Россыпь (гет)

Величайшая победа — победа над самим собой.

— Марк Туллий Цицерон

* * *

Серое октябрьское небо напоминало воронку, которая впитывала в себя любую надежду на улучшение или скорейшее налаживание дел. И было так печально, так тяжело и одновременно тоскливо, что она почти благодарила за столь безрадостную погоду, за столь беспросветный вид.

Да. Все это было действительно беспросветным, начиная от ее черного бархатного платья, изрядно стертого на локтях, и заканчивая местом, где вынуждена была она находиться. Астория сморщилась. А потом, прикрыв лишь на секунду глаза, почувствовала, как боль комом стоит в горле и как трудно дышать.

Она никогда не любила вид семейного склепа. Древнее каменные изваяние, которые хранили в себе историю едва ли не меньше, чем сам Хогвартс, привносил в душу ее уныние: еще в детстве, сбегая от надоедливых тетушек и нянечек, она, бродя по всем землям своей семьи, намеренно игнорировала этот печальный уголок.

Ничто не радовало ее в этом месте: ни красивые, античные фигуры, ни петунии, усеянные между рядами небольших по размеру склепов. Страшно было подумать, какого здесь просто пройтись, но еще страшнее было думать, что однажды она тоже станет вечным жителем этих унылых мест в окружении печальных, изувеченных фигур.

— Дафна опоздает, милая. Боюсь, мы будем одни встречать… гостей, — голос матери вздрогнул, и, когда ее голубые глаза слегка дернулись, Астория уже знала наперед — не выдержит, расплачется. И правда, уже через секунду ее большие глаза наполнились мелкими слезинками, и, всхлипнув, она упала прямо на диван, промачивая платочком лицо. — Как же мы теперь будем жить, Тори? Что же с нами теперь станет?

Но что могла сказать Астория в утешение? Как могла она помочь своей матери, если и сама ощущала: они в западне. Смерть отца, настигшая их так неожиданно, была приговором для двух его дочерей и нервной жены, которая с того самого дня, как Аарон Гринграсс не встал с постели после сердечного приступа, помешалась на своем горе.

Таковы были реалии послевоенного мира: будучи чистокровными, едва ли они могли рассчитывать на снисхождение, даже несмотря на полную непричастность к Пожирателям смерти. Отсутствие большого капитала, так невовремя растраченного отцом на азартные игры, грели обухом по голове: никто и ничто в этом мире не пришло бы им на помощь, ведь у Гринграссов не было ни цента за душой. Только лишь старинное родовое имение, которое обветшало до того неприличия, когда уже стыдно приглашать гостей в дом, словно в насмешку, осталось в наследство двум дочерям.

Неказистое здание, дикий сад и отсутствие штаба домиков — Астория никогда не могла понять, почему отец так держался за эту груду камней и никогда не ставил его на кон игры.

— Вставайте, maman, — холодно процедила Астория, чувствуя мелкую дрожь в пальцах. Ей было плохо. И тяжело. Стоять в сырой, темной комнате, видеть мать в неврастеническом припадке и понимать, что во всем этом мире она совсем одна.

Они были слабы. До смерти своего отца Астория не понимала, насколько именно, но сейчас она видела очевидное: без Аарона ее мать не встанет на ноги, помешается рано или поздно или и вовсе уйдет в долгий запой, который уничтожит ее окончательно. Она была слишком избалованной и слишком неприспособленной к жизни, чтобы смочь подняться на ноги без сильного покровителя, и Астория знала, час, когда и она уйдет из этого мира, был близок, очень близок.

— Вставай! — громко сказала она, и лицо ее, довольно миловидное, исказилось на минуту от припадка лютой ненависти. Как же ненавидела она это слабое существо, раскинувшееся на диване, как ненавидела себя за то, что должна была стоять над ней цербером. И как же более всего она ненавидела свою сестру, Дафну, которая была до боли похожа на мать.

Всхлипнув протяжно, Гретта Гринграсс взвыла, посмотрев на нее испуганными и даже обиженными глазами. Ведь, право, никогда еще ее самая спокойная и рассудительная дочь не поднимала на нее голос и не принуждала к чему-либо.

А потом все было так же, как и всегда: впитанная с детства вежливость, заученные скорбные слова и ее робкая улыбка, не сползавшая с уст. Астория стояла у самого входа, встречая всех пришедших, и чувствовала, как внутри нее что-то медленно давало трещину, и она боялась, что все ее спокойствие и лучезарное добродушие треснет в одночасье, дав волю всей той злобе и ненависти к этому миру, что цвела внутри нее диким, нетронутым, алым цветком.

Почему, как всегда, она исполняла обязанности Дафны? Почему она, а не ее старшая сестра, должна была терпеть эти терпкие взгляды, этот полушепот и видеть насмешку в сверкающих глазах? Ведь это Астория должна была быть маленькой, избалованной стервой, которая могла позволить себе сбежать с похорон отца к друзья, к кутежу и бесперебойному веселью. О, как бы ей хотелось наплевать на все правила приличия и действительно просто сбежать, но… смогла бы она? Решилась бы правильная Астория Гринграсс, эта маленькая глупышка, пойти против всех?

Так было всегда: она доводила до конца то, что бросала ее сестра, и, изнемогая от тайной ненависти, клялась никогда больше этого не делать. Но… вот она стояла возле входа и приветствовала гостей, и, казалось, что конца не будет ее унижению, ее внутреннему уничтожению, когда к ней подошел один из тех людей, кого она боялась и одновременно знала, что встретит здесь.

— Сумма круглая, мисс Гринграсс, — тянул человек в серой мантии, и лицо его, беспристрастное, то ли пугало ее, то ли заставляло ненавидеть свою жизнь еще больше. — Горе вашей семьи очевидно, но мы-то не можем ждать… понимаете, да?

Это все было предсказуемо: играющий отец рано или поздно довел бы их до полного краха, и, какая ирония, сделал он это именно после своей смерти. Кредиторы были частными гостями их дома, но никогда еще маленькая Астория не виделась с ними лицом к лицу, никогда еще она не испытывала такой дрожи от осознания, что у них просто ничего нет. Им нечем расплатиться. Им нечего предложить.

В окружении гостей, в этой полутихой скорби, Астория стояла, одинокая и забытая — легкая добыча для тех, кто уже давно был привязан к их семье. Ни сумасшедшая Гретта, ни беспечная Дафна — никто из них не мог расплатиться, никто из не них не был идеальной целью. Потому что им обеим было безразлична их жизнь, их благополучие. Одна только она испытывала это унижение, этот стыд, и, озираясь на своих бывших однокурсников, от ненависти сковывала пальцы в кулак.

Они все были оклеймоваными и забитыми: быть слизеринцем после войны, означало опускать голову и извиняться, извиняться, а потом кривиться где-то внутри. И если у других были хотя бы деньги, то… что было у Гринграссов? Репутация? Об нее не вытерся только ленивый, десятки кредиторов преследовали их семью, и Астория, маленькая, самая-самая крохотная, знала, однажды от их репутации не останется ничего.

И даже тогда она понимала очевидное: единственное, что смогла вынести внутри себя Астория Гринграсс сквозь годы войны, растраты ее же наследства и полубреда матери, — это стойкость. От которой с каждым днем оставались жалкие крохи, потому что… на что могла она рассчитывать? Что она еще могла предложить и кому?

Извечно вторая, незамеченная, а оттого и злая: Астория смотрела в глазах гостей открыто, не боясь, внутренняя ненависть прожигала ее от собственной никчемности и неизбежности своего будущего уничтожения. Они были слишком слабы, чтобы выжить в этом жестоком мире, и слишком беспечны, чтобы не подойти к этой пропасти самостоятельно, без помощи других.

— Вы говорите, что могли бы дать нам денег, мистер Малфой? — звонкий голос матери поднимался ввысь, оглушая ее истеричными нотками.

Ни живая ни мертвая она стояла, прислонившись к двери, и слышала свое сердцебиение. Астория чувствовала, как внутри нее все ломается на части, и, сжимая ручку в руках, не решилась открыть дверь. Подслушивать было вверх неприличия, но годы истерзанного, изломанного послушания лишь привнесли в нее желание бунтовать.

— Да, — спокойный, ровный голос разрезал ее реальность надвое. Слишком спокоен. Слишком уверен. Так, словно не в его руках судьба их семейства. — Если одна из ваших дочерей выйдет замуж за моего сына. Вы же помните, еще тогда у нас был уговор.

Среди десятка скорбный лиц Астория стояла, как выбитая из мрамора статуя: дань вежливости, упорно вдалбливаемой в ее детскую голову, была непосильной ношей, но она стояла у входа, там, где должна была быть ее сестра, и, не чураясь своей участи, безропотно слушала очередного мужчину в сером костюме, отчужденного напоминавшего ей о тяжести отцовских ошибок.

Только вот какой ей было до этого дело?

У Астории судьбы не было. За Асторию все всегда решал кто-то. И плевать, если всегда лучшее ускользало из ее рук в цепкие красные коготки Дафны. Плевать. Она промолчит, чтобы ночью, кривясь от ярости, мечтать однажды прорвать эти оковы личного, отменного, первого сорта лицемерия.

Лицемерия, без которого уже не могла жить.