Сломанный маленький бог (джен)

Вещи ломаются. Раньше, позже, но неизбежно. Люди ломаются. У кого-то первой не выдерживает душа, у кого-то — тело, но что-то непременно трескается, крошится, бьется, перегорает, лопается, угасает, остывает… что-то меняется, безвозвратно.

Меняется в медике, что отмахивается от пациента не безнадежного, но слишком тяжелого. Меняется в солдате после выстрела в спину безоружному врагу. Меняется в ребенке, который сидит на кухне, закрыв голову руками, тщетно прячась от крика и плача родителей, и меняется в родителях, которые пытаются убедить себя, что их ребенок заслуживает права на жизнь. Меняется в любимых, когда они смотрят остекленевшими глазами на кардиограмму, тайно надеясь, что она пропустит следующий пик.

Что-то ломается, теряется, исчезает. Что-то другое занимает освободившееся место, или же нет.

У Цейга не заняло. Он стоял на краю мира, сжимая в руках кварцевую сферу, кусочек горного хрусталя, который должен был остановить крушение вселенной. Артефакт размером с яблоко, забравший жизнь человека двадцать девять раз. Двадцать девять раз Цейга ломали, и он не знал, выдержит ли еще. Под его ногами были скользкие камни, ботинки наполняла ледяная вода, брызгами бившая по открытым рукам и лицу и срывавшаяся в пропасть ревущим водопадом. В пропасть без дна, в пустоту, которую ему предстояло остановить.

Двадцать девять трещин соответствовали двадцати девяти попыткам, которые он предпринял. После каждой Цейг открывал глаза в своей колыбели, освещенной солнцем, всегда угасающим через тридцать лет. В каждой жизни у него был спутник, без которого невозможно получить артефакт.

В душе человека есть нечто, способное продлить вселенную на несколько лет. Для того, чтобы это извлечь, необходимо доверие, острый нож и твердая рука.

«И слезы. Которых, кажется, у меня не осталось».

В боге тоже что-то непременно ломается. Быть может, это происходит в момент, когда он задумывается, стоит ли мир одной души. Души, которая знала, почему он больше не смотрит ей в глаза, которая прижимала его к себе, гладила по голове и шептала: «Но ведь не сегодня, да?»

Он стоял на краю мира, не в силах сделать последний шаг. Почему всё так невыносимо болит, почему он должен раз за разом проходить через это, почему именно так, почему, почему…

Он вырвал бы свое сердце, чтобы больше не чувствовать, он сжег бы связки, чтобы не получалось кричать, он завязал бы глаза, чтобы не видеть, и оглох бы, только чтобы притвориться, что не понимает. Маленький бог, который не желал смотреть, как исчезает нечто прекрасное и противоречивое. Цейг хотел, чтобы жизнь продолжалась. Продолжалась снова, и снова, и снова, и вновь, даже если ей уже давно пора было сломаться. Маленький бог, слишком полюбивший отражение солнца на трескающемся весеннем льду.

Пожертвовать одним осколком ради сохранения остального калейдоскопа казалось ему не страшным, правильным, простым. Но этот осколок резал его слишком больно, и снова, и снова… Одна эта душа, в которую он влюблялся сильнее с каждой трещиной, что оставалась после. Она всегда возвращалась вместе с ним, но лишь затем, чтобы он вновь смог ей воспользоваться. Она не помнила, как он прижимался мокрым от слез лицом к ее алеющей одежде, когда вбирал в холодный бесцветный кристалл то, чему суждено навсегда остаться в лимбе.

Навсегда?

Нет.

Он разжал пальцы и позволил сфере упасть в черное ничто. Скоро она вспыхнет цветами, не всем из которых люди нашли название, заставляя зажмуриться и задержать дыхание, отмечая завершение цикла и начало нового, возвращая его в колыбель.

Последний танец ее яркого света.

Игрушки ломаются, сколько бы их не чинили. Он не в силах спасти стремительно тающие переливы на застывшей воде, но один, всего один осколок он все же может сохранить.

Они будут наблюдать за поломкой мира вместе и, возможно, только возможно, смогут починить хотя бы одну из тридцати сломанных частей маленького бога.