Невеста палача (гет)

Скрыть печаль свою стараясь,

Палач нахмурил лоб сердито,

Но трактирщик понял:

Сердце палача разбито

Трактир «Кабан и петух» как всегда был полон народу. Галдели шумные пьяницы, скрываясь здесь от своих сердитых жен, по залу сновали наглые и беспутные официантки, готовые за несколько золотых улечься с любым посетителем, к мужчинам развратно жались местные продажные девки, размалеванные в пух и прах. Хозяин трактира, Клод, то и дело кланялся новым гостям захолустной забегаловки и уже настолько утомился, что пот градом стекал по его морщинистому лбу.

Среди такого оживленного хаоса трактирной жизни никто и не заметил, как отворилась тяжелая дубовая дверь, и в душный, пропахший вином и жареной свининой зал проскользнула чья-то темная тень.

Скрывая свое лицо под широким капюшоном, согнувшись в три погибели, человек, несмотря на большое количество людей, беспрепятственно пробрался к самому дальнему столу, стоявшему под лестницей. Убедившись, что его никто не видит, он сбросил грубый черный плащ. Неровный тусклый свет нескольких настенных свеч резко осветил бледное — под кожей ни кровинки — лицо незнакомца: печальные темные глаза, жесткие, пшеничного цвета волосы, запекшиеся губы. Черты лица мужчины были грубыми, словно высеченными из камня, и на вид ему можно было дать лет сорок—сорок пять, не меньше, хотя он был значительно моложе.

Незнакомец опустил огромную, затянутую в кожаную перчатку ручищу на грязную нескобленую столешницу, а другой рукой отцепил висевшую на поясе шпагу. Рядом с ним внезапно, словно из ниоткуда, возник полный силуэт трактирщика Клода. Старый прохвост изобразил неподдельное удивление, приятельски хлопнул гостя по спине и, противно скрепя простуженным голосом, воскликнул:

— Ба, кого я вижу? Да это же старина Жак, наш верный слуга инквизиции! Сколько лет, приятель, сколько зим, чем обязан твоему появлению в моей скромной обители?

— Вина принеси, — не поднимая на трактирщика глаз, хрипло пробормотал Жак.

Веселье и радушие хозяина раздражали его, а непринужденный тон выводил мужчину из себя. Лежавшая на столе рука непроизвольно сжалась в кулак.

Клод краем глаза уловил это едва заметное движение; неприятные подозрения закрались в его нечистую душу. Вздохнув, хозяин «Кабана и петуха» склонил голову набок и, сверля взглядом сурового палача, спросил:

— Неужто твое каменное сердце что-то смогло опечалить, а, Жак? Что с тобой происходит, сам на себя ведь не похож… Или твоя жертва на пытках так и не созналась в преступлении?

«Не привык таким я

Здесь тебя, приятель, видеть,

Что стряслось? Скажи мне.

Клянусь, лишь дьявол мог тебя обидеть»

При упоминании слова «жертва» сутулые плечи Жака дрогнули, ладони под перчатками вспотели, глаза невольно увлажнились.

Зачем?

Зачем этот лживый скряга расспрашивает его? Что ему нужно? Хочет посочувствовать? Нет, вряд ли.

Он не сможет понять его истинную боль, его обиду, никто не сможет понять то, что он испытывает! Пусть будет проклят этот чертов мир! Будь проклят, ты,  лицемерный король, прикрывающий свою жестокость святыми намерениями и молитвами! Будь проклята инквизиция папы Римского, устраивающая казни и пытки ни в чем не повинных людей! О, как же он ненавидит их всех!

«Правосудию я верил,

Но теперь в нем нет мне места:

Умерла моя подруга детства —

Палача невеста»

Взгляды двух собеседников — уставший, блеклый взгляд Клода и яростный, полный отчаяния взгляд палача, — встретились.

Губы мужчины дрогнули в безумной усмешке, и он ужасающе расхохотался:

— Я убил… ее, понимаешь? Я подверг ее самым жестоким пыткам по приказу начальника тюрьмы. Я пытал ее только лишь потому, что у нее были рыжие, роскошные рыжие волосы; потому, что сельские жители несправедливо обвинили ее в колдовстве. Я… Я собственными руками уничтожил ту, что была дороже мне всего на свете… Я ненавистен сам себе, понимаешь? Я готов убить себя, перерезать свое горло, не сказавшее ни слова в ее защиту, не сумевшее спасти ее!

Толстяк-трактирщик тяжело вздохнул еще раз и задумчиво скрестил узловатые руки на круглом животе.

Ну и ну, чтобы «железный человек», бесчувственный, бессердечный палач, внушающий людям страх, устраивал истерики, плакал, кричал? Такое, ей-богу, он видел впервые на своем веку. Не иначе, как беднягу бес попутал… Другого объяснения Клод не находил. Хотя противное чувство элементарной человеческой жалости успело проскользнуть внутрь его, еще не обремененного маразмом, сознания, и Клод все же осмелился сесть напротив убитого горем гостя и попросить о, казалось бы, невозможном:

— Не знаю уж, что там у тебя стряслось на самом деле, Жак, но, будь добр, поведай мне о своем горе. Я, конечно, не славлюсь милосердием Девы Марии и могуществом Господа Бога, грехи твои отпустить не смогу, но хотя бы выслушаю, утешу добрым словом.

Жак в ответ злобно осклабился, обнажая неровный ряд желтых зубов:

— Уверен, что твое дряхлое сердце выдержит мой рассказ? Тогда слушай.

«От меня она скрывала

Свои жуткие мученья,

Толпа вокруг кричала —

Им хотелось развлеченья…»

Из холодной сырой камеры, находящейся глубоко под фундаментом тюремной башни и напоминающей глухой каменный мешок, доносились дикие, жалобные крики.

Тонкий, будто натянутый на струну, звук эхом раздавался в заплесневелых стенах, словно пытаясь вырваться отсюда, устремиться к лиловым грозовым небесам, нависшим над башней, и, достигнув Божьего слуха, попросить Всевышнего о милости.

Дрожащая фигурка юной девушки, распятой на своеобразном деревянном кресте, намертво вколоченным в такой же каменный, как и стены, пол, напоминала адское месиво, нежели очертания человеческого тела.

Девушка была полностью обнажена: ее плечи, грудь, живот, ноги и руки покрывали длинные свежие порезы, ссадины, коричневые, уже покрывшиеся суховатой корочкой ожоги, темные синяки и кровоподтеки. Бледная кожа пестрела уродливыми красками пыток и издевательств, следы которых навечно останутся на ее теле. Длинные изящные пальцы девичьих рук были лишены ногтей, — их вырвали, — оставив лишь кровавое, загноившееся мясо; ступни маленьких ножек были неестественно искривлены, изломаны и уже успели побагроветь и распухнуть — последствия «Испанского сапога». Девушка больше никогда не сможет встать на свои ноги, их кости переломаны слишком тщательно, причиняя нестерпимую боль.

По ее впалым грязным щекам робко катились жгучие бесполезные слезы, некогда красивые пухлые губы теперь были искусаны в кровь, а длинные, спутавшиеся волосы напоминали рыжую паклю.

Так выглядела новая жертва клеветы и инквизиции.

Судьба сыграла с ней слишком злую, жестокую шутку, заставив мучиться в горячечной агонии боли и страданий. И только ярко-зеленые, до сих пор хранившие каплю жизни, в отличие от изувеченной плоти, глаза, с мольбой смотрели на ее мучителя — палача, исполнителя приговора и пыток и ее… некогда бывшего друга детства и будущего жениха.

Из-за ран и слабости, сорванного от криков голоса, она с трудом могла говорить, однако ее невероятный, проникающий в самые дальние уголки души взгляд был красноречивее любых простых слов.

«Жизнь — игра со смертью,

Где святость, там и грех.

И бил ее я плетью,

Хотя считал ее я лучше всех»

Высокий широкоплечий мужчина, затянутый в черный суконный камзол, частично впитавший в себя брызги крови несчастной, мутными глазами глядел на лицо своей жертвы. Возлюбленной и будущей жены.

Как же так вышло, что он стал ее палачом?

Ведь еще несколько дней назад они наслаждались счастьем и сознанием предстоящей свадьбы, и его сердце учащенно билось в трепетном предвкушении, хотя он всегда считал, что у палачей нет сердца, и никогда быть не может.

Она научила его любить, нашла и оживила его сердце, вдохнув в него нежность.

Как же так вышло, что это маленькое, доброе и искреннее существо, изменившее его жизнь, стало его жертвой? Почему он должен причинять ей боль, избивать и мучить, ломать кости и буквально заживо сдирать с нее кожу?

Что это, проклятье небес или воля Бога?

Нет, это злые языки, вот та самая причина, с которой все и началось. Это зависть их счастью. Злоба, жадность до вознаграждения и… рыжие, ведьмовские волосы.

Родная деревня, жители которой испокон веков с уважением и боязнью, с почтением относились к ремеслу его семьи, предала их. Предала ее, родную и близкую частичку его мрачной души. Крестьяне сами приволокли девушку к тюремщику, обвинив ее в колдовстве и преданности Дьяволу. Они кричали, чтобы ее сожгли немедленно, покарали злую ведьму, но потом решили предать ее пыткам, дабы она созналась в своих постыдных деяниях, которые она, конечно же, не совершала. А он ничего не мог сделать, ничем не мог ей помочь.

Он — лишь оружие в руках мнимого правосудия, он не имеет права на отказ от выполнения приказов свыше, какие бы чувства не испытывал к заключенному. Он — демон, контролируемый властью.

Но в тот день, когда начались пытки и допросы, он впервые в жизни прочел молитву Богу, не веря в его существование, но умоляя о спасении любимой. О помощи.

«Правосудию я верил,

Но теперь в нем нет мне места:

Умерла моя подруга детства —

Палача невеста»

— Жак! — вновь и вновь кричала рыжеволосая девушка, ведьма. — Жак, это неправда! Меня оболгали! Жак, ты же мне веришь? Прошу, скажи, что ты не считаешь меня ведьмой!

Ее крики сводили его с ума. Как и металлический запах ее крови.

Да, он верил ей, он любил ее и ни за что на свете не готов был признать ведьмой, он был готов ради нее на все. Но он находился на службе. Он исполнял приказ. Его воля больше не принадлежала ему.

Крепкая мужская рука, с каждой новой болезненной мыслью, наносила безжалостные удары плетью, разрывая податливую нежную кожу девушки и оставляя ещё больше красных следов. Новые крики, еще более громкие и жалостливые, наполняли наколившееся пространство вокруг, вибрировали в его сознании, отдаваясь нестерпимой болью.

Ее болью.

Жак, сквозь слезы, пытался разглядеть черты любимого лица, запомнить каждую мелочь, каждое выражение и каждую вспышку неимоверных страданий.

Завтра он увидит ее казнь. Более того, он сам крепко привяжет ее к позорному столбу, сам кинет ей под ноги охапку хвороста, сам бросит горящий факел. Он снова будет слушать ее крики и беззвучно рыдать под маской палача, чувствуя, как разрывается в груди его окаменевшее сердце. Мысленно будет прощаться и обещать вечную любовь.

А сейчас…

Сейчас он завершит свое дело только тогда, когда зеленые глаза закатятся под налившиеся свинцом веки, и девушка лишится сознания. Он будет бить, хлестать разгоряченной плетью ее до тех пор, пока ее душа не окажется на грани исчезновения из опустевшего тела. Вот тогда настанет конец пыткам. Такова уж его работа.

«Слово „ведьма“ вызывало

В людях злобу и жестокость;

На костре она сгорала,

И душа ее летела в пропасть»

Утро наступило слишком быстро.

Приговоренную к сожжению, под возбужденные, кровожадные крики толпы крестьян и горожан, везли в открытой повозке к месту казни.

Палач, облаченный в специальный наряд и маску, опустив голову, медленно плелся вслед за ней. Рядом на лошадях важно ехал конвой из нескольких стражников.

Во время пути девушка, невзирая на боль искалеченного тела, хранила спокойное и гордое выражение лица. Она больше не плакала и не кричала, она мужественно смирилась со своей участью.

Из толпы то и дело доносились обидные оскорбительные выкрики вроде «шлюха», «продажная тварь» и «грязная дьявольская девка». Люди не скупились на злобу, и рука Жака всякий раз сама по себе тянулась к рукояти шпаги, но мужчина вовремя себя останавливал. Он не должен так себя вести, его задача — хранить хладнокровие. Даже если сейчас будет казнена любовь всей его жизни.

К месту казни они прибыли скоро. Это было просторное голое поле, уже до отказа забитое жаждущим зрелища народом. Мужчины и женщины, они все страстно хотели увидеть, как будет заживо гореть молодая, ни в чем не повинная девушка.

Жака передернуло от ненависти и отвращения к этим животным.

Спустившись с повозки на руках конвоиров, девушка была тут же брошена к позорному столбу, и палач, шепотом прося у нее прощения, трясущимися руками привязал ее измученное тельце к деревяшке. Негнущиеся пальцы не слушались его, но мужчина упорно продолжал выполнять свое предназначение.

После этого пара солдат обложили девушку большими связками хвороста, и тюремный священник начал читать молитву об отпущении всех грехов «окаянной спутницы Диавола». Сквозь рев людей жуткий ледяной голос служителя Бога было почти не слышно, однако Жак запомнил все, что произнес этот старик. Запомнил и проклял самыми страшными проклятиями.

Настала заключительная часть. Безусый юнец в униформе тюремной охраны горделиво передал Жаку зажженый факел и как-то странно ухмыльнулся. Видимо, в предвкушении интересного.

Тяжело вздохнув, палач взял в руки орудие убийства, точнее так называемого «правосудия», и направился к привязанной девушке.

Она не смотрела на него; ее взгляд устремился высоко-высоко в небо, чистое и голубое, туда, куда ей предстояло вскоре отправиться.

— Прощай, — шепнул напоследок мужчина и, не глядя, бросил факел в кучу хвороста.

Вокруг раздались восхищенные возгласы.

Огонь быстро принялся, и языки пламени стали угрожающе приближаться к приговоренной.

Жак, пробиваемый мелкой дрожью, вымученно смотрел на то, как огонь подобрался сначала к скрюченным ногам девушки и успел захватить их в огненный плен. Из груди «ведьмы» вырвался нечеловеческий крик боли, зеленые глаза расширились настолько, что глазные яблоки грозились выпасть из орбит. Беспощадное пламя медленно, но верно сжигало столь тонкую кожу, обнажая кости, сгорающие затем до тла. Воздух наполнился тошнотворной вонью горящей человеческой плоти.

Толпа неудержимо вопила и улюлюкала: кто-то рукоплескал, кто-то плакал, а кто-то продолжал изрыгать обзывательства.

Жаку было уже все равно. Маска палача насквозь промокла от его слез, однако он заставлял себя смотреть на смертельные муки возлюбленной.

Она станет ангелом. Чистая и непорочная, оклеветанная зазря, она будет самым прекрасным ангелом.

Огонь, распалившись в азарте костра, достиг хрупких плеч; крики перешли в истошные вопли. Слезы, стекавшие по обожженым жаром щекам, моментально испарялись. Девушка в последний раз взглянула в небеса, затем внезапно перевела взгляд на палача.

Холодный пот прошиб его от этих безумных глаз. Столько мольбы, столько страдания и ненависти… Она ненавидела его. Нет, она не станет ангелом, ненависть сгубила ее душу.

— Вот, как все было, — закончил свой рассказ Жак. — Ее сожгли на костре. Доволен?

Трактирщик в ужасе отстранился от гостя, держась за сердце. Палач был прав: его история была ужасна. И он, Клод, был не в силах помочь его горю. И никто не поможет. Только смерть.

«Правосудию я верил,

Но теперь в нем нет мне места:

Умерла моя подруга детства —

Палача невеста»