ожидаемы. Его ци замутнена ядом, и ее не хватает, чтобы как следует питать сердце и поддерживать дыхание, и всякий раз, когда от его тела потребны усилия свыше обычного, оно надрывается еще немного.

— Но вы… мы бы могли ограничить его усилия, мастер, ради сохранения его же жизни!

— Надеюсь, вы не настолько глупы, чтобы и вправду пытаться это сделать, — проворчал Линь Чэнь. — Умонастроение Чансу совершенно непреклонное, и он буквально одержим своим намерением. Да, стремление к цели высасывает из него силы — но оно же держит его на бегу, а заставь его остановиться — он упадет и уже не поднимется. Будь по-иному, я бы его не то что в Цзиньлин не отпустил, но даже с постели разрешал бы вставать только по праздникам.

«Как-то это утверждение не очень сочетается с тем, что вы с ним столько лет сплетали рукава», — подумал Цзинъянь раздраженно, видно, зацепившись за слово «постель». К телесным утехам нужны не только склонность и вкус, необходимо иметь в запасе достаточное количество сил. Почтенный лекарь с его размахом плеч, загорелым лицом и превосходным умением владеть телом выглядел как молодец, неистощимый и щедрый в подобных забавах. Но представить в его объятиях сяо Шу — в его нынешнем хрупком облике строгого, аскетичного и одержимого одной целью Мэй Чансу… нет, на это воображения недоставало. Уж не нашел ли один первостатейный лжец себе в пару другого, и не было ли многое вроде бы в порыве откровенности рассказанное Линь Чэнем просто хитрой игрой?

— Когда я разыскивал вас, я полагал, что ваш талант сумеет обратить невзгоды вспять и повернуть нашего друга к выздоровлению, — произнес он со всей подкупающей честностью в голосе, какую сумел выразить. — Вы же постарались меня напугать предчувствием самого дурного исхода. Однако, Линь Чэнь, пусть я знаю вас всего лишь немного, но уже вижу, что вы не из тех людей, которые в трудностях падают духом и печалятся. Простите мне подозрительность, которая у сынов дракона в крови, но все же ответьте: зачем вы поступаете не в согласии с собственной природой?

— Вы тоже носите прозвище упрямого Буйвола, а пытаетесь себя вести как хитрый лис. А Чансу считается кротким и дивным цилинем, но людей опаснее его я мало встречал.

— Это не ответ.

— Я зол и озадачен — вот вам весь ответ! — рыкнул Линь Чэнь. — Я услышал вас, ваше высочество, и предложение помощи тоже не пропустил мимо ушей. Что еще? Хотите на самом деле спросить, но не решаетесь, когда вам можно будет навестить нашего недужного гения и запрячь его в работу? Касается это одного или другого, я передам вам весть немедля. Долго его на одре болезни все равно не продержать. А теперь покорнейше прошу меня простить, меня ждет много лекарских хлопот, некогда рассиживаться.

Цзинъянь должен был бы встать и поклониться, когда его так явно и неумолимо выставляли, или исполниться гневом, что это осмелился делать безродный простолюдин, а вместо этого наклонился к нему и проникновенно спросил:

— Мастер Линь, кто-нибудь посмел уже вам намекнуть, что от беспокойства у вас ужасно портится характер?

Глаза у Линь Чэня загорелись, как это бывает у бойца в предчувствии схватки, и он показал зубы в улыбке:

— О, характер у меня золотой, будьте уверены! Такой же тяжелый и не податливый стороннему влиянию.

Цзинъянь поднялся.

— Рад, что я понял вашу натуру, господин. Позвольте напоследок умолять вас поменьше сверкать вашими достоинствами, когда к сяо Шу будут приходить дети. Меня, несмотря на титул, можете попытаться гнать взашей — я, если что, и сдачи дам! — но к его ученикам, прошу вас, будьте благожелательны. Общение с ними полезно его духу, не требует много сил и приносит радость. Я особо наставлю моих приемных детей в том, чтобы они его не утомляли. А теперь я откланяюсь.

— Дети — это, пожалуй, будет разумно, — хмыкнул Линь Чэнь, провожая его к дверям. — Фэйлю всегда выводил его из самого мрачного состояния. Из нашего общего друга вышел бы хороший отец семейства, если бы его судьба не переменилась, и мудрый ученый наставник после, если бы он не избрал себе иное поприще. Эх! Что толку сокрушаться над невыпавшими гадальными костями. Идите, Сяо Цзинъянь, и не тревожьтесь слишком сильно. Этот скромный простолюдин из цзянху еще кое-что может.

*32*

Мэй Чансу вернулся к своему привычному — одновременно прелестному и изнуренному — виду через несколько дней. В его видимом состоянии не произошло существенных перемен, он вроде бы не стал кашлять чаще и уставать быстрее, но все страхи и сомнения отныне непрошеными гостями поселились в голове Цзинъяня. И не в малой степени его страхи подпитывало то, что Линь Чэнь старался не отходить от сяо Шу ни на шаг. Так, словно тот в любое мгновение способен упасть без чувств, и надо непременно быть рядом, чтобы его подхватить.

Разумеется, для Цзинъяня это было необычно и даже несообразно. Раньше их с советником уединение (предназначенное для дел и только для дел, но от того соблюдаемое не менее строго!) не нарушал никто из домочадцев поместья Су, включая седовласого лекаря — и исключая Фэйлю, которому никакие правила были не писаны, однако мальчик не задерживался в комнатах надолго. Теперь Линь Чэнь находился подле сяо Шу большую часть времени. И не просто находился, а садился вплотную к своему пациенту, то привалившись плечом к его спине, то обнимая сзади, позволяя опереться на себя. Линь Чэнь беззастенчиво пропускал между пальцами стекающие по халату незаплетенные пряди или находил предлоги касаться неприкрытой кожи запястья либо шеи — с такой бесцеремонной жадностью, что Цзинъяню моментально становилось неловко и лишь выучка, приобретенная во дворце, спасала его от заметного всем смущения. Потому что, получив прямой вопрос от своего друга, мастер Чэнь, конечно же, дал на него самый неудобный из возможных ответов, да еще назидательным тоном:

— Я? Хватаю тебя все время? Мог бы и сам догадаться, почему. Разве не ты сам, лукавый цилинь, счел возможным исказить в моих глазах нравственный облик его высочества, солгав, что вас связывают необузданные южные страсти и горячая ревность? Будет только справедливо, если в ответ я подпорчу твой облик в его глазах, показав ему те самые страсти, но уже настоящие, применительно к тебе самому.

Сяо Шу, что было удивительно, покраснел и согласился:

— Ладно, мстительный дух. Забавляйся. Только будь добр, думай о том, чтобы в своих забавах не помешать нашим занятиям, — только и сказал он.

— Я не беспутный ивовый юноша, чтобы ты мог опасаться на этот счет, — отрезал Линь Чэнь сурово. — Уж скорее я сумею вам помочь. А тебе следует с большим уважением относиться к возможностям Хозяина Архива и не стесняться почаще благодарить Небеса, что я на твоей стороне.

И Цзинъяню ничего не оставалось делать, как смириться, что при их, как некогда выразился Мэн Чжи, тайных встречах неизменно присутствует третий. (Хотя, наверное, теперь уже последний водонос в столице знал, что седьмой принц то и дело обращается за добрым советом к гению цилиня). Но один гений в советчиках — хорошо, а два — несказанная удача. И Цзинъянь заметил, что, когда Линь Чэню надоедало показательно дразнить их общего друга и он всерьез увлекался обсуждением, случайных касаний все равно не становилось меньше, только совершал их тот так же по неосознанной привычке, как рачительный земледелец подбирает упавший в пыль с повозки рисовый колос. Ловил ли подобным способом мастер Чэнь потоки ци, считывал пульс или втайне восполнял для себя то, чего был лишен за полтора года обманом сяо Шу, никто бы утверждать не взялся.

По настоятельному требованию Цзинъяня, они не тратили драгоценное время сяо Шу на разговоры о тех рутинных, хоть и непростых обязанностях, которые выпадали на его долю как наследного принца. Заботящее их дело было одно, тайное и непреложное. От раза к разу они обсуждали срок, наиболее благоприятный для того, чтобы огласить перед двором и Сыном Неба прошение о пересмотре дела армии Чиянь, и ту цепь событий, которые к этому времени должны были бы уже совершиться, либо, напротив, могли бы этому воспрепятствовать.

— Нрав императора переменчив, однако его благоволение можно считывать по косвенным знакам. Когда ты окончательно утвердишься в положении наследного, Цзинъянь, таким знаком станет позволение твоего отца на женитьбу, — заметил сяо Шу как бы между делом и поглядел на него остро. — Тебе стоит узнать у матушки, ведутся ли уже подобные разговоры во Внутреннем дворце. Благородные девицы — не грибы, не вырастают в одночасье.

Цзинъянь не позволил себе даже поморщиться. Он знал, что таков его долг и выбора нет: пусть его возлюбленная Му Нихуан была незамужней девицей, согласия на брак с нею отец бы ему не дал никогда. Сто тысяч человек лично преданного войска в руках у наследного принца? Никак не приемлемо для государя, который прежде уже казнил одного сына-наследника за надуманную измену и отправил в бессрочную ссылку за недостаток сыновьей почтительности другого. Даже от командования армией Шанчан, значительно более скромной в размерах, отец Цзинъяня уже год как устранил его. Почет и власть в руках его будущего преемника — да, но не самостоятельная сила, этого принципа император придерживался твердо. Нельзя было не учитывать и вероятность того, что императорские шпионы уже донесли государю о давней связи его сына с юньнаньской княжной, поэтому Цзинъянь не мог и просить об отсрочке устройства своего брака, не вызвав тем самым у отца жесточайшие подозрения.

— Я поговорю с матушкой, — кивнул он.

Тем временем сяо Шу продолжал излагать бесстрастно последние вести и недавние планы. Голубь из Ланъя принес записку, что Се Юй погиб в каменоломнях, однако смерть преступника на каторге — не то известие, что передают со срочными гонцами, ему нужно время, чтобы достигнуть столицы вместе с обычными докладами и списками Министерства наказаний. Это давало Цзинъяню ограниченный срок, за который от него требовалось успеть сразу многое: и зарекомендовать себя в глазах императора прямым, но усердным сыном, ревностно исполняющим поручения отца-государя и не имеющим собственных устремлений, и выказать уверенную силу и завоевать твердую поддержку сановников ради того, чтобы как можно большее число из них не колеблясь поддержало его будущее прошение об деле армии Чиянь, и еще сговориться о полезном браке… Сяо Шу короткий срок только одобрял, добавляя без прикрас, что в ближайшие несколько лун точно будет в силах поддержать Цзинъяня всеми имеющимися у него возможностями. Линь Чэнь, что было особо тревожно, никак не оспаривал этих горьких слов, а если что и добавил — что времени действительно мало и что он сам попробует помочь устранить возможную помеху с хуасскими шпионками и беглым Ся Цзяном. Цзинъянь в ответ сглатывал горечь в горле и кивал. Он сейчас чувствовал себя точно перед близким боем, когда уже без сомнений знаешь, что драка будет тяжелой и с поля вернутся не все.

Когда к ним в кабинет чуть ли не с криками вломился генерал Вэй, Цзинъянь изумился. Вэй Чжэн глубоко почитал своего молодого командующего, относился с подобающим уважением к циньвану, да и все прошедшие годы провел не в буйных странствиях по цзянху, а наследником в почтенном и богатом доме, отчего подобающее обхождение знал.

— Мы нашли его, мастер Линь! Нашли! — выпалил Вэй Чжэн.

В свете недавно высказанного хозяином Архива заверения, что тот поможет отыскать злокозненного Ся Цзяна, Цзинъянь преисполнился уверенности, что именно о бывшем главе Управления Сюаньцзин и идет речь, значит, новость это хорошая. Но Линь Чэнь лишь приподнял брови и спросил недовольно, точно ему под нос подсовывали дохлую жабу:

— Чего орешь? Если вы с друзьями что-то и теряли, моей вины тут нет. Что за неугомонные!

— Зря вы пеняете на наше усердие, мастер, — ответил Вэй Чжэн весело, опускаясь на колени напротив них. Он полез за пазуху и вытащил что-то небольшое, округлое, обернутое мешковиной. — Запасы Царя лекарств обширны, а земли богаты, так что неудивительно, что я никогда не являюсь к вам с пустыми руками. Но на этот раз это даже не девяностолетний корень гореца и не семена шань-тоу-кень с Западных гор. Мы отыскали росток травы бинсюй! Той самой, с помощью которой можно излечить холодную немочь молодого командующего. — Он повернулся и торопливо поклонился сяо Шу.

Линь Чэнь закатил глаза.

— Трава бинсюй, подумать только! Хоть тебя и взял в приемные сыновья великий лекарь, знаний своих он тебе вместе с именем не передал. Откуда тебе знать, как исцелять редкие болезни и для чего нужны диковинные травы? Ты говоришь бездумно и неосторожно, даже не понимая, что мог зародить у Чансу беспочвенную надежду. Но чего еще ждать от солдата вроде тебя!

Вэй Чжэн продолжал улыбаться, вовсе не огорченный этой отповедью.

— Да, знания ничтожного меньше просяного зернышка, он скудоумен и не знает меры! Но про пилюлю из травы Бинсюй для восполнения пострадавшей ци мне рассказывал не больше не меньше как ваш почтенный отец, мастер Линь. Спросите у него, если сомневаетесь. А уж если для целительного зелья нужны еще какие-то дивные редкости, вы же знаете, вам стоит сказать только слово!

Цзинъянь перевел взгляд на сяо Шу и увидел на лице у того выражение усталого терпения. Тот определенно понимал, о чем идет речь, и разговор этот ему был тяжек и неловок.

— Если ты думаешь, генерал Вэй, — Линь Чэнь особо умудрился подчеркнуть это звание голосом, в котором было с лихвой язвительности, — что мой батюшка щедро поделился с тобой тайной, которую скрыл от меня, ты и вправду скудоумен. Должным образом преобразованная трава бинсюй наполняет тело силой, это так, но что ты знаешь о том, что происходит дальше?

— Линь Чэнь, не стоит… — мягко вмешался сяо Шу, но тот его оборвал:

— Смотри, как засверкал глазами твой Сяо Цзинъянь! Лучше иметь дело с десятью самыми вздорными учениками Архива, чем с одним солдатом. Раз один твой друг, Чансу, не имеет никакого представления об уместности и о том, когда следует держать язык за зубами, чего ждать от второго? Если я оставлю его пребывать в заблуждении по поводу чудесной пилюли бинсюй, он, чего доброго, полезет выяснять все сам в силу собственного разумения, и уж такого наворотит! Не так ли, ваше высочество?

Цзинъянь с Вэй Чжэном переглянулись равно недоуменно.

— Скормите больному пилюлю бинсюй, и ци в теле будет течь свободно. Отворенные каналы позволят Чансу ощутить себя сильным и здоровым… Ненадолго. Три, четыре луны до смерти. Что толку чинить желоб и раскапывать родник, если источник отравлен? А пропитанные ядом источники ци в теле промываются только здоровой кровью, ясно вам, невеждам? — продолжал изысканно бушевать Линь Чэнь.

Цзинъянь из осторожности промолчал, но генерал Вэй не стерпел:

— Вы, Линь Чэнь, зовете себя вторым лучшим лекарем Поднебесной, и как всегда говорил мой приемный отец — по праву. Даже он уступает вам в искусности! Неужто вы не в силах перелить больному здоровую кровь? Да любой из людей главы Мэй был бы рад отдать свою…

Искр, которые сейчас метал взгляд Линь Чэня, хватило бы, чтобы поджечь свечу.

— За какие только прегрешения боги присудили мне разъяснять очевидное упрямцам! Ци обладает сродством. Передавать чужое ци с телесными жидкостями, даже с кровью, — все равно, что доставлять воду в чашке на седле несущегося галопом скакуна. Чтобы излечить Чансу, понадобились бы жизни самое меньшее десяти посторонних человек, полнокровных и сильных.

— А я говорил тебе и повторю снова, что никогда не дам согласия на подобное, — вставил сяо Шу твердо. — Ни десять жизней обменять на мою, ни даже одну-единственную.

— Знаю. Ты хоть не начинай, — буркнул Линь Чэнь и быстро перевел взгляд с него на Вэй Чжэна. С его выразительного лица моментально исчезла всякая теплота. — Ну? Убедились еще раз, куда выстлан путь благими намерениями, если при них фатально недостает здравого смысла?

— Вы сказали про какое-то сродство, мастер Линь, — осторожно попытался повернуть разговор Цзинъянь. — О чем это вы?

— Родственная ци принимается телом с гораздо меньшим отторжением, — махнул рукой целитель. — И нет, родство между двоюродными братьями ничтожно мало, что бы вы там ни успели себе надумать, Сяо Цзинъянь. К несчастью, из своей семьи Чансу остался последним, так что тут и говорить не о чем.

Цзинъянь не успел ничего произнести — сяо Шу пригвоздил его к месту взглядом. Злым, беспомощным, отчаянным — аж губы побелели. Это выражение омыло его лицо, точно вспышка холодного света от молнии, и тотчас исчезло, когда он дернул Линь Чэня за рукав.

— Ох, Чэнь, тебе не стоило даже подавать эти идеи моему доброму другу принцу Цзину, — прошелестел он самым характерным своим голосом «советника Су». — Разве не ты сам говорил про неосторожные речи, способные породить беспочвенную надежду? Прошу у вашего высочества позволения нам обоим откланяться и обсудить некоторые тонкие вопросы наедине.

*33*

Нихуан наклонила кувшин, подливая Цзинъяню еще глоток.

— …Сяо Шу сбежал так, как будто за ним гнался голодный гуй, — выдохнул он, промочив горло и наконец довершая долгий рассказ. — То ли сам от меня прятался, то ли господина Линя поскорее уволок, но такого быстрого и слаженного отступления я и на поле боя давно не видел.

Они сидели в личных покоях княжны, там, куда не было ходу никому, и даже ее бесцеремонный братец с некоторых пор остерегался являться без зова. И уж точно ни один проказливый ребенок не мог подслушать то, что ей не полагалось знать.

— Мне показалось, что, если я сейчас расскажу про Цюшэн, сяо Шу меня всерьез проклянет, — пожаловался он напоследок и помотал головой. — А теперь чувствую себя трусом, что не сказал.

— Трусом себя наверняка чувствует Шу-гэгэ, который невесть с чего побоялся сказать своему лекарю, что его кровь жива в ребенке. А тебе больше подошло бы чувствовать себя глупцом за то, что на месте не спросил большего, — прокомментировала Нихуан безжалостно. — Почему переливание крови спасет одного, но убьет десятерых? Какой степени близости должно быть сродство; у Линь Шу ведь никогда не было брата-близнеца. В той ли мере эта процедура опасна для тех, кто ему не чужой? В конце концов, что за человек этот лекарь Линь Чэнь?

Действительно, что он за человек? Отказался от возлюбленного ради того, чтобы тот мог спокойно довершить месть. Поддерживал здоровье недужного больше десятка лет. Готов нарушить свято сохраняемый нейтралитет Архива ради своего Чансу. И еще…

— Я не знаю в точности, каковы его нравственные качества, но Фэйлю, когда тот был еще мал, спас именно он, — припомнил вдруг Цзинъянь.

— Замечательно. Значит, он, по меньшей мере, не питается младенцами, — решительно заключила его подруга и встала одним текучим движением. — Допивай свою чашку, Сяо Цзинъянь, и пойдем.

— Куда? — опешил он. На город уже опустились поздние летние сумерки, и было не самое подходящее время для визитов.

— В гости в поместье Су, признаваться и расспрашивать, — распорядилась она. — Если каким-то чудом родная кровь может спасти сяо Шу, будет кощунством перед богами это чудо пропустить. Не тревожься, причинить хоть какой-то вред нашей девочке ваш лекарь не сможет, пока я жива. Но и сяо Шу я не позволю загубить свою жизнь из ложной гордости и страха. Я должна узнать все, прежде чем принять решение — и позволить его принять своей дочери.

— Но она еще ребенок… — заикнулся было Цзинъянь.

— Ты же помнишь, Шу-гэгэ было всего лишь на полгода больше, когда он принял участие в первом своем сражении. Тебе при тех же обстоятельствах — четырнадцать, кажется? А мне не исполнилось и семнадцати, когда я водила армию в бой. С этой самой девицей в животе, между прочим. А сама Цюшэн один раз уже рискнула жизнью, чтобы спасти и господина Су, и всех прочих, осажденных на горе Цзюань. Она не простит нам, если, сочтя ее ребенком, ты запретишь ей это сейчас.

* * *

Мастер Линь вышел к ним удивленным, в совершенно домашнем халате из тонкого льна, но взгляд у него был не сонным, а поклон — изящным. Как бы не из постели они подняли этого господина. Из постели, где он устраивал примирение с Чансу, вдруг подумал Цзинъянь и страшно покраснел ушами.

— Недостойный с изумлением узнал от слуг, что вы желаете его видеть. Чем скромный простолюдин обязан честью видеть сразу и драгоценную княжну, и сиятельного циньвана?

Нихуан не подхватила этого смиренного тона, а, напротив, сложила руки кольцом и поклонилась уважительно, словно бы и не княжна перед бродягой из цзянху.

— Несведущая никогда не чаяла быть полезной Хозяину Архива, но случилось так, что боги одарили ее крупицей знания, которую он может счесть любопытной. Я слышала с чужих слов: вы упомянули сегодня, мол, как вода течет под уклон, так и ци ищет себе сродство. Если я скажу господину, что кровь рода Линь не угасла, быть может, он найдет время просветить нас с его высочеством, как все же спасти господина Су и с какими опасностями это сопряжено.

— Мне позвать к этому разговору Чансу? — только и спросил Линь Чэнь.

— Как пожелаете. — Нихуан решительно мотнула головой, и цепочки в прическе тоненько звякнули. — Все важное, что я намерена вам сказать, он знает и так, а послужит ли его неловкость к пользе дела, или наоборот, решайте сами.

Линь Чэнь кивнул. Он не предложил им пройти в главный дом, где, должно быть, ждал его возвращения и прислушивался сяо Шу. Вместо этого он подхватил фонарь и повел их по галерее в боковой флигель, темный, с растворенной по летнему теплу дверью.

— Моя очередь говорить, Му Нихуан? Извольте. Трактат, который я читал, гласит, что, если открыть источники ци у отравленного ядом Огня-Стужи и перелить ему здоровую кровь, насыщенную жизненной мощью и отданную в сознании и полном сосредоточении сил, это поможет вымыть отраву из самых глубин тела и исцелить его. К сожалению, ци хорошо принимает лишь подобную себе, поэтому количество крови, потребной для успеха процедуры, столь велико, что лекарь загубит малокровием вдесятеро больше человек, чем спасет. Ради золотой крупицы придется перекопать гору. Но будь у меня в руках не сырая порода, а золотой слиток, гора могла бы устоять. Под слитком я понимаю родственную ци, принадлежащую человеку той же крови. Ближе всего друг другу родитель и дитя, достаточна степень близости между полнородными братьями и сестрами, что же до прочих случаев…

— Не нужно прочих. У Чансу есть ребенок, — прервала его Нихуан. — Дитя, зачатое в ту пору, когда он был молод и здоров. Ему... то есть ей, моей дочери, сейчас тринадцать лет, она выросла сильной и тренированной. Но, говоря про золото, вы ничего не сказали по существу, мастер Линь. Как много крови потеряет еще не вошедший в пору взросления ребенок, если она согласится разделить запасы своего ци с отцом? Грозит ли ей это в будущем осложнениями со здоровьем, в числе прочего — со здоровьем женским? И каковы шансы на успех такого лечения для моего брата Шу?

Цзинъянь открыл было рот что-то произнести — он сам толком не определился, что, — но Нихуан крепко и предупреждающе стиснула его ладонь. Хотелось надеяться, что в темноте Линь Чэнь этого не заметил.

Светлые силуэты обоих точно парили над землей в полутьме неосвещенной комнаты. Мастер Линь и княжна Нихуан перебрасывались словами, как будто скрещивали клинки — не в бою, а на тренировочном поле, когда красота приема иной раз оказывается важнее его смертоносности. Они и не были противниками, но бойцами, сражающимися на одной стороне против смерти, которая медленно и неотвратимо заносила свой топор над сяо Шу.

— Пусть лекарей полагают людьми совершенно бессердечными и одержимыми только интересами больного, я могу поклясться Небесами, что не намереваюсь причинять вред ребенку, — веско заявил Линь Чэнь. — Процедура эта стала бы для девочки болезненным и тяжелым испытанием, не скрою, но, наверное, легче, гм… Вы поймете мою аналогию, Му Нихуан: легче, чем здоровые роды, от которых женское тело способно оправиться без последствий. Но это единственное, что я могу вам с уверенностью обещать. Ведь больной должен поглощать все передаваемое ему ци ревностно и по своей воле. Но примет ли тело Чансу отданную ему кровь, и хуже того, сможет ли его дух справиться с потрясением, что у него есть ребенок, почтительная дочь, жертвующая ради него жизненной силой…

— За потрясение не беспокойтесь, он уже несколько лун как знает, — наконец вступил молчавший доселе Цзинъянь. — И про почтительную дочь, и кто именно ее от него родил. Когда вы сегодня заговорили о том, что род Линь безвозвратно прервался, я думал, сяо Шу дырку во мне глазами проест, так он взглядом изо всех сил требовал от меня молчания.

— Отрадно, что наша задача сделалась еще на гран меньше, — согласился целитель. — Вот же лисий сын, ложь — его второе имя! Четверть стражи подряд выговаривал мне, что я не должен был рассказывать про пилюлю бинсюй при его впечатлительном высочестве, а самого главного, что у него теперь есть шанс на спасение, так и не сказал. И еще вас, принц Цзин, умудрился ввести в замешательство и принудить к молчанию!

— Я-то ему молчать не обещала, — справедливо подметила Нихуан. Да что же такое, прекрасная воительница сегодня бьет мужчин по всем фронтам! — Я принесла ему славное дитя, и поздно нынче этого стыдиться. Впрочем, господин Линь, я и вам сейчас ничего не обещаю, кроме одной вещи. Поговорить с моей девочкой и спросить, как она желает поступить в этом деле. И тогда... тогда я подумаю. Вы ведь не делали этого прежде, не так ли? Не переливали родственную ци: от женщины — к мужчине, от ребенка — к взрослому. Значит, и не можете ручаться, что все пойдет так, как вы предполагаете.

Мастер Линь отнюдь не стал оправдываться или заверять ее в своих умениях, а легко согласился:

— Разумеется, не делал. Отравленных ядом Огня-Стужи не сыщешь под каждым кустом, это самый таинственный яд в Поднебесной. Но когда вы, княжна, ведете войско в бой, разве часто вам удается встретить противника, с которым вы уже сражались прежде? И вы никогда не можете заранее ручаться, как повернется воинская удача, и одержите ли вы победу, и, если даже да, какой будет цена. Но вас это не останавливает. А если вы вспомните, что такова солдатская доля — сложить голову под ратными знаменами...

— Моя дочь — еще не солдат! — мотнула она головой. Цзинъянь отметил это «моя», сказанное с железной уверенностью. — И если я отпущу ее в бой, то лишь с тем полководцем, который не усомнится в победе.

— Вы не о том полководце сокрушаетесь, Му Нихуан, — оборвал ее хозяин Архива неожиданно резко. — Нет сомнений в вашей способности уговорить и воодушевить на смелый поступок тринадцатилетнюю девочку, но попробуйте испытать ваш дар убеждения на Чансу! Этот противник вам тоже по силам? Скользкий, как речной угорь, и неподатливый, как скала, и даже свою телесную слабость он отлично умеет обращать в оружие, так что добрый совет — не пытайтесь образумить его прямо сейчас. Если уж боги послали вам могущественного союзника в моем лице, наберитесь терпения, пока я поверну его умонастроение от стоического размышления о вратах Желтого источника к нерешенным и остающимся на будущее делам.

Он сделал широкий жест в сторону дверного проема, недвусмысленно выпроваживая высоких гостей.

— Сиятельные господа простят, что я не провожу их до дверей? Пойду успокаивать подозрения нашего цилиня.

Стоило силуэту Линь Чэня раствориться в полумраке галереи, и Нихуан широким шагом направилась к стене, разделяющей два поместья. Путь, которым они прибыли сюда незамеченными и которым намеревались втайне же уйти.

Она ввинтилась в воздух, тонкая и ладная, как стрела, взлетая на гребень стены.

— Постой, — попросил Цзинъянь, вспрыгивая вслед за ней.

— Не поспеваешь, Буйвол? — обернулась Нихуан, сверкая белыми зубами в темноте.

— Хочу поговорить с тобою прежде, чем ты поспешишь отыскать Цюшэн. Ты ведь уже все сама решила, да, Хуан-мэй? Ты всегда была сильнее мужчин, я знаю. Ты одна командовала стотысячным войском на южных рубежах, пока меня мотало по мелким гарнизонам от одного отцовского поручения к другому. Почему бы твоей дочери не быть такой же сильной и отважной, как и ты, верно? И если у меня не хватает решимости перечить сяо Шу, ты ради его же блага не станешь ждать и тянуть драгоценное время...

— Будто ты не готов подписаться под каждым этим словом!

— Будто ты до конца доверяешь этому господину Линю, насмешнику из Цзянху!

Они шагнули вплотную друг к другу по узкому навесу, застыли грудь к груди, как два сплетающихся листвой деревца.

— Он спас Шу-гэгэ, которого мы считали давно и безнадежно мертвым. — Нихуан вздохнула.

— Еще бы. Он же второй по таланту лекарь Поднебесной.

— Да! И это причина ему не верить?

— Мастер Линь уверяет, что ребенку якобы не повредит то, что убьет десятерых взрослых мужчин. Правда это, хитрость или всего лишь его надежда — мы, глупцы, знать не можем. А ты даже не можешь его припугнуть, что ему не жить, если он причинит вред Цюшэн. Он не примет твоих угроз всерьез — с таким, как он, разве что Мэн Чжи справится!

— Ты боишься? — переспросила Нихуан полушепотом и без капли насмешки в голосе.

— Ради сяо Шу я бы отдал кровь из своих жил не задумываясь, — ответил Цзинъянь без утайки. — А Цюшэн — почтительная дочь, в чьих глазах господин Су, ее учитель и отец по крови, только недавно поднялся благодаря стечению обстоятельств на недосягаемую высоту. Разве откажется она рискнуть своей жизнью ради его спасения — и что мы будем делать, если риск окажется чрезмерным?

— Ох, Цзинъянь. Вечно ты все усложняешь. — Она закинула ладонь ему на шею и потянула, заставляя пригнуться ниже. — Ты думаешь, сяо Шу согласится повредить собственной дочери и сможет жить после этого? Ты думаешь, мастер Линь рискнет этим со своим обожаемым другом? Погоди, нам всем четверым еще придется уговаривать его разрешить спасти ему жизнь.

*34*

В конце концов, они разделили тяготы бесед между собой. Нихуан взяла на себя разговор с Цюшэн, пообещав, что всякое стремление к безрассудному самопожертвованию в ней тотчас истребит на корню. Цзинъянь же пошел сообщать новость о возможных путях спасения премудрому цилиню; ему показалось, что противостоять уловкам и смеси правды с ложью, на которые тот был так горазд, у него самого получится лучше.

И, разумеется, сяо Шу в полной мере оправдал их ожидания.

— Ваше высочество, верно, потеряли рассудок от неуемного желания продлить существование этим жалким останкам! — изысканно шипел он. — А вместе с рассудком — и всякое представление о добродетельном поведении, раз предлагаете мне в жертву мою же дочь и рассчитываете услышать от меня согласие. Если вы считаете допустимым подобное людоедство, я начинаю сомневаться даже в том, правильно ли понимаю нынче ваш характер.

— Никто не говорит о жертве, сяо Шу. Мастер Линь утверждает…

— Позволь спросить, Буйвол, давно ли ты знаком с упомянутым мастером Линем, чтобы внимать каждому его утверждению как святым сутрам? А я его знаю дюжину лет. Он хитрец, каких мало, и ни слова не скажет в простоте. Человек, в чьи руки вскоре должна попасть Великая Лян, не имеет права быть — кхе! — настолько — кхе-кхе! — легковерен.

Сяо Шу даже закашляться умудрился возмущенно.

— Я все еще здесь и не умер, — подал голос сидящий рядом Линь Чэнь. Он привычно придерживал сяо Шу за запястье, не иначе как боялся, что тот свалится без чувств. — Хотя давно уже не жду от тебя благодарности. Едва немного оправился, и тут же без зазрения совести честит своего врача лжецом, что за человек! Все твои зелья отныне будут горькими, так и знай.

— Он на самом деле оправился? — уточнил Цзинъянь быстро.

— Сами, что ли, не видите? — отрезал тот. — Сидит. Разговаривает, хоть и несет какой-то бред. Пока не кашляет кровью. Но приступ с ним случался уже трижды, и с каждым разом его дыхание все слабее.

— Так чего ты ждешь, сяо Шу? Что свалишься в очередном приступе горячки и уже не поднимешься?

Тот только пожал плечами с великолепным безразличием и надменностью человека, который знает, что якобы победил в споре:

— Об этом исходе мне было известно загодя, да и ты уже имел достаточно времени привыкнуть. Срок моей жизни, искусно растянутый Линь Чэнем, точно золотая нить, все равно подходит к концу. Но не тревожься, Цзинъянь, я знаю свой долг. Пока я могу быть тебе полезен, я намерен стараться изо всех сил.

— Долго ли продлится твое «пока»? Ты ведь еще и упорствуешь сверх меры, доводя себя до истощения. Вот знаешь, жаль, что нельзя влить в тебя целебную кровь силой, как впихивают пилюлю, разжимая упрямцу стиснутые зубы!

— Воистину боги милостивы, что дела обстоят именно так, — резко выдохнул Чансу, мотнув головой.

Цзинъяню бессмысленно захотелось, чтобы сейчас была зима. Можно было бы выйти за дверь; падающий снег остудил бы его пылающее раздражением лицо и привел в чувство.

— Боги? Столько лет я молил богов, чтобы ты жил, сяо Шу! А теперь, когда они отозвались и дают нам возможность тебя спасти, ты упираешься так, словно действительно хочешь умереть поскорее.

— Что за глупости! Я просто не хочу…

— И не просто умереть, но именно так, чтобы сделать безутешными нас всех, — уронил Цзинъянь тяжело. Что-то закипало в его груди, то ли гнев, то ли слезы. — Не увидеть своими глазами торжества правды, не поклониться восстановленному алтарю предков. Бросить меня: сейчас, в шаге от тяжести тобой же для меня добытого императорского убора, когда мне больше солнца и воздуха нужны твои советы, свалить на меня все и уйти. Позволить Нихуан, для которой ты всегда был образцом и героем, запомнить тебя напоследок таким, что-то лепечущим в жалкой панике — точно девица, застигнутая в неподобающем положении. Обречь твоего собственного ребенка до конца дней мучиться от мысли, что она могла бы спасти своего родного отца — и не спасла из-за его же бессмысленного упрямства. И воспитанника своего бросить, заодно уж, того, что ходит за тобой, как нить за иглой. Оставить возлюбленного, который ради тебя презрел все свои дела и принципы и даже расстаться с тобою согласился, только бы ты достиг желаемого …

— Вот уж за меня заступаться не надо, Сяо Цзинъянь, — досадливо оборвал его Линь Чэнь, но разогнавшегося, точно настоящий атакующий буйвол, Цзинъяня было не остановить.

— Помолчите, мастер… Я не пытаюсь взять с тебя дурное обещание жить вечно, сяо Шу. Но ты, в конце концов, цилинь, а не баран, чтобы упираться и отвергать помощь без всяких на то разумных причин!

— Причина всего одна, — произнес сяо Шу своим тихим, мелодичным голосом, похожим на пение флейты в тумане. Но Цзинъянь полжизни провел в армии и знал, что такое пение зачастую означает сигнал войскам к атаке. — Я, ничтожный, не смею навредить никому из вас, и в наименьшей степени — детям.

— Так и меня не считай великаном-сяоян, который жрет младенцев, будь так добр, — проворчал Линь Чэнь. — Я не отниму у твоей девочки больше ци, чем она в состоянии отдать, и не перейду черту.

— Ты ведь ни разу не пробовал делать такого, — сказал его пациент с мягким упреком.

— Еще бы, — не задержался с ответом Линь Чэнь, — и выводить из твоего поросшего шерстью тела яд Огня-Стужи мне тоже пришлось впервые, а тогда ты не роптал, что мне недостает опыта. Ах да, ты и говорить-то толком не мог — но мог хотя бы замычать возмущенно, точно тебе говорю!

Цзинъяню снова пришлось отгонять от себя мимолетное чувство, что он встрял посреди семейной ссоры и только его присутствие мешает супругам то ли подраться, то ли предаться иным буйным телодвижениям.

— Ты слышал мои доводы, сяо Шу. Через полстражи сюда придет Нихуан, и не одна, попробуй поспорить с нею. Но лучше сдавайся сразу. — Он поднялся. Позвольте мне подождать их во дворе, господин советник и почтенный мастер. У вас, кажется, есть о чем поговорить наедине.

* * *

— Я готова, — сказала Цюшэн, склонившись так, что густая челка совсем занавесила ей лицо. — Умоляю отца-наставника благословить усилия ничтожной.

— Цюшэн, — проговорил сяо Шу и сглотнул. Он склонился и поднял ее за плечи. — Ты не должна. Я…

Цзинъянь замер. Он видел лицо своей ненаглядной дочери в профиль. Глаза у нее сейчас горели напряженной, неистовой радостью.

— Отец может отдыхать и не тревожиться, — произнесла она звонко. — Я… мы все позаботимся о нем.

* * *

Цзинъянь неустанно вышагивал вдоль стены, словно пес на цепи. Вправо, влево по мощеной дорожке. Из покоев, где происходило целительское таинство, Линь Чэнь их с Нихуан бесцеремонно выгнал, сказав, что, если ему кто и понадобится в помощь, так это человек без пылкого воображения, зато с мощным нэйгуном и собственной крепкой ци, чтобы мог чуять изменения в потоке чужой. Вот Фэйлю как раз подойдет, а знати в лазарете не место, благородные господа, извольте на выход!

Ему все время казалось, что он отсюда -за пару десятков бу, из-за стены, сквозь сомкнутые двери дома — чует висящий в комнате густой запах крови, и сердце в ответ стучало как бешеное. Это у него-то, у солдата, прошедшего не один десяток боев!

Но расхаживать по подземному ходу туда-сюда было бы еще хуже. Там — эхо.

«Две стражи самое меньшее, — сказал Линь Чэнь. — Это вам не бражку из кувшина в кувшин перелить, ап — и готово. По истечении этого срока я позову вас убедиться, что оба они живы; а то вы там себе руки до локтей изгрызете. И снова выставлю. Найдите себе занятие заранее, Сяо Цзинъянь, и не пугайте моих пациентов унылой встревоженной физиономией».

Тревога его и вправду захлестывала неумолимо, как огромная морская волна. Даже когда Цзинъянь размышлял о том, что ему придется открыто бросить вызов отцу, потребовав от него поднять заново старое дело о мятеже и предательстве, он не настолько волновался. Худшее, что может с ним случиться в случае поражения, — чаша «белой радости», принятая с сожалением, но без страха. В отличие от брата Цзинъюя, седьмой принц знал отца-государя слишком хорошо и иллюзий не питал.

Возможно, все дело в выборе. Ведь добиваться ли ему высшей справедливости для душ павших друзей и родных или нет — тут не о чем было и спрашивать. Один путь был добродетельным, другой — скверным, и, значит, выбора перед ним не стояло вовсе.

Но дернул же гуй его сейчас выбирать между одной и другой тревогой собственного сердца? Рисковать дочкой, для которой достал бы с неба луну и звезды, ради сяо Шу, за жизнь которого не колеблясь заплатил бы своей собственной.

«Это дочь сяо Шу, и ее мать выбранила бы тебя за твое нытье», — напомнил он сам себе сурово. И, впечатывая подбитые гвоздями подошвы воинских сапог в камни дорожки, двинулся в сторону стрельбища.

* * *

— …Постоянно держать рядом флягу с питьем и давать отхлебывать понемногу. Что в настое? Женьшеневый чай, мед и соль, и еще две ложки моего отвара. Почти не вставать — как во время женских кровей. Одеть ее в полагающееся девице платье, а не в пригодные для всякого мальчишки штаны, чтобы если ходила, то мелкими шажками. Никаких воинских тренировок, само собой. Волос не заплетать, убрать под сетку. Читать можно только понемногу. Чансу, гуев сын, не улыбайся — последнее тебя тоже касается! Если начнет болеть голова, хоть немного, сразу массировать точки на ладонях — здесь и здесь. Если закружится — улечься навзничь и закрыть глаза. В постель отправиться раньше, чем солнце скроется за крышами. Все понятно? Запомните слова лекаря и слушайтесь его, как вы мать и отца не слушались! А лекарь пойдет хоть немного отдохнет. — Линь Чэнь, объяснив это, зевнул так широко, словно целого воробья намеревался проглотить.

Цзинъянь сидел молча, прижимая к себе бледную дремлющую Цюшэн, слушал, как бьется ее сердечко — небыстро и ровно, — и умильно наблюдал за сяо Шу и его невозможным приятелем. Страх его схлынул, как волна с песчаного берега, едва Линь Чэнь с торжеством объявил, что все у него получилось и, если он хоть что-то смыслит в лечении от яда Огня-Стужи, то бурную реку, текущую к вратам смерти, они преодолели и дальше могут покойно отдыхать на травке. Сам Цзинъянь был не особо сведущ в целительстве, сколько матушка ни пыталась его научить азам, но видел, как по лицу лекаря расплывалось неподдельное удовлетворение и как непривычно блестели глаза только недавно бессильного больного.

— Теперь все будет хорошо, сяо Шу, — сказал он тихо, но с уверенностью. — Теперь я до десятого неба допрыгну, но сделаю так, чтобы все было хорошо. Твоя задача исполнена. Ты столько лет претерпевал страдания, готовился, потом учил меня, расчищал передо мной путь к вершине — и все не зря. Зря только молчал так долго, премудрый цилинь. Но теперь довольно. На грядущем торжестве справедливости ты будешь почетным гостем. Не труди себя более, отныне самое главное твое занятие — окрепнуть.

Сяо Шу улыбался так, словно ему было снова восемнадцать, и он получил долгожданный подарок на день рождения. Он полулежал головой на груди так никуда и не ушедшего, всего лишь зевающего Линь Чэня и потешался над Цзинъянем, сощурившись в усмешке:

— Вот, значит, как? Увидел, что я слаб, и тотчас вздумал мною командовать? А ведь это мое дело — давать тебе советы, твое высочество, а никак не наоборот. Хоть ты и далеко продвинулся по пути будущего правителя, но не будь так самонадеян! Я еще смогу тебя удивить.

— Ты это уже сделал, и не раз, — шепнул Цзинъянь едва слышно, чтобы не разбудить своего измученного ребенка, и почувствовал настоятельную необходимость сморгнуть влагу с глаз.

*35*

Только глупец обращается к богам с просьбой о большей милости после того, как ему уже было явлено чудо. Беспечный глупец — если ему еще предстоит важное дело, судьба которого покуда и вовсе у богов на коленях.

Стыдно сказать, Цзинъяню страшно не хотелось жениться. Но перспектива эта была близкой и неизбежной, и молиться о том, чтобы эта участь его миновала, было бы глупо.

Конечно, это нежелание не было таким сильным, как если бы ему предложили отрубить себе палец на руке или съесть живую жабу, и все же одна мысль о браке с барышней из хорошего чиновного дома навевала на него печаль. Потому что навсегда отрезала от него шанс на счастье с Нихуан. Что сейчас, что в будущем юньнаньская княжна даже в дом циньвана не может войти младшей супругой, это стало бы поношением ее рода и имени. А длить незаконную связь и таиться от молодой ванфэй было бы невозможно и унизительно для них обоих.

— Отец государь желает видеть своего наследника в подобающем браке, и поэтому пожелал, чтобы я занялась этим немедля, — строго сказала своему сыну Цзин-гуйфэй на днях. Выражение ее лица было сочувственным и понимающим, но здесь, в стенах дворца, она не обронила с губ ни одного неосторожного слова. — Даже простой народ говорит: «Пока не позавтракал — еще утро, пока не женился — еще маленький». А ты — наследник драконьего трона, дитя.

— Сын благодарит заботливую матушку, — произнес Цзинъянь и низко поклонился. — Вы проницательны и добры, значит, непременно подберете своему сыну такую жену, которая наилучшим образом подходит по приметам и положению звезд.

Если кто-то и мог бы дать Цзинъяню в деле с женитьбой хоть малую толику потребного ему времени, так это благородная супруга Цзин, нынешняя хозяйка Шести дворцов. Поиск той счастливицы, гороскоп которой вернее всего совпал бы с гороскопом Цзинъяня, мог занять какое-то время, и это бы не удивило никого. Но даже матушка была в этом деле не всесильна. Как нельзя вытягивать серебряную проволоку бесконечно — она станет такой тонкой, что переломится, — так Цзинъянь не мог и тянуть с нежеланным супружеством бесконечно.

Что ж, требования долга были прочны и непоколебимы, как красные колонны из дерева нань, поддерживающие дворцовую кровлю. До предстоящего Дня рождения, который они все вместе обозначили как наилучшую возможность заговорить перед государем о деле Чиянь, Цзинъянь был не вправе вызвать даже малое недовольство отца, открыто противодействуя его желаниям. А если он на самом деле рассчитывал пережить этот день: не впасть в немилость, не быть отправленным в ссылку, сохранить голову на плечах и в конце концов занять трон — то роскоши брака по сердечной склонности ему все равно не полагалось. Спору нет, безрадостно. Но разве сравнима эта малая жертва Цзинъяня доброму имени брата, дяди и солдат армии Чиянь с той, что уже принес их общему делу сяо Шу?

Цзинъянь постепенно притерпелся к собственной недобродетельности в отношениях с женщинами, ранее, нынче и впредь: и со своей благородной возлюбленной, которой даже не собирался предлагать брак, и со скромной наложницей, которую не посещал уже слишком давно, и с будущей женой — безымянным силуэтом под красным свадебным покрывалом, в которое можно было бы укутать любую знатную барышню, потому что к ним всем, невольным разлучницам, он оставался равно холоден. Дочь правого старшего цензора или внучка главы канцелярии — да есть ли разница? Она приносила ему поддержку своей семьи и продолжение рода, он обещал ее семье статус родни императрицы — или сокрушительную опалу, если их заговор потерпит крах. Во всем этом не было места не только нежным чувствам, но даже и мужскому влечению.

Нихуан прекрасно знала о его печалях, однако у нее хватало милосердия самой не заговаривать о них и не терзать обоих понапрасну. Пока им еще удавалось то и дело выкроить вечер, который они могли бы провести вместе. Тогда они сидели до самых звезд, говорили о делах и союзниках при дворе, о своих детях и тех, кто был рядом с ними на положении детей, о друзьях (и всегда — о сяо Шу, который, вот невозможное чудо, с каждым днем выздоравливал), о сортах вина и заточке оружия, о важном и неважном, прежде чем, развязав халаты, прильнуть друг к другу.

Соитие их выходило жарким и отчаянным. Бамбуковая беседка и устланное шелком ложе; опорный столб в зале и низкая садовая стена, отделяющая друг от друга витые петли дорожек, — любое место подходило Цзинъяню для того, чтобы ублажить свою прекрасную женщину руками, ртом, янским жезлом, едва для этого выдавалось недолгое время. Раскрасневшаяся Нихуан, достигавшая его сладкими трудами сияющего пика, щедро отдаривалась не меньшим удовольствием. Но нежные слова для обоих оставались под негласным запретом: нечего было надрывать сердце еще сильней. У них не было будущего дальше отчаянной совместной попытки вернуть справедливость семидесяти тысячам душ, и оба это понимали.

Но он не думал, что у нее хватит решимости заговорить об этом с сяо Шу, да еще за трапезой. Видно, свое предложение она полагала настолько очевидным, что не побоялась, что их хрупкий друг от удивления подавится.

— Шу-гэгэ, отрадно наконец-то видеть тебя с палочками для еды, а не с писчей кистью в руках, — начала она с шутливой похвалы, таким голосом, каким мать хвалит ребенка или командир — старательных новобранцев. — Ты ведь еще не достиг святости, чтобы питаться одним воздухом.

— Прежде у меня было не слишком хорошо с аппетитом, — признался тот.

— На этот раз, княжна, он для разнообразия говорит правду, — охотно поддержал разговор Линь Чэнь, которого никто не спрашивал. А он и сидел вплотную, и говорил вдвое больше, и рукава раскинул шире, и горка цзяоцзы в его плошке убывала быстрее, чем у всех. — У отравленных глубинными ядами к пище всегда примешивается привкус желчи. И нынешняя охота Чансу к еде радует меня не меньше, чем охотно сосущий грудь младенец — свою матушку.

— Ты и вправду выздоравливаешь, братец, — кивнула Нихуан удовлетворенно. — Значит, больше не можешь прятаться за речами о том, что твое слабое здоровье не сулит тебе долгой жизни, а семьи ты не заводишь, чтобы не обременять других своей немощью. Дадут боги, наше дело закончится успехом, ты вернешь себе имя Линь Шу, и тогда духи родителей, глядя на тебя, исполнятся надежды на продолжение рода…

— Нихуан!.. — начал тот предупреждающе, но разогнавшуюся княжну Му было не удержать, как не остановить конную лаву.

— Недостойная Нихуан напоминает, что помолвка между нами не расторгнута, и, если Шу-гэгэ пожелает, он может взять меня в свой дом женой. Я нетребовательна, братец. Захочешь меня на ложе — буду рожать тебе детей: как видишь, у меня это получается; а если не захочешь…

— Цзинъянь! — вскрикнул сяо Шу тонко и возмущенно. — Что за дела? Вы двое поссорились, что ли?

— Как ты и предполагал, мне было приказано жениться, — неохотно сообщил Цзинъянь. — Отец-государь в милости своей позволил матушке выбирать из знатных девиц: барышня Лю, барышня Тянь, еще какая-то барышня… Моя Нихуан добра и снисходительна, не винит меня в этом и даже затрещиной не одарила. Но вместе мы быть не можем: запретные встречи украдкой или положение младшей жены не для княжны Юньнани.

— И все это случилось настолько спешно и неотложно, что вы…? — сяо Шу осекся, помял в пальцах край рукава, прищурился. — Да что это я!.. Будто вас обоих не знаю. Цзинъянь, полагаю, был извещен об этой повинности уже добрую луну назад, но все это время молча страдал, не желая отвлекать меня от дел, на которые моих ничтожных сил и так хватает с трудом. Из тех же соображений ты, сестрица, давно затвердила свою речь наизусть и ждала лишь, когда я окрепну?

Выздоровление не только принесло Чансу силы, но и добавило в его речи больше язвительности, чем себе позволял прежде хрупкий, учтивый и не повышающий голоса советник Су. Сейчас это прозвучало, пожалуй, обидно для Цзинъяня.

— Поскольку ты намеревался в конце концов надеть на меня шапку-мянь, такой исход не должен стать неожиданностью и для тебя тоже, — ответил он сухо. — Это мелочь, не стоящая твоего внимания. Но если хочешь дать полезный совет, девушку из какого дома мне стоит предпочесть ради наших целей, я слушаю, конечно.

— Друзья мои… — проникновенно начал сяо Шу. Откашлялся. Сложил ладони перед собой церемонным жестом. — Ваша стойкость и сила духа несравненны. Как и ваше умение разрешить неприятную ситуацию так, чтобы причинить себе самим как можно больше страданий. Понимаю, не мне на такое сетовать — Линь Чэнь, не пихай меня в бок, у тебя железные пальцы! — но все же, скажите, подумали ли вы о невинных жертвах подобного решения? О том, как расстроится от вашего расставания моя — и ваша дочь? Как будет ревновать мой — на этот раз полностью мой — возлюбленный? Я, знаете, обязан им обоим жизнью и не вправе так разочаровать…

Цзинъянь с Нихуан смотрели на него завороженно, как дети на уличного фокусника. Линь Чэнь вдобавок сам повернулся к ним, обняв сяо Шу за плечи, и прибавил:

— Вот именно! У меня нет желания ни ревновать моего Чансу к его невесте, ни тем более — смотреть на ваши страдающие физиономии. Всякие красоты вроде «…и до последних дней они знали, что им нельзя вместе и нельзя порознь» хорошо смотрятся в любовных песнях, но скверно — на живых людях. Раз уж вы выдернули чудо-цилиня с привольных лугов цзянху в столицу, пользуйтесь его мудростью.

— Император, — ученым тоном начал сяо Шу, — памятуя о случившемся дюжину лет назад, не желает укрепления позиций наследного принца настолько, чтобы тот сделался самостоятельной силой. Как фигуре «цзян» в сянци, тебе, Цзинъянь, позволены ходы лишь в пределах дворца и лишь под присмотром игрока. А что больше может послужить к самостоятельности, чем сто тысяч тяжелой юньнаньской кавалерии за спиной? Равновесие сил при дворе сейчас и так сместилось. Твое сердечное желание связать свою судьбу с княжной Му отец-император может счесть настоящей подготовкой к мятежу, а какие действия могут воспоследовать с его стороны в этом случае, не стоит и гадать. Я все верно рассказываю?

— Спасибо, сяо Шу, что просветил нас насчет очевидного, — Цзинъянь вздохнул. — Разумеется, все так. Я, хоть и не гений цилиня, пришел к подобным же выводам. И не стал трудить этими размышлениями тебя.

— Но я пошел в этих размышлениях дальше. Хоть подозрения императора беспочвенны не менее, чем облака у нас над головой, в одном он мыслит здраво. Тебе, сестрица Нихуан, и вправду было бы несподручно одновременно водить в битву войска на Юге и быть для Цзинъяня императрицей и командующей войсками здесь, в столице. Однако государь скорее поверит в то, что ты — переодетый мужчина, чем что ты добровольно оставишь свое положение ради утех внутренних покоев. Ты сама дала ему это понять, повергнув на турнире женихов всех самых выдающихся юношей столицы.

— Мне стоило соглашаться на Байли Ци? Он был хотя бы забавен, — отозвалась Нихуан колко. Цзинъянь ощутил укол бессмысленной ревности при ее словах. Тогда, во время турнира, когда ей вроде бы нешуточно грозила опасность сделаться супругой диковидного генерала из Северной Янь, он не ревновал вовсе, зато сейчас... «Забавен», да?

— Как патриот Великой Лян, не могу согласиться на такое. Да и смотришься ты рядом с Цзинъянем значительно лучше, чем с генералом Байли… или со мною, если на то пошло. — Сяо Шу подался к ней и взял ладони в свои. — Ну же, улыбнись, Нихуан! Ваши дела не так плохи, как вам мнится. Хочешь сказку, младшая сестрица? Про хитрую столетнюю черепаху, которая попалась в крестьянскую ловушку и умоляла пленителей делать с ней что угодно, только не отбирать у нее эту чудную смоляную куколку и не бросать ее, бедолагу, в воду? Император не поверит в такое, чтобы ты сама захотела снять с себя шлем главнокомандующего, и его не убедит, если ты доброй волей захочешь передать свои полномочия юному Му Цину… но, наверное, он будет снисходителен к твоей печали и досаде, если ты проиграешь и будешь вынуждена уступить главенство над конницей лояльному императорскому военачальнику. Знаю я одного такого, безродного, зато бесконечно преданного государю…

*36*

Возложить на возмужавшего сына долю рутинных или неприятных дел — что могло быть удобнее для стареющего повелителя империи? «Молодой жеребчик впрягся — пусть и везет», — как-то обронил он в присутствии Цзинъяня. Седьмой, ныне наследный, принц, разумеется, не разочаровывал отца — трудился по государственным нуждам без отдыха, тем временем еще и еще раз мысленно просеивая чиновников через сито своих собственных потребностей, определяя, на чью преданность делу или хотя бы добросовестность он может рассчитывать в будущем. Занятие это было тяжким, но увлекательным, сродни по азарту трудам золотоискателей, моющих драгоценный песок в горах. Ну и опасным тоже, не без этого: лавина отцовского недовольства, если бы тот узнал, могла снизойти на него неожиданно в любую минуту.

Но нынче отец-государь пребывал в хорошем настроении. Он повелел Цзинъяню явиться к нему в малый зал дворца Янцзюй и там разложил на столе не бумаги — лакомства и доску для игры в камни, а еще пригласил благородную супругу Цзин разделить отдых с ними двоими. Игроком в вэйци император всегда был сильным — и Цзинъянь, тщательно выбросив из головы все прочие мысли, сосредоточился на расчерченном поле. Он задумался и не сразу уловил, как это разговор родителей о его грядущей свадьбе («…я рада, что ваше величество, как мудрый и рачительный отец, позаботились о браке Цзинъяня») с намека матушки перешел на совсем другую персону.

— Ты говоришь верно: мужчине не должно оставаться без жены, но тем более девушке не пристало быть одной, — согласился император. — Князь Му доблестно пал на моей службе, как мне было не позаботиться о его дочери? Она же презрела мою заботу, упрямица…

Цзинъянь весь обратился в слух, не поднимая головы от доски. Матушка была посвящена в их план и теперь вела разговор, точно искусный кормчий — свое судно через прибрежные воды.

— Ваше величество снисходительны к несовершенным, — мягко произнесла она. — У нас, женщин, чувствительное сердце, и порой малая обида застит для нас весь белый свет. Совершенное неразумной госпожой Юэ ранило княжну и заставило тогда отнестись с недоверием ко всем соискателям ее руки. Кто знает, не сожалела ли она после, что вновь выбрала воинский долг вместо семейного счастья?

— Упавший плод к ветке не прикрепишь, и я не отец княжне, чтобы повелеть ей выйти замуж, — покачал головой император. — А ты что на это скажешь, Цзинъянь?

— Отвечаю отцу, — Цзинъянь коротко склонил голову, показывая, что понимает всю серьезность этого вопроса в праздной беседе. — Ваш сын вовсе не сведущ в делах брака, зато понимает в делах армии. По правилам и установлению главенство над конницей Юньнани должен был бы перенять молодой князь Му, однако воинский талант старшей сестры несомненно превосходит его собственный. Быть может, с годами, при должном наставнике, Му Цин стал бы грозным полководцем, но никак не сейчас. Нерачительно ставить слабого командира над сильным войском, государь.

— Гм, гм. Мы про радости брака, а ты всегда об одном, военная косточка! — посмеялся император и тотчас перевел разговор на иные дела.

* * *

В следующий раз император завел этот разговор уже наедине с Цзинъянем, сразу после его доклада.

— Я думал о положении, которое сложилось в Юньнани. Было бы здраво и полезно для Великой Лян, если бы юньнаньская княжна нашла себе в супруги равного ей по доблести наилучшего бойца и передала в его руки пост главнокомандующего тяжелой конницей. Однако в прошлый раз, когда лучшие бойцы состязались за ее руку, она отвергла всех и тем ясно дала понять, что не последует подобному выбору, как бы он ни был разумен. — Император показательно и тяжко вздохнул. — Не самым лучшим делом было объявлять это состязание, откровенно говоря, ведь на него, точно мухи на мед, сразу слетелись сватовские посольства из сопредельных держав, что было нам вовсе не с руки. Едва отделались от этого здоровенного генерала из Северной Янь, помнишь?..

— Отец-государь говорит мудро, но недалекому сыну сложно понять, как правильней всего нынче поступить в этом деле, — ответил Цзинъянь с аккуратно отмеренной долей простодушия.

— Да все просто. Надо было ставить призом в состязаниях не руку юньнаньской княжны, а ее боевой шлем! — император пристукнул кулаком по столу. — И допускать к поединкам лишь тех, кто уже верно мне послужил. Я окончательно решил, что нынче так и поступлю. Наша земля не оскудела способными молодыми генералами, и я намерен дать им еще одну возможность сразиться с княжной Му. Победитель отправится на южные рубежи, а Му Нихуан сможет устроить свою судьбу как пожелает. Я хочу быть милосердным к ней — она вела себя усердно и добродетельно, и ее храбрость немало послужила к подавлению гнусного мятежа, — но не намерен и далее оставлять командование такой силищей в ее руках. Не дело ставить эти вещи в зависимости от прихоти девичьего сердца и бесконечно ждать, какого же супруга себе и полководца мне она в конце концов выберет!

Цзинъянь молча возблагодарил непомерную проницательность сяо Шу и его друга из Архива, которые в полстражи времени и после недолгой перепалки составили три письма. Одно, короткое и полное намеков, для благородной супруги Цзин; другое — подлиннее и расписанное ясно, как план сражения, — для главнокомандующего дворцовой гвардией; и третье — совсем короткая, составленная в приказном тоне записка — для князя Му. Похоже, несравненный ум матушки и нерассуждающая исполнительность Мэн Чжи принесли свои плоды и повернули мысли императора в нужную сторону.

— Мне показалось, княжна не выражала никаких намерений уступать командование даже будущему супругу… — высказал он осторожное возражение.

— Вздор! Женщинам не место на войне уже потому, что сражения не будут ждать, пока те разрешатся от бремени, и юная Му Нихуан должна это понимать. — Нахмуренные на мгновение брови императора подсказали Цзинъяню, что за этими словами кроется какое-то неприятное воспоминание. — Пусть теперь эти женские труды будут ее заботой, а не моей. А вот о чем я хотел спросить тебя, Цзинъянь: кого ты сам можешь выставить на это состязание? Ты полжизни провел в армии, наверняка знаешь мужей достойных и способных.

И этот момент хитроумный сяо Шу предвидел. Цзинъянь ненадолго задумался, ощущая, как отцовский взгляд давит, точно солнце печет прямо над макушкой, и наконец заговорил, с едва заметным сомнением в голосе, но строго по правилам:

— Отвечаю отцу. Среди моих шести генералов, о способностях которых и в командовании, и на площадке для поединка мне известно доподлинно, нет не одного, кто бы выстоял в поединке с Му Нихуан больше дюжины приемов, а это недопустимо. Даже если поединщикам не суждено ее одолеть, они должны выглядеть достойно; иное будет позором для меня и недостатком почтения к княжне. Если отец желает услышать мои рассуждения, дозвольте мне напрячь память в поисках лучшего…

Увы, память подсказала седьмому принцу не самые пригодные имена: оказалось, что один генерал, считавшийся умелым бойцом, ходит нынче под началом бывшего правого заместителя Се Юя («дурная слава, как заразный мор, передается по воздуху, а те, кто отмечен доверием государя, должны быть безупречны»), другой — служил на западной границе, откуда привозят сясских жеребцов, и был признанно хорош в конном бою, но ничего более о нем Цзинъянь припомнить не мог. В конце концов он покаянно склонил голову:

— Вашему сыну стыдно, что он не сумел ответить на простой вопрос отца. Впредь я проявлю больше усердия в своих обязанностях. Государь прикажет составить докладную записку по этому делу?

— Пустое, — махнул рукой император. — Я нынче доволен тобой, а знать сотни тысяч моего войска в лицо ты не обязан. На это у меня есть военный министр. Пусть цин Ли потрудится, от тебя же я жду бумагу по министерству чинов, не забыл?

Цзинъянь смущенно потупился и незаметно перевел дыхание.

* * *

Они с Нихуан лежали рядом, непристойно обнаженные, прикрытые от взора Небес лишь одним шелковым одеялом. Голова Нихуан покоилась у Цзинъяня на плече, и свисающая из головного украшения цепочка щекотала ему ухо. Они разговаривали.

— Уже завтра?

— Завтра.

У лянского правителя слово не расходилось с делом. Едва решив, что он нашел удачный способ забрать юньнаньских всадников непосредственно под свою руку, он не стал задерживаться с тем, чтобы объявить свою волю княжне. «Княжна Юньнани Му Нихуан добродетельна, верна, отважна, почитает родителей. Волей Сына Неба будет снять с нее бремя воинских обязанностей, которые она приняла как послушная дочь и заботливая сестра, и передать тому благородному мужу, который сумеет ее превозмочь в поединке один на один…»

Лицо Нихуан, поднявшейся из земного поклона после оглашения императорского указа, было совершенно белым, словно не она раньше соглашалась на этот план сама, проговаривая вместе с сяо Шу шаг за шагом. Сразу после этого были написаны, замкнуты ее печатью и разосланы письма доверенным генералам на Юге, и самого уважаемого из них, «дядюшку Цзе» — генерала Бинь Цзе, воевавшего еще рука об руку с ее отцом, — княжна немедля ждала в столицу: он должен был стать свидетелем, что она своей волей передает командование над войсками в руки… кого? Этого в столице не знал никто, как и весь список из полудюжины поединщиков, сразиться с которыми ей предстояло.

— Боишься?

— Нет. Жду. Сама не зная чего. Я ведь всю жизнь командовала войском, с тех пор, как перестала быть девчонкой. Наверное, если я проиграю в поединке…

— «Когда». Не «если». Если ты не передумала.

— Не дождешься! Я всего лишь хочу сказать, что злые слезы мне и изображать не придется. Сами польются.

Вот так всегда было, с самого начала. Наибольшие потрясения, выворачивающие наизнанку мир, выпадали на долю Нихуан. А Цзинъянь только следовал за ней, молча изумляясь ее силе и решимости. Сделаться милой, скромной невестой из боевого генерала — превращение не менее необычное, чем… Чем стать из командующего армией — хрупким болезненным ученым? Из никем не ценимого сына наложницы — наследником трона? Когда-нибудь они сядут все вместе и поговорят об этом за чайником чая. Ради этого Цзинъянь был даже согласен на чай.

— Это ничего, — утешил он. — Невесты всегда плачут перед свадьбой. Должно быть, боятся, что им попадутся слишком суровые мужья.

Она фыркнула и ткнула его в бок крепким кулачком, совсем по-девчоночьи. Он не выдержал и ответил не более достойным поступком, приложившись ладонью к круглой, твердой, как орех, заднице…

На эту ночь их разговоры были окончены.

*37*

В отличие от того, осеннего, состязания нынешнюю платформу для поединка возвели в ограде Внутреннего дворца, точнее, во дворе Шужэнь, памятном всем благородным господам столицы моложе двух дюжин лет. Здесь знатную молодежь по указу императора с юных лет натаскивали, учили и обтесывали из нежных мальчиков под мужчин, знающих, за какой конец держать меч.

Нихуан, во-первых, была старше, во-вторых, на мужчину не походила ничем, а в-третьих, не оставляла этим самым мужчинам, вне зависимости от возраста, никакой надежды на победу.

На летнем солнце Нихуан разрумянилась, но дышала едва ли чаще обычного. Ее узкие расшитые рукава, скроенные под боевые наручи, едва уловимо для глаза мелькали в воздухе, стянутый под шлем хвост волос всплескивал водяной змеей, глаза сверкали. Меч сновал проворнее швейной иглы и только милосердием Му Нихуан не вышивал на телах ее противников узоры из капель крови. Она была очень, очень зла, хотя по улыбающемуся лицу этого вовсе нельзя было понять.

Седовласый военный, вдвое шире ее в плечах, любовным взглядом следил за пляской княжны с оружием. Юньнаньский генерал Бинь, похоже, был человеком простым: прикажет Му Нихуан присягнуть невесть кому — присягнем, умереть — умрем, скрутить десяток подземных гуев и приволочь в качестве пленных — и это сможем. Цзинъянь молча завидовал его спокойствию и стискивал кулаки, пряча их в широкие рукава. Стоявший же рядом со своим генералом молодой князь Му и вовсе чуть не приплясывал на месте.

Нихуан стояла десятой в списке лучших бойцов Поднебесной, но все же — шесть поединков за один день? «Будет лучше выглядеть, когда я проиграю, измотанная боем, а не свежая, точно пион поутру», — предупредила она его. Не проиграть было нельзя: императорский указ давил на нее тяжелее железной плиты. Но проиграть не достойно, не на самом пределе сил для нее было равно невозможным.

Со слабейшим из полудюжины она справилась легко. Двух следующих победила менее чем за полсотни приемов. После третьего боя подозвала служанку с укутанной в чехол флягой и вместе с нею уединилась за ширмой; Цзинъянь знал, что Нихуан не пьет, но обтирает лицо и руки настоем и полощет рот прохладной водой — полезная в южных землях привычка, памятная ему по его службе в Дунхае. Четвертый поединщик неприятно напомнил Цзинъяню яньского генерала Байли. Нет, он не был таким же непричесанным и устрашающим, но сила и размах рук у него были недюжинные. Его Нихуан одолела недостижимой для соперника скоростью движений, но после того, как его меч упал на песок, долго стояла, согнувшись, уперев руки в колени и глубоко дыша. Пятого Цзинъянь даже знал — сын гуна Хэна, генерал из давней семьи военачальников. Высокий, гибкий, быстрый: самого Цзинъяня он как боец точно превосходил. Нихуан, зло прикусив губу, ринулась в этот бой, точно в ледяную воду, в порожистую реку, которую ей непременно надо было перейти вброд и не упасть. Но она была бойцом из списка Ланъя, его возлюбленная, сложением похожая на юную девочку, и это дорогого стоило. Двое столкнулись в воздухе, вращаясь, и вместе рухнули на песок. Меч Хэн Лоу вспорол голубой рукав, и на предплечье Нихуан пролегла темнеющая полоса, но меч княжны Му замер у самого горла ее противника, так что между ним и кожей едва ли можно было просунуть лист бумаги.

Цзинъянь позволил себе на мгновение зажмуриться. Казалось, миновал лишь удар сердца, когда он распахнул глаза вновь, но Мэн Чжи, главнокомандующий императорской гвардии, уже спускался со ступенек императорского помоста на песок. Он неторопливо отстегнул плащ, зачем-то отряхнул ладони и пошел к замершей посреди помоста княжне Нихуан.

— Драгоценная княжна окажет мне честь сразиться? — произнес он так же громко и отчетливо, как отдавал приказ строю своих солдат.

Нихуан замерла. Попятилась на четверть шажка. Лицо ее было застывшей маской изумления. Вот кем оказался ее последний, во всем превосходящий противник. Если она сама стояла десятой в списке лучших бойцов, то Мэн Чжи был в нем вторым. Самому быстрому голубю не сравниться в полете с ястребом, а блестящему бойцу не одолеть несравненного; в поединках один на один Мэн был непобедим и знал это.

— Но… главнокомандующий Мэн? Наставник?

— Я исполняю приказ, драгоценная княжна, — прибавил тот, почти не понижая голоса.

«Из горы жемчужин рука берет самую крупную, а из всех людей взор останавливается на самом пригодном, — вспомнил Цзинъянь наставительный голос сяо Шу. — Мэн-дагэ подходит для этого дела самым превосходным образом. Ему одному не составит труда одолеть Нихуан в бою; в его преданности и в том, что он не имеет собственных амбиций во власти, император уверен; он — удачливый и победоносный генерал; и, наконец, даже Му Цин слушается его беспрекословно. Предложение командовать сотней тысяч тяжелой конницы он сочтет за неслыханную удачу. Кто подойдет государю больше, чем верный солдат Мэн Чжи, чтобы прибрать к рукам юньнаньскую кавалерию и укоротить стремление вашего южного княжества к независимости?»

Нихуан посмотрела своему другу и союзнику Мэн Чжи в глаза и подняла меч.

— Сразиться с вами будет для меня удовольствием, главнокомандующий, — произнесла она тихо, но твердо.

Наверное, Нихуан чувствовала себя так же, как сам Цзинъянь, когда она его лупила. Не избиение младенцев, конечно, но бой ученика с мастером — наверняка. Она вроде бы почти поспевала за его движениями, но удары Мэн Чжи были сильнее, точнее на незаметную глазу разницу; один, другой — и вот Нихуан уже вылетела из предназначенного для поединка круга, как камень из пращи, а Мэн Чжи, точно подхваченный порывом ветра, метнулся за ней, и его ладонь с сомкнутыми пальцами была нацелена ей в горло точнее самого смертоносного оружия.

— Вы признаете мою победу, Му Нихуан?

— Признаю, Мэн Чжи, — выдавила она.

По крайней мере, это было сделано милосердно быстро. На щеках у Нихуан цвели пунцовые пятна, когда она, не отводя взгляда, шагнула к императорской ложе и глубоко поклонилась.

— Ничтожная Му Нихуан уступила в бою доблестному главнокомандующему Мэну и, как то велит императорский указ, готова сложить в его руки командование войсками княжества Юньнани. Мой последний приказ генералу Бинь Цзе, который служил моей семье долгие годы и будет служить впредь: слушайтесь Мэн Чжи, военачальника, дарованного вам императором Великой Лян, как слушались меня. Беспрекословно.

Голос ее не дрожал, звучал четко, однако был хриплым; неудивительно после такого долгого боя, вот только Цзинъяню казалось, что ей мешает говорить не усталость, а слезы.

— Сестра! — встрял Му Цин, на удивление некстати, но хотя бы после того, как император произнес свое «да будет так!» и махнул княжне рукой, отпуская. — Сестрица, как ты могла! Но я — а как же? А ты? Что же, выходит — я недостоин? А ты меня бросаешь?!

Лепет пятилетнего малыша выходил у молодого князя Му на редкость удачно. Нихуан отшатнулась, посмотрела на него с видимой тоской.

— Ты князь, братец, и пора тебе уже жить своим собственным умом, — только и сказала она и пошла к выходу из дворика. Не глядя, как за ее спиной седой генерал приносит клятву своему новому командующему, как бестолково суетится Му Цин, как вскакивает с места Цзинъянь и бросается вслед за ней.

— Сестрица Нихуан!

— Вашему высочеству негоже так меня называть, — сказала она строго. — Командующий Сяо Цзинъянь мог звать так свою сестру по оружию, командующего Му Нихуан. Но незамужней барышне из княжеского дома вряд ли подобает такая честь.

Неужели этот лисий сын сяо Шу мысленно спланировал все в таких крошечных, невыносимых подробностях, когда говорил: «Ради всех богов, ведите себя так, будто все это — на самом деле»? Предвидел и дрожащее от неподдельной обиды лицо Нихуан, и горячим дымом расплывающееся в груди Цзинъяня чувство — желание защитить ее, сразу и немедленно?

— Княжна Му, я прошу вас поддержать мое прошение государю, — сказал Цзинъянь решительно, заступая ей дорогу. — Только вы можете мне помочь.

— Но я…

Цзинъянь молча и тихонько подтолкнул ее в нужную сторону. А потом опустился на колени, потянув Нихуан за руку за собой.

— Отец, умоляю проявить милость!

— О чем это ты? — удивился император, остановившись на полушаге и делая евнухам знак отступить.

— Отец-государь, прошу снизойти к нуждам недостойных подданных! Благородная княжна свою юность провела в седле, молодость — в походах. Тех, кто искал ее руки, испытывала в мечном поединке. Привыкла к повиновению мужчин, но не привыкла носить тонкие шелка. Давно осталась без отца и без матери. Легко ли будет такой женщине отыскать себе супруга?

— Нихуан уже пренебрегла моим радением о ней, — укоризненно сказал император. — Сейчас достаточно будет того, что я обещал одарить ее на свадьбу, когда бы та ни случилась.

— Отец, — Цзинъянь глубоко вздохнул и выпалил: — Дайте мне дозволение взять юньнаньскую княжну в жены!

— Что-о? — в голосе императора, слава всем богам, слышалось пока изумление, а не гнев. — Что ты такое говоришь, непутевый сын?

— Я все обдумал, отец! — с радостной улыбкой произнес Цзинъянь. — Княжна Му не привыкла подчиняться — но все же с императорским сыном ей не составит труда быть почтительной. Между нами долг благодарности, который сейчас лишь возрастет, — значит, она будет доброй женой. Матушка расположена к княжне с давних лет — и та станет почтительной невесткой. Му Нихуан — наилучших кровей и обладает развитой ци, поэтому принесет мне сильных, обладающих достоинствами детей. И, наконец, разве не положено вашему сыну обладать всем самым ценным и благородным? А значит, выбирая себе жену между дочерью князя и внучкой министра, я несомненно предпочту первое.

«В глазах твоего отца, — тогда же говорил ему сяо Шу, — у тебя до сих пор остается репутация человека, чья прямота и жажда справедливости зачастую идут ему же самому во вред. Ты любишь заступаться за беспомощных, даже когда тебя об этом не просят. Собственно, твое желание добиться оправдания для армии Чиянь произрастает из того же корня. Ведь кто беспомощнее мертвых? Даже говорить от их имени должны мы. А из этого следует, что если ты заступишься за бедную-несчастную княжну в момент ее наитяжелейшего бедствия и предложишь жениться на ней, это будет несомненной глупостью с точки зрения императора, однако глупостью, от тебя ожидаемой и совершенно бескорыстной».

Гений цилиня действительно был гением.

— Непутевый! — повторил император со вкусом. Однако молния не ударила с неба, а гроза императорского гнева не пролилась на склоненные головы Цзинъяня и Нихуан. — Разве ты не знаешь, что такие дела не любят спешки? Испроси благословения у матери, получи гороскопы у астрологов, пусть определят, благоприятны ли друг другу ваши приметы. И тогда я подумаю, какой ответ тебе дать, Цзинъянь.

В императорских устах это звучало почти как непреложное «да». Цзинъянь вдруг подумал, что будь он сам не принцем, а простым пахарем из деревни, то услышал бы от отца нечто ворчливое, вроде: «Вот рис посеешь, торопыга, тогда женись на этой своей…» И он улыбнулся, не поднимая головы и незаметно сжав пальцы Нихуан.

*38*

Утро императорского Дня рождения выдалось суматошным, как беготня на базаре, когда там ловят вора. Так сказала нареченная невеста циньвана Цзина, драгоценная княжна Му, явившаяся в Восточный дворец с петухами. Циньван Цзин, ныне носящий титул тайцзы, наследного принца, и по совместительству также ведавший городским гарнизоном, отчего про ловлю воров знал не понаслышке, подтвердил, что да, примерно похоже.

Хотя нынче дело предполагалось почти что семейное, и готово к нему было всё. Нет, все. Тетушка старшая принцесса и дядюшка сиятельный хоу, почти-что-шурин юньнаньский князь и второй дядюшка, великий князь и брат императора, … и, конечно, сяо Шу, родич и друг, сердце всего этого заговора. Восставший из мертвых и чуть было не ушедший к Желтому источнику вновь в своих трудах достичь того, что должно было свершиться сегодня.

Вчера они сидели в усадьбе Су и говорили, перебивая друг друга, до самой полуночи. Прозвучало немало горячих глупостей и сердечных слов вперемешку, и начал это, кстати, не кто-нибудь, а ученый господин, которому по самому своему положению должно соблюдать совершенномудрую бесстрастность. Но, с другой стороны, не глупо ли с его стороны было грозить карами дворцу, если с его любезным Чансу на празднестве случится непоправимое!

«- Если ты не вернешься из дворца, — сказал Линь Чэнь, — я разнесу половину этой столицы по камешку.

— Нет, если я не вернусь, ты возьмешь детей вместе с Фэйлю и помчишься к себе на гору Ланъя быстрее почтового голубя, — отрезал сяо Шу.

— Если не вернемся, то все вместе. А дворец разносить тогда будет дядюшка Цзе, вызволяя моего непутевого братца, — пошутила Нихуан мрачно.

Цзинъянь хотел было упрекнуть своих друзей в легкомыслии и горячности, а потом подумал, что, если Нихуан будет грозить смерть, он и сам ни перед чем не остановится. И матушка… там же матушка будет рядом! И сяо Шу, который, конечно, теперь перестал задыхаться и лишаться чувств всякую минуту, но в слабых руках оружия все равно не удержит.

— Никто ничего разносить не будет, — сказал он твердо, обуздывая свои страхи. — Незачем. Управление Сюаньцзин распущено, городской гарнизон — под моим началом, а министр наказаний, глава ревизионной палаты и командующий гвардией — в заговоре вместе с нами.

Главнокомандующий Мэн Чжи каким-то образом ухитрился испросить у императора дозволения служить ему в столице до самого дня рождения, чтобы почтить своего государя здравицей на пиру. Кто только сказал, что Мэн Чжи простодушен, а слова идут с его языка бездумно?

— Мы подготовились ко всему, чему можно. Тетушка Лиян прилюдно огласит письмо, верные тебе министры и знать поддержат прошение, гвардейцы брата Мэна не пропустят императорскую стражу. Остальное же — как рассудят боги и каким пламенем вспыхнет норов твоего отца. Даже лошадь понесет, почуяв колючку под хвостом, а дело армии Чиянь — это шип, глубоко засевший в давней ране, — договорил сяо Шу спокойно. — Все, что нам остается, — это вознести молитвы духам погибших с просьбой поддержать нас с небес…»

— Сосредоточься на деле и не беспокойся о нашей безопасности, Цзинъянь. Я сказала Цин-эру глаз не спускать с брата Шу, да и сама не оплошаю, — утешила его умница Нихуан напоследок, правильно понимая его сомнения. В тонких вышитых шелках с широкими рукавами ей было до сих пор непривычно, но она мужественно держалась.

— О чем мне беспокоиться, если рядом со мною ты? Вместе мы преодолеем стремнину Янцзы и опрокинем гору Лушань, — сердечно отозвался Цзинъянь и стремительно вышел из своих покоев, зная, что Нихуан идет в нескольких шагах позади. Как по всем канонам положено скромной, милой, кроткой девушке, нежному цветку с виду...

Которая, как всегда, надежно прикрывает ему спину.