Сказание о колдунье (гет)

Кто её, чудную такую, разберёт...

Встречает его у порога, улыбается белыми зубками, прижимаясь рукой к дверному косяку, будто давно ждёт, будто знает, что он вот-вот, будто за милю топот копыт его вороного слышит. Но характер показывает, пусть и не дерзит. В дом идёт, ступая ровно, будто и вовсе плывет.

Пол у нее всегда чистый, дощатый, будто вот вчера только вымостили. Да кому вымостить, одна живёт. Соломки набросала, золотая, чистая. Не бывает оно так. Ведьма она и есть. Ходит всегда босая, ни разу он на ней не видел ни лаптя, ни сапожка, только зимой если — валеночки. И вопреки всему, не всякая панночка может похвастаться такими ножками беленьким, чистыми. Иной раз он застывает, заглядываясь, вспоминая, как гладит, целует губами нежные ступни, пока она при свече ведёт ему очередной сказ. Говорит, от бабки-прабабки передается из рода в род, как сила, как знания, ибо на этом мир стоит, а сказ её — истина.

Он смеётся. Чудная. В платьях ходит, что ни у одной панночки нет. Завистницы шепчутся: "черт разберёт, из чего она их делает". А он знает. Цветастые... Зелёные из травы, ковылью украшенные, красные — из пламени горячего, синие — из воды бегущей речки.

Коса, как у девицы из её сказа. Кто молвил, что ведьмы рыжие? Даже и не цвета воронова крыла. Нет-нет, ведьма, она русоволосая, у нее родинка за ушком, у нее кожа медовая летом, молочная зимой.

И прядёт она не нити людских жизней, а пряжу овечью, простую. Нитками вышивает у огня, сидя у печи. Отвары любит, да и знается она на них. Иной раз и развеселят, и успокоят, и хворь отгонят.

Коса у нее то, что надо. Толстая... Длинная... Князь единожды взгляда оторвать не мог, когда она, сидя поутру на краю ложа, расчёсывала волосы в предрассветной дымке. Поймал прядку и давай оглаживать, кольцами свивать, пока она не вытащила её, лукаво глянув из-под чела.

А княжичу нельзя с простой девкой. Ради такой и от княжества отказаться можно, да только она строго-настрого наказала, ни добром, ни злом, ни силой, ни хитростью замуж её не брать. Горе будет.

И всё у неё в достатке было. Мог он с ней день разделить, а всё успевала. В горшке в печи каша булькала, шумно храпел под раскрытым окном вороной, пожевывая травку. Хозяйства у неё не было, коли не считать бесчисленных воробьев, сов, ласточек и прочую крылатую тварь, что любила селиться в соломе крыши.

А князю все твердили: пропадаешь, а государство зачахнет! Дела, князь! Брось ты эту девку! Ведьма она, ишь как околдовала! А он всё думал: не знают они, бранят её ведьмой, а ведьма она и есть, но не карга злая, всякие беды несущая, а дева ведающая, к чьим рукам звери льнут и травы преклоняются. Околдовала, но не ворожбой, а сердцем добрым, не лукавым, нежностью и улыбкой задорной, бойкой. Ни князя, ни власти его всякой не боялася, только лишь меч его страстно недолюбливала. Говорит, заморский, сковали его лихом и ненавистью, погубит, князь, он много душ. Князь улыбался и гордился сими речами. Погубит — дело хорошее, судьбу воина она ему сулит.

Бывало, придёт к ней, а терем не заперт. Ждёт, всегда знает и ждёт, али не боится ни зверя, ни человека. Зайдёт вечером... Сельские девки по вечерницам бегают, перед молодцами красуются, а эта дома, всё сама, да не одинока. В тереме полумрак, лишь свечи горят, а у свечей она вышивает. И знает князь, колдовство творится. Видит, как глаза её зеленью горят, как серебряной иглой в льняное полотно вшивает нитью лёгкой, будто поток ветра, и травы, и речную волну, и пламя жаркое. А сам садится рядом, тихонько, и глядит на неё. Косу русую распустила. Гладит, перебирает пряди, и идёт так час за часом, пока она свой рисунок не закончит, пока не погаснет последняя свеча и только зелёные глаза-изумруды будут гореть в темноте, как у кошки. Тогда она повернётся и запечатлит на устах его поцелуй, нужный как вода, жаркий как пламя. Своевольная она. Никого не боится, но каждую крупинку, зверька и жучка уважает, а делает, как знает. Хочет — целует, хочет — гонит прочь.

А дома шепчутся: не дело, голову князь потерял. Есть для него царевна заморская, чья власть откроет новые торговые пути. Не нужна нам местная плутовка. И шепчут князю: не любит она тебя, потому не идёт за тебя. Терзало это душу князю и придумал он хитрость против неё.

Долго она сомневалась, долго в пламя глядела, свое будущее высматривая, а он все нежности болтал, да одно повторял: идём ко мне, повидаешь, чем моя жизнь красна. На заре увезу, на заре привезу. Не ведал князь, что любит она его взаправду. Что в жены из любви не идёт, а не из зла. Не ведал он и горя своего, что сам себе и причинит.

Принимали её ни как княжну и ни как гостью, ни как врага, ни как друга. Не держали ни за простолюдинку, ни за дворянинку. Будто и не стало в тереме никого, все лишь из-за угла заглядывали на деву дивную, с косой до пояса, в платье красном, как пламя, с ногами босыми, а белыми. Ведьма — говорили, ни забыть не могли, ни другим описать.

И яствами разными он ее кормил неизведанными, и вином византийским. А она все книги его листала. Читать умела. Рад был князь, что пришелся ей его дом по душе. Предлагал остаться, а она лишь глаза опускала, лицом грустнела и отказывалась. Нет, не могу я. Не здесь мое место.

Делили они княжеское ложе, и обжигал он ее жаром поцелуев, и любовности всякие шептал. Скользила крепкая княжеская рука по молочно-белому девичьему плечу, сжимали тонкие пальцы шелк простыни. Сплелись в страсти тени на ложе, усыпанном лепестками тьмы, которые столь небрежно пропустил свет свечи. И молился князь шепотом, как бы не стала небылью быль. Его рука обнимала её стан, её белые ступни прижимались к его ноге и они смотрели во тьму за окном, где катилась, набирая разгон, колесо-луна.

Не ведал князь её душу. Как тоскливо ей, стоит ему отлучиться, как мучают её мысли, как не может найти ни минуты покоя, и как сердце ей подсказывало, когда его ждать. И как всё забывала она с ним, и кто она есть, и что должна, и что даже сулит ей это погибель. О сколько ночей пред ней представали его глаза, синие, как небо, как река, как море. Чарующие глаза. И как же терзало душу понимание, что нельзя, что нужно прекратить, пока не стало хуже... Но не могла прервать эти встречи, отказаться от возможности видеть, ощущать, осязать.

Не мог и князь её отпустить. На том княжеским указом молвил ей: добром иль злом, силой иль желанием, но замуж за него она пойдет на заре. Шумела своевольная, бесстрашная девица. Бранила, грозила князю расправой жестокой, уговаривала, плакала, целовала, просила, но непоколебим был он. А она не могла и руки поднять и обещаную кривду учинить. И тогда любимый её, хитрость удумав, кольцо ей на палец надел золотое, невестой своей нарекая.

Усмирела разом девица. Только слезы катились по щекам. Кольца не снимала, бежать не пыталась, только враз хрупкой и лёгкой стала. "Неужто не мил я? Не уж то не стою?" — утешал ее князь. Головой качала, в объятия заключала, ласки не жалела, да только плакала горько.

Слово дано, назад не возьмёшь. Поднималась заря красная, освещала княжеские палаты, где во всю готовились к свадьбе. Недовольны советники были, но что уж попишешь: вот и князь, и невеста при нём, и кольцо золотое, княжеское, на белом пальчике, по модам новым заморским, которым так начали князя, чтоб в жены взял царевну византийскую. Не взял, не выйдет.

И вот идёт уже дева, облаченная в платье подвенечное, косу распустили, да только грустная, не радостная, глаз прячет, да всё на зарю поглядывает. Свадьбу скоро справили, да праздновать сели. Все то только советники недовольны: вот она, ведьма! А князь будто и грусти не видит, и шепотков не слышит, счастлив он, жену молодую за стан обнимает, в танец ведёт.

И только дивно вокруг — все затихли. Люди смолкли, птицы не поют, ветер стих и не слышно скрип ставен. И только в тишине раздается голос княжны: "Погубил ты и себя, и меня, и все свое княжество".

И поднялся ветер, а птицы кричат будто люди, и солнце померкло, заволокло его тучей черной, и погасли все свечи. Лишь горят во тьме зелёные глаза. Раскрылись ставни и двери — хлынула гроза приливом в окна. И платье подвенечное уже не платье, а наряд неземной, сотканный из воды, травы, огня и воздуха. Удар молнии освещает и князя. Да нет его уже, вместо него стоит чудовище, с глазами алыми, волосы его почернели, а наряд обратился черным доспехом. Лицо его на людское более не походило, застыл звериный оскал. Ржание лошади, топот копыт. Поднимает княжна руку — бледную, худую, с черными острыми когтями. В раскрытую дверь, разбивая копытами пол, влетает вороной. Да только не добрый конь, а чудовище под стать хозяину: глаза горят, скалится клыками пасть, а из пасти рвется пламя.

— Была твоя подруга ведьмой, а в жены взял — смертью стала. Ни жива, ни мертва. Был князь молод и весел — а призраком стал, вестником смерти. Что же ты наделал, князь...

Когтистая ручка ложится на осунувшееся, потемневшее, напоминающее череп лицо князя, гладит по щеке, утешает. Синие тонкие губы целуют в последний раз, отдают последнюю человеческую нежность, прежде чем навсегда стать сторонниками Нави, услужителями у Марены.

Когда тучи разошлись, гроза утихла, а солнце ответило землю, не было никакого княжества. Ни домов, ни людей, ни вздоха, ни хрипа. Только на переплетении дорог и тропинок остались отпечатки тяжёлой поступи проклятого коня.